С трудом ее успокоили, заставили петь. Не церемонясь, она махнула рукой, и тут же подкатился к ней некто с гитарой, забряцал. Сипавка улыбнулась завсегдатаям «Кафедралки» и запела великолепным голосом частушки. Триумф был полный. Грохотали стулья, стучали по столам кружки, с другого конца зала по-бычьи ревели:
Сипавка, нашую-ю-ю!..
Враз стало тихо, все примолкли, и зазвучал рыдающий голос певицы.
Уж вечер вечереет, Чеснок идет домой,
А запанские парни кричат: Чеснок, постой!
Два парня подскочили и сбили его с ног.
Два острые кинжала вонзились в левый бок.
Евдоким вздрогнул и невольно оглянулся. С предельной отчетливостью вспомнилось Первое мая, Муза, Анна, больница, старик Герасим, дикие похороны Чеснока Вот откуда запомнились лица Сипавки и того, волоокого. Евдоким покосился на него с опаской, бросил недопитую кружку и шмыгнул на улицу, не дожидаясь, чтобы и ему «два острые кинжала вонзились в левый бок»
Сейчас Анну дома не застать, в этом он был уверен и все же очутился возле ее дома. Увидел замок, сунул в скважину записку и пошел в народный дом «народку», как называли его самарцы. Народка кишела людьми. Евдоким плутал коридорами, переходами, пока не наткнулся на Шуру Кузнецова.
Здоров, буян! потряс тот ему руку.
За что ты меня так? спросил Евдоким.
Да вы все там буяны усмехнулся Кузнецов. У меня к тебе дело. Поедешь со мной в Уфу?
В Уфу? А что мне в ней делать?
Видишь ли, я и сам в толк не возьму, но Сашка Трагик считает, что съездить тебе не мешает. Работа, думаю, найдется.
Это что ж, решение комитета?
М-м Считай, что да
Тогда поеду, согласился Евдоким, обрадовавшись, что Коростелев не забывает о нем, доверяет и старается приобщить к практической работе организации. Радостно было и оттого, что в его жизни есть Сашка и этот Шура, а главное Анна люди, которым он нужен и которые нужны ему. Это они помогли избавиться от жуткого одиночества, наставили на верную дорогу.
Глава пятнадцатая
За окнами кружилась бесцветная осенняя земля. Тучи, похожие на грязные вычески шерсти, путались в телеграфных проводах. Бастующая Самаро-Златоустовская железная дорога словно вымерла, лишь один состав из трех классных и трех товарных вагонов, лихо посвистывая, бежал на восток. Это был спецпоезд потребительского кооператива для снабжения продовольствием и товарами служащих станций: стачка стачкой, а есть-пить людям надо. В одном вагоне кроме Кузнецова и Евдокима ехало еще шесть делегатов-железнодорожников, поездная прислуга и сопровождающие рабочие. В купе курили, шумно спорили, жевали. Быстрый говорок Кузнецова то и дело перекрывал стук колес и гул голосов.
Слышали, чего князь Хилков-то отчубучил? спрашивал он, смеясь глазами.
Какой Хилков? Министр наш, что ли?
А то кто ж! Говорят, на перекладных добирался из Питера в белокаменную и сам сел на паровоз.
Что остается министру, ежели все колеса в России встали!
Приперло, значит, коль сам за регулятор взялся.
Гляди-ко, князь, а умеет сказал Евдоким удивленно.
В Америке учился, да толку от его умения грош. Рабочие посмеялись: чудак, мол, барин, и только.
Надо полагать, наш машинист не хуже князя умеет?
Надо полагать
Если делегаты-железнодорожники ехали по своим, сугубо стачечным делам, то Кузнецов имел еще особое задание Самарского комитета. Дело в том, что именно во время Всероссийской стачки стало ясно, что представляет собой союз железнодорожников. Поэтому выискивались разные способы и пути, чтобы вырвать «низших» служащих и рабочих из-под влияния вождей союза, которые общеполитические требования относили на последнее место. Самарский комитет РСДРП открыто вступил в борьбу за пролетарский профессиональный железнодорожный союз, но рабочие на линии не знали этого. Задачей Кузнецова было связаться с уфимской организацией, чтобы местные большевики прибрали к рукам мелкобуржуазную верхушку союза, которая ни в какую не принимала политическую программу РСДРП.
В купе затеяли спор, начатый еще во время весенней забастовки.
