Заба-стов!.. Заба-стов!.. Лав-ки запи-рай!
Купцы, братья Образцовы большеголовые дюжие кулачные бойцы, ворчали хмуро:
Однако беспорядки
Ни стражников, никого
И на всякий случай опустили на окнах своего магазина рифленые железные шторы.
Монопольку закрыва-ать! взвился весело чей-то звонкий тенорок, и толпа повернулась, поплыла через улицу к казенной лавке. Евдоким полез в толпу в надежде увидеть кого-либо из своих. Мошкова решил не трогать, тот рвался в голове шествия вперед. На дверях волостного правления висел замок, у крыльца маячила круглая серая фигура урядника Бикиревича. С ним никто не здоровался, не заговаривал, как бывало, но он видел и запоминал все.
Закрывать тулуповские заведения-я! пропел все тот же тенорок, и толпа, озоруя, как показалось Евдокиму, закричала: «Ур-ра!»
«Шуты гороховые» подумал он и улыбнулся радостно. Ему нравилась вся эта мешанина, это движение. Они вызывали сверкающую мысль: «Свобода!».
Мельницу Тулупова закрывать! кричал неутомимо зычный тенорок.
Она закрыта, дурашка услыхал Евдоким за спиной насмешливый голос, оглянулся и встретился взглядом с Силантием. А-а! Сваток! весело воскликнул тот, протягивая руку. На нем крытый сукном полушубок с каракулевым воротником, такая же шапка, добротные сапоги. Сдвинул шапку ухарски на ухо, подмигнул лукаво: Заостряемся, а? и показал глазами на Бикиревича: Пугало-то прикусило язык
Он подвинулся к Евдокиму вплотную, расширенные зрачки его яростно мерцали. Выдохнул в ухо, обдав запахом сдобы и «адской» настойки:
А ружьишки-то в самый раз, а? К воцарению настоящего порядка?
Думаете, это начало переворота? спросил Евдоким.
Уж как сумеют там показал Силантий куда-то. Царя, вишь, загнали в угол, но царь еще себя покажет Покажет!
«Союзничек» подумал Евдоким кисло, не в силах преодолеть в себе грязь воспоминаний. Ему все тяжелее становилось при встречах со сватом. И не потому только, что отталкивали любовные шашни его с сестрой Ариной: что-то противоречивое и странное в поведении Силантия заставляло Евдокима держаться настороже.
Посмотришь со стороны, послушаешь, что говорят о нем, соглашаешься: да, умен, настойчив, изворотлив. Иначе бы ему до гроба не выкарабкаться из нищих крестьян в зажиточные хозяева. Добрый? Сердечный? Да. Пришел весной солдат с войны японской, поранило его изрядно осколком шимозы: естество мужское потерял бедолага. В селе родном, в Черниговке, что за Кутулуком, проходу не было от насмешек сбежал куда глаза глядят. А Силантий взял чужого человека сторожем и поставил ему избу! Безжалостный Силантий? Да! Донесли ему, что работники на мельнице стакнулись с мужиками буянскими, крупчатку воруют. Поймал, избил мельника до полусмерти, всех работников выгнал, а новому мельнику запретил брать на помол из родного села. Поджечь попытались озлобленные поджигателя подстрелил сторож «ни мужик, ни баба». Щедрый Силантий? А то как же! Принес недавно список старосте Казанскому, говорит: «Эти с голоду помрут. Дети малы. Объяви им, пусть за мукой приходят». И выдал каждому по два мешка. Примерный семьянин Силантий Тулупов. То все на селе знают: никогда не кутил, с бабами не возжался, знал одну жену покойную. И только Евдокиму известно другое.
Так, может, и за каждым делом его стоит другой, невидимый миру Силантