Горло Анны сжала острая обида, искра сочувствия разгоралась. Что-то новое, значительное, входило в ее душу вместе с предсмертными словами борца революции. А Сумгин читал:
«Революция дала мне счастье, которое выше жизни, и вы понимаете, что моя смерть это только очень слабая благодарность ей. Я считаю свою смерть последним протестом против моря крови и слез и могу только сожалеть о том, что у меня есть всего одна жизнь, которую я бросаю, как вызов бюрократии. Я твердо надеюсь, что наше поколение с боевой организацией во главе покончит с бюрократией. Помилование я считал бы позором. Обнимаю, целую вас. Еще раз прощайте. Ваш Каляев».
Сумгин сделал паузу, постоял, склонив голову.
Кругом тишина. Потом кто-то шевельнулся, встал. Это Анна. Сложила скорбно руки перед грудью, опустила глаза к земле. Муза взглянула на нее и тоже поднялась. И все триста с лишним человек встали, чтобы почтить память молодого революционера. Сумгин сообщил, что Ваня Каляев наотрез отказался подписать прошение о помиловании, хотя прокурор предлагал это несколько раз. Царю хотелось показать себя милосердцем, но коль правды нет, то и милости не нужно. На зверства правительства следует отвечать не скорбными слезами, а бомбой и пулей.
Кто-то вдруг запел: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Муза покосилась на Анну. Та глядела перед собой, сжав брови и шевеля губами.
Опять эсеры завели свое Будто кроме похорон не о чем Так они посбивают с панталыку не только своих, шепнула Муза, наклонившись к Воеводину, сидящему впереди, и опять покосилась на Анну.
Воеводин живо обернулся. Взгляд у него серьезный и подзадоривающий.
А ты подложи эсерам свинью
Я?
А что? Встань и скажи. Давай!
Муза подалась назад, как от толчка.
Вы Вы шутите?.. уставилась на него недоверчиво.
А ты не трусь поддержим в случае чего. Штатные ораторы примелькались. Надо именно тебе. Вставай и действуй.
Но Муза не двигалась. Она чувствовала себя, как гимназистка перед экзаменационной комиссией, не знающая, о чем сказать. Ей было и страшно, и стыдно, и мороз по спине пробегал от мысли, что надо говорить перед такой массой незнакомых людей.
От учащихся слово просит девушка! крикнул неожиданно Воеводин и легонько подтолкнул ее.
Муза вздрогнула, покраснела до слез. Подумала вскользь: «Экзамен на аттестат зрелости Да какой!» Кругом стало тихо. Она встала и пошла машинально, с таким чувством, будто быстро опускается ко дну С чего начать? Нужно было думать, но мысли, как назло, точно шарики ртути в пальцах, неуловимо выскальзывают. Так и не сосредоточилась. Встала возле ящика-трибуны без единого слова в голове. Начала с того, чем закончил Сумгин.
Гибель хороших людей всегда вызывает жалость. Но жизнь слишком суровая вещь, чтоб не дарить нас потерями. Все мы видим, как мимо города ползут непрерывно поезда на восток, везут людей на смерть. Так что значит потеря, о которой поведал сейчас оратор, в сравнении с теми потерями? Наше дело думать не о кладбищах, пусть даже с прекрасными памятниками наше место среди рабочих и крестьян, среди бастующих и борющихся. Живым людям свойственно смотреть поверх смерти и видеть дальше нее
Впечатление от слов Музы было весьма заметное. Шустрый Саша Кузнецов, немедленно использовав ситуацию, пустил шапку по кругу, собирая деньги для бастующих рабочих.
Анна сидела понуро, поглядывая на Музу, и покачивала головой. Перед ней встали две правды. Первую, о герое и мученике Ване Каляеве, она приняла безоговорочно с каким-то наивно-болезненным восторгом, вторую, высказанную Музой, с натугой. И не потому, что слова Музы вызывали сомнения, нет! «Не смотри на кличку, а смотри на птичку», думала она, и все же не могла отделаться от подступавшей моментами враждебности к дочке купчины Кикина.
Солнце ушло далеко за полдень, от деревьев потянулись синеватые тени; было не по-майски жарко, однако никто, казалось, этого не замечал: поляна гудела сотнями голосов, позванивало серебро монет, падавших в картуз Шуры Кузнецова. Кто-то нетерпеливый уже пробовал лады на гармонике.
Вдруг в мирный согласный гомон врезался короткий возглас:
Казаки!
Несколько мгновений над поляной еще висел устоявшийся гул, пока его не оборвало панически-отчаянное: «Спасайся кто может!» И все смешалось. Собрание, минуту назад настроенное боевито, превратилось в объятую страхом толпу. Все бросились врассыпную.