Частная борьба за восьмичасовой рабочий день на отдельных предприятиях чепуха! доказывал Кузнецов. Подобной пустой возней пролетариат лишь растрачивает свои силы, а они нужны для всенародной войны с царизмом. Свалим самодержавие и все экономические требования народа будут удовлетворены.
Кузнецову возражали делегаты-железнодорожники:
Если мы отступимся от своей программы, враги воспрянут духом.
Интеллигентный представитель союза румянощекий чиновник, поглаживая колени, сказал раздумчиво:
С этим восьмичасовым днем еще много хлопот впереди. Боюсь, как бы рабочие сами от него не отказались. Заработок-то упадет?..
«Рабочий день, повышение жалованья, страхование О земле ничего», подумал Евдоким с неприязнью и вышел в коридор. А ведь и на самом деле может так быть: удовлетворит правительство интересы этих делегатов, и они забудут про Учредительное собрание и про демократическую республику. Нет, как ни говори, а наши мужики буянские глубже видят и понимают что к чему. Возьмут власть значит, все возьмут».
Евдоким стоял у окна, глядел на хлопья пара, отброшенные ветром до середины полосы отчуждения, на мелькающие снизки грачей меж столбами, на полоски нив, кажущихся издали кусками ржавого железа.
«Нет, думал он, я не остановлюсь на полпути. Если революция не дает мне земли я сам ее возьму. Сметем всех, кто помешает. И тогда» Евдоким усмехнулся мечтательно. Позавчера Аннушка посмотрела на него глубокими потемневшими глазами, затуманилась думой, видно, старалась сказать свое, тайное, особыми словами, но не смогла, прошептала только, припав головой к его плечу: «Понесла я от тебя, Доня Сын, будет, чую» Вот оно как! Неужто на самом деле сын Евдокима Шершнева родится гражданином свободной России? Верилось и не верилось.
Из кармана куртки торчала бумажка. Евдоким развернул ее. Это листовка, которые раздавали в городе перед отъездом. «Вставай, народ рабочий!» называлась она. В ней писалось о расстреле демонстрации 13 октября возле почтамта.
«Революционный пролетариат Самары обращается ко всем рабочим России с призывом вооружаться и восставать за свою рабочую волю».
В листовке слово и к крестьянам:
«Идите с нами, рабочими, отвергайте Государственную думу! Несите силы, деньги, оружие для восстания!»
А в конце оригинальная приписка, похожих на которую никогда раньше не встречалось.
«Так говорю я вам, товарищи, именем Самарского пролетариата. Все, к чему зову, решено на многотысячных собраниях». И подпись: «Председатель собрания революционной Самары, член РСДРП».
Шура! позвал Евдоким Кузнецова и, когда тот вышел в коридор, спросил, показав листовку:
Это кто же такой председатель революционной Самары?
Кузнецов поморщился.
Да «Варенька», будь он неладен Чертов авантюрист Издал без санкции комитета от своего имени. Двадцать тысяч! Вот и расхлебывай теперь
Он не рабочий?
Студент бывший. Застрял в городе и в момент стал трибуном. Любимый оратор на всех митингах. Самообладание у него что надо! Никогда не теряется тут надо отдать ему должное. А нашим медноголовым мещанам обязательно божок нужен. Побегут скорей за популярным оратором, чем за партией. Я уверен: этот «Варенька» скрытый поклонник учения о первенствующей роли личности в истории, в наполеончики метит Ну, мы еще займемся этим «трибуном».
Кузнецов откровенно осуждал «Вареньку», а Евдоким помалкивал. Как бы Шура ни крестил таких людей, они нравились Евдокиму своей независимостью и отвагой. А что? Свобода так свобода!
Поезд приближался к станции Довлеканово. Делегатов еще в Самаре предупредили, что на линии неспокойно: в Кротовке скопились пассажирские поезда, пассажиры выхлестали в буфете вино, а сам буфет разгромили. На станции Толкай разогнали стрельбой охрану и служащих побили. Саму Уфу тоже лихорадит черносотенный террор. Однако поезд пока что двигался без препятствий. Прошел и Довлеканово, не подозревая, что начальник станции, до стачки бешено наживавшийся на погрузках зерна, послал по линии устрашающую телеграмму:
«Поезд анархистов-головорезов, вооруженных до зубов, направляется в Уфу, чтоб захватить город и разоружить гарнизон».