Стой! Ни с места! гаркнул кто-то хрипящим от бешенства голосом.
Двое-трое замедлили бег, оглянулись. Посреди опустевшей в мгновенье ока поляны на ящике-трибуне стоял красный, взъяренный Распопов. В правой руке револьвер, в левой фуражка с высоким околышем. Раскрыв широко рот так, что были видны голубые зубы, он еще раз гаркнул сердито:
Куда? Нет никаких казаков! Это провокация!
Людская масса, словно волна, хлынув на пологий берег и потеряв силу, стала медленно откатываться назад. Парни переглядывались с виноватыми ухмылками, поеживались. Худощавый царевщинец с запавшими глазами и бородкой, как у Иисуса Христа, покосился на своего спутника кряжистого бородача Антипа, сказал негромко:
А ты, кум, видать, можешь показать аллюр при надобности Едва догнал тебя.
Антип выругался, плюнул не столько от злости на мнимых казаков, сколько от злости на самого себя. Буркнул:
Да и ты, кум Лаврентий, мужик проворный: все пятки мне оттоптал
Стоявший обочь Александр Коростелев, наклонив смущенно голову, рассматривал с повышенным интересом носки своей обуви. А Распопов кинул на голову фуражку, сдвинул ее лихо набок и, потрясая револьвером, уже более спокойно спросил:
Чего осатанели? Я сам казак и знаю, что на лошадях казаки не поскачут по лесу. А на дорогах мы устроили засеки. Да я один фу! дунул он в ствол револьвера, десятка два их перечикаю! Продолжайте спокойно маевку. Я отвечаю.
И, спрыгнув с ящика, сунул револьвер в кобуру, пошел через поляну к высокой березе, где стоял сильно «похудевший» почтальон комитета Босая Голова. Взяв у него велосипед, Распопов проворно укатил в сторону своих кордонов.
Только успел он объехать засеку, как навстречу казаки.
«Вот так клюква! Не меньше полусотни прикинул бывший есаул. Пронюхали все-таки филеры подлые Что ж, однако, делать? Затевать бой? спросил он себя. А что если гм клюнут ли казаки?» Впереди строя ехал молодой, сердитый на вид хорунжий. Распопов прикинул расстояние. Вдруг велосипед его начал вилять туда-сюда. Подъехав ближе, Распопов голосом подвыпившего гуляки крикнул: «Здорово, станичники!» и неловко слез с велосипеда.
Здрав-желаем-ваш-брод! ответили ему нестройно, узнав по мундиру своего.
Командир козырнул, придержал лошадь.
Далече, хорунжий, направились праздник гулять? спросил Распопов, широко ухмыляясь.
Тот поморщился, взмахнул досадливо плетью.
Послали жулье разгонять. Социалистов, что ли
Социалистов? А где они? спросил Распопов с недоверчивым смешком.
В лесу что-ли, за оврагом, сказали Не знаю точно. Сотни три, не то четыре
Ого! закатился Распопов пьяным смехом и громко икнул. Тут же извинился, подмигнул доверительно хорунжему.
Запеканочка, скажу я вам, у этого прохвоста Журавлева! причмокнул он, щуря блаженно глаза. Шампанское тьфу! Помои. Никакого сравнения! Не желаете? спросил он, открывая портсигар с папиросами и протягивая его хорунжему. Тот наклонился с седла, закурил. Бородатые уральцы переговаривались вполголоса. Позвякивали уздечки. Как здоровье Распопов назвал фамилию командира казачьего полка. Хорунжий ответил, поблагодарил. Ну, что ж, с богом, станичники. Ищите социалистов, засмеялся он опять раскатисто. Внезапно оборвал смех и, покачав головой, воскликнул мечтательно:
А сморчки! А сморчки какие! Объеденье! А дух! Мм-м чмокнул он кончики пальцев. Мираж! Соблазн
Хорунжий проглотил слюну, проклиная, видимо, и пьяненького есаула, и социалистов, и службу свою, из-за которой нет ему ни праздников, ни будней.
Н-да продолжал Распопов нагонять на него тоску, просто удивительно, до чего на даче аппетит, разгоняется! Будто сутки с седла не слезал. Кстати, почему ж это я ни одного вашего социалиста не встретил? Проехал лесом вдоль всего оврага от самой дачи Иль, может, разбежались, как мураши? засмеялся он с ехидцей. Ладно, не хмурьтесь, хорунжий, я шучу А знаете что? Поезжайте вы лучше к его степенству, запеканочка у подлеца это вам не колониальное пойло Рухлова! Только берите правее, а то впереди завал огромный, наворотило, должно быть, бурей. Пришлось перетаскивать машину на себе, похлопал он по коже седла.
Хорунжий поморщился, посмотрел на насмешливое лицо Распопова, подумал о том, что впереди ждет не запеканка, а глупая работа по расчистке завала, и махнул казакам поворачивай обратно. Так они и двигались, до самого города, мило разговаривая: впереди есаул на велосипеде, рядом верхом хорунжий, за ними кривоногие закомелистые уральцы.
А маевка продолжалась Под конец участников пригласили в Струковский сад на мирное гуляние. К девяти часам вечера в саду собралось человек двести рабочих, в большинстве молодежь. Сад полон обывателей, крайне удивленных таким наплывом простонародья. На эстраде под крышей-раковиной оркестр играет модный танец лансе, внизу на утрамбованной пыльной площадке танцуют. После лансе публика просит вальс «Невозвратное время». Внезапно на помосте появляется Кузнецов. Глаза веселые, никудышные усы вызывающе топорщатся. Потрогал за рукав благообразного капельмейстера, увлеченного своим делом. Тот недоуменно поворачивает к нему голову, продолжая махать палочкой, смотрит вопросительно.
Уважаемый! кричит ему на ухо Кузнецов, стараясь пересилить заунывное гуденье труб. Сыграйте, пожалуйста, чего-нибудь для души «Марсельезу» ради праздничка.
Чего-чего? переспрашивает капельмейстер, тараща глаза, подернутые дымкой вальсовой грусти.
«Марсельезу», повторяет Кузнецов. Ну, это вот: «Там-трам-там-та-там!» напевает он.
Капельмейстер, бросив махать палочкой, смотрит на него с испугом. Потом шмыгает обиженно носом, заявляет с достоинством:
«Марсельезами» не занимаемся. «Боже царя храни» милости прошу
Пусть черт твоего царя в пекле хранит!. И тебя вместе с ним!
Бух-там-там! Бух-там-там! продолжает тянуть оркестр. Капельмейстер робко оглядывается, собираясь протестовать, но снизу раздаются сразу несколько голосов:
Не ерепенься, господин хороший! Добром ведь просят.
«Господин хороший» начинает суетливо дергаться, музыканты сбиваются, замолкают. Площадка перед эстрадой полна рабочих. Танцующих оттеснили, те стоят позади, переговариваются недовольно, ждут с любопытством, что будет дальше: потеха какая или скандал. А что-то уже назревает. На эстраде появилась некая живописная личность. Пиджак распахнут, видна малинового атласа рубаха, руки в карманах. Передвигается личность форсисто, вразвалочку, сапоги в тишине ядовито поскрипывают. Встал боком к капельмейстеру, глядит на него нагловато через плечо и, покачиваясь на сухих, широко расставленных ногах, произносит негромко:
Будя!.. Закоклячивай, слышь, «наурскую» плясать желаю.
Капельмейстер разводит руками.
Не могу-с, господин Чеснок показывает кивком на стоящих внизу.
Плясать желаю, повторяет тот, не меняя тона и сплевывая через губу.
Ты чего, ферт золотая рота, выламываешься? А ну, пошел вон! Не то попляшешь у нас! крикнул кто-то снизу.
Острый кадык Чеснока прыгнул вверх-вниз. Кузнецов шагнул к нему ближе..
Его просили играть «Марсельезу». Понял? спросил, теребя жесткий жидкий ус.
Чеснок окинул его презрительным взглядом, ноздри тонкого с горбинкой носа раздулись. Посмотрел мутно, со злобой вниз: оттуда сотня глаз мерцала недобрым огнем. Стыли хмурые лица. Это так, видимо, поразило его, что он не знал, как дальше быть. Оскалил крепкие зубы, скривился, отчего лицо его, налившееся кровью, стало до крайности наглым. Прижмурил один глаз и загнул вдруг ошалело такое, что девки-танцорки в стороны шарахнулись. Позади хихикнули, кто-то хрипло крикнул:
Плюнь, Чеснок, на скотинку серую! На фига тебе трубы те сдались? Айда, пошли дуэтец на «саратовках» отколем живым манерцем. Пляши любо-дорого!..
Пронзительно визгнула, заглушая последние слова, гармошка, и два голоса мужской и женский не в лад заорали: «Эх, Рассейская держава, силы много, толку мало».
Чеснок почесал лоб, раздумывая, должно быть, как выкрутиться, чтоб не уронить себя в глазах своей шайки Не найдясь, погрозил Кузнецову сквозь зубы:
Я те сменяю поднаряд! Попадешься, стервь! и, криво ухмыляясь, спрыгнул с помоста. Капельмейстер посмотрел опасливо на Кузнецова и вдруг, проворно обежав оркестр, юркнул в заднюю дверь «раковины». Музыканты стали поспешно складывать ноты.