Утром, когда состав миновал мост через Белую и до Уфы оставалось версты три, ход поезда резко застопорился.
Евдокима швырнуло вперед, он выругался, потирая ушибленное место.
Чертов машинист! Пьяный он, что ли
Может, тебе князя Хилкова подать?.. подковырнул его Кузнецов и выглянул в окно. Паровоз шипел, окутавшись паром, поезд едва полз, а к нему бежали шеренгами солдаты с винтовками наперевес.
Вдруг раздался взрыв, за ним еще, еще. Лязгнули буфера, поезд дернулся и встал. Наступавшее войско вмиг повалилось на землю, залегло.
Кто-то бросил бомбы!
Товарищи, пр-ровокация!
Делегаты выхватили револьверы.
Не стрелять! раздались встревоженные голоса. Здесь какое-то недоразумение!..
Солдаты лежали вдоль полотна, рабочие толпились в дверях вагонов, и никто ничего не понимал.
Из поезда выскочил румянощекий чиновник из союза железнодорожников, подался к офицеру, маячившему в отдалении. Офицер ответил, что у него приказ не пропускать состав в город, и пригрозил:
Если бомбометчики посмеют бросать бомбы еще, я атакую поезд.
Делегаты только руками развели. Но вот на полотне показались, жандармы. Начальник объяснил пехотному офицеру, что он, ротмистр, приказал положить на рельсы петарды, но не успел предупредить солдат. Колея впереди разобрана.
Посматривая подозрительно на делегатов, жандармский начальник приказал своим обыскать вагоны. Те рады стараться пошли шарить по всем вагонам, совали руки в мешки с мукой искали динамит, вскрывали ящики с мылом нет ли пулеметов. Все облазали, обнюхали тщетно. Пришлось свинчивать рельсы и пропускать поезд в Уфу. Там загнали его в дальний тупик, и охрана разошлась.
Делегаты посовещались и, разбившись на три группы, пошли в депо искать членов станционного комитета.
Кузнецов с Евдокимом отправились в мастерские, где надеялись встретить пикет забастовщиков, но вместо деповских рабочих у ворот стоял солдат-киргиз.
Нэлза! закричал он. Стой, ухады!
Ты чего шумишь, бабай? Нам нужно кого-нибудь из стачечного комитета, сказал Евдоким как можно дружелюбней.
Никаких стачка, ухады!
Ну его, пойдем в город, сказал Кузнецов, у меня есть адресок
Вышли на перрон, там пассажиров видимо-невидимо: снуют из конца в конец, поругивают забастовщиков и царя, и чугунку, и всех вместе. Направо и налево уходила колея, теряясь в туманной мгле. Грязное небо опустилось чуть ли не до громоотвода водокачки, испуская на косогоры какую-то слизь. Железная дорога напоминала гигантские часы, у которых оборвалась гиря. Внутри все вроде исправно, колеса и шестеренки на месте, а механизм бездействует: не стало силы, которая дает ход.
Подошли делегаты из другой группы, сообщили, что на горке за вокзалом в народном доме скоро начнется собрание рабочих.
Сделаем вот как, решил Кузнецов. Чтобы время не терять, я пойду по адреску, а ты отправляйся на это самое собрание и разведай, откуда дует и куда клонит Если наши умники, показал он в сторону делегатов, начнут отстаивать свои шкурные делишки, вставай и гвозди их во всю ивановскую! Не церемонься. А я вернусь и помогу тебе. Понял?
Попробую
Зал собрания оказался оцеплен солдатами. Рабочие входили с оглядкой, нехотя. Какое уж собрание, если за спиной торчат штыки!
С первых же минут разговор пошел вяло, уфимцы бормотали что-то о гражданских правах, об экономических нуждах. Чувствовалось: люди запуганы солдатами, доносчиками, черносотенцами. Да, это не самарская «народка» с горячо заинтересованной публикой, с хлесткими спорами, с резкими нападками на неприятелей. Евдокиму здесь, собственно, некого было гвоздить. Его даже зло взяло, что боевой заряд, который он приготовил, зря пропадает. Задорное настроение падало, желание выступить тоже.
Вдруг за окном послышался шум, замелькали ноги бегущих людей.
Собрание скорчилось в предчувствии беды. И тут же оползнем черной пыли проплыло зверино-устрашающее «Погро-о-о!..»