Кузнецов, держа руки за спиной, усмехался, Из темных кустов крикнули:
Погодите, сволочи, намахаем мы вам!
Не пугай девку родами отозвался Кузнецов и подал знак кому-то внизу. Возле него на помосте оказался Воеводин. Вскинув вверх руки, он очень громко и не очень верно запел: «Отречемся от старого мира» Торжественная мелодия, подхваченная десятками голосов, окрыляющая, как фанфары, поплыла над садом, разрастаясь. В нее вплетались новые голоса, и толпа сразу пришла в движение, раскололась: кто-то попятился назад, другие проталкивались к помосту, на котором стоял длиннолицый человек, похожий на приказчика, и дирижировал одной рукой, точно молотом отстукивал. Густая рабочая масса у самой рампы, захваченная силой песни, ее напряженным ритмом, дружно подпевала, а толпа обывателей, пятясь все дальше и дальше, растворялась в темных аллеях.
Неподалеку от эстрады стояла Муза. Ее сжали со всех сторон, оттеснили от Анны и Лены. Она пела не очень крепким от природы голосом, но сердце ее трепетало, как рогулька камертона, откликающегося на чисто взятую ноту.
Песня все громче, грозные слова ее взмывают к густым кронам деревьев и, падая обратно на толпу, словно тесными обручами сжимают ее воедино. И вот уже локоть к локтю образовались стройные ряды, колонна. Товарищи с возгласами «Долой царя и его сатрапов!» маршируют по главной аллее к выходу. В голове колонны красное знамя. «Приличная публика» бросается наутек.
Муза шагала за Кузнецовым, несшим флаг. Демонстранты вытянулись из сада на Алексеевскую улицу, направляясь вверх к Соборной площади. Было светло, месячно. Кругом путалось много любопытных. Сочувствующие, увлеченные, пристраивались, шли вместе, не привыкшие к таким вещам откалывались. Колонна пульсировала.
Казаки появились со стороны Соборного садика. Они скакали, размахивая нагайками. Все случайные стали разбегаться, а демонстранты человек сто не сговариваясь, сжались еще теснее, словно в отместку за страх, пережитый сегодня на маевке за Постниковым оврагом. Ядро ощетинилось песней. Кузнецов передал флаг идущему слева гимназисту, выхватил револьвер. И тут же у многих в руках блеснуло оружие. Навстречу казакам раздался залп, безоружные схватились за камни, решив постоять за себя. Но обученные казаки налетели, смяли, принялись полосовать попавших под руку нагайками.
Гимназист бросил флаг и задал стрекача. Полотнище упало Музе на голову. Она подхватила его, рванула с древка, юркнула за угол и, вскочив в открытую парадную какого-то дома, захлопнула за собой дверь. Тут же, громко гикая, мимо проскакали казаки. Муза осмотрелась и, подобрав подол, взбежала по лестнице. Остановилась на темной площадке второго этажа у распахнутого окна, выходящего на Соборную площадь. Оттуда доносились выстрелы, крики. Муза сунула флаг под кофточку, выглянула осторожно наружу. Неподалеку багрово мерцал купол собора, освещенный месяцем, по Алексеевской улице гарцевали казаки, бежали какие-то люди, а мимо дома, где укрылась Муза, двое городовых тащили под руки упиравшуюся Лену Рыжую. Она громко доказывала, что никакого отношения к демонстрации не имеет, что она «порядочная публика» гуляла по улице, а ее почему-то схватили.
Давай, давай, шкуреха! В участке разберутся, какая ты порядочная У-у! Пропасти на вас нет, анафемы!
Эй, ты, башка осиновая! Подавай дрожки, живее! позвал второй городовой извозчика.
«Башка осиновая» не очень-то, однако, поспешал подавать, чесал кнутовищем затылок. Повезешь арестованную, а денег не получишь. Буркнул недовольно:
А платить кто будет, Пушкин?
Поговори мне, рыло! Иль ты заодно сними? окоротил его городовой.
В этот момент к ним подскакало несколько казаков. Последний, молодой, скуластый, наклонился и словно играючи жиганул мимоходом нагайкой по спине Лены. Муза вздрогнула, будто ударили ее. Лену втащили на дрожки, рядом с ней примостился городовой, толкнул кулаком в спину «осиновую башку». Тот чмокнул на мухортую кобылу, дрожки дернулись. И тут Лена, привстав, громко, со злостью и отчаяньем крикнула: «Да здравствует революция! Долой самодержавие!» Городовой выругался, с силой дернул ее за руку. Лена повалилась на сиденье, дрожки скрылись.