Евдоким беззвучно чертыхнулся, услужливая память мигом подкинула недавнее: кабак Тихоногова хозяин, сующий ножи в руки пьяных громил вопли: «Бей антиллигентов и забастовщиков!» Евдоким дотронулся до пояса, где под курткой торчала рукоятка смит-и-вессона. Зал взлохматился. Затрещали стулья, люди повскакали. В распахнутую дверь ворвалась какая-то орущая ватага. Впереди, подпрыгивая, неслась шустрая бабенка с шляпкой в руке. Остановилась в середине онемевшего собрания, подбросила вверх, как мяч, шляпку, крикнула с истерическим восторгом:
Царь дал манифест! Царь дал манифест! Царь дал конституцию!
Вбежавшие за ней подхватили:
Солдаты, бросьте ваши ружья!
Отвинтите штыки! Объявлена свобода!
Телеграмма с высочайшим манифестом!
По угрюмым, испуганным рядам железнодорожников прошелестел недоверчивый шепоток. Затем словно вышибли какие-то подпорки рассыпался громче, погустел. Недоверие еще звучало в нем, но уже не столь определенно: вера в истину и силу царского слова ломала кору сомнений. Брызнули искры в глазах людей, руки взметнулись вверх, сплелись взволнованно. «Победа!» многоголосо выхлестнулось на улицу и покатилось под гору, тая в черных зигзагах переулков.
Манифестация-я!.. зычно трубил кто-то, раздирая себе горло. Люди повалили к выходу, колыхаясь, как взмученный ураганом лес. В дверях давка.
Манифестация-я! остервенело орал «патриот», вращая белками. Клочья толпы рассыпались по улицам. Евдокима затолкали, завертели. Бормоча ругательства, выбрался наружу, встал в сторонке дожидаться Кузнецова. Над головой толпы по серому небу трепещущий лоскут кумача, гул голосов. «Неужели победа?» жмурился Евдоким, глядя на сутолоку. Кто-то хлопнул его по плечу. Обернулся Кузнецов. Глаза щелки, усы топорщатся, как стерня по суглинку. Мотнул головой, процедил сквозь зубы:
А Николашка-то струхнул не на шутку! Карамболем сыграл Конституцию сообразил
Видишь, что творится? показал Евдоким кругом.
Понесло дураков! Чего беснуются-то? Нюхом чую липа все это. Пойдем к газетчикам, раздобудем манифест.
У вокзала их перехватил румянощекий чиновник из железнодорожного союза, предупредил, что ночью их вагоны прицепят к пассажирскому составу и отправят в Самару больше делать им здесь нечего. Кузнецов кисло усмехнулся.
Что, лаяли, пока не хапнули кость? Теперь снова на цепь?
Чиновник, не удостоив его ответом, важно удалился. Кузнецов плюнул вслед, загнал руки в карманы. Лицо стало озабоченным.
Ты вот что, Шершнев, валяй-ка с этими в Самару. Найдешь Сашу Трагика, пусть передаст в комитет: я остался в Уфе тут дел невпроворот. Вот слушай
И Кузнецов принялся выкладывать то, что понял из разговора на конспиративной квартире. Дела в Уфе не ахти. Комитет явно тушуется перед профсоюзными волками, которые по своим взглядам «ушли недалеко от нашего бобика» указал Кузнецов в сторону, куда скрылся румянощекий. Если за них не взяться сейчас же, то не исключена возможность, что забастовка на этом участке дороги сойдет на нет. Союзы кишат доносчиками, боевые дружины малочисленны, для черной сотни раздолье. Между тем на станции Уфа введен восьмичасовой рабочий день и еще практикуется «бойкот на работу». Иначе говоря, тянут волынку: то, что можно сделать за час, мусолят полсмены. Это очень важный момент, свидетельствующий о тесной спайке рабочих.
В общем, передашь, что я побуду тут с неделю, а может, и больше, а там посмотрим, напутствовал Кузнецов своего напарника, прощаясь. Они расстались, а утром поезд, в котором ехал Евдоким, пробежал половину пути до Самары. Евдоким в третий раз уже брался за газету с манифестом, выискивал в нем хоть намек на то, что интересовало его больше всего, но так ничего и не нашел: все было туманно, расплывчато, неопределенно, обо всем можно толковать так и этак, реформ ждать сегодня, а может, и через годы. Так постепенно среди обломков мыслей и сомнений, среди восторженной галиматьи и холодной подозрительности прорезалось колючее слово: «обман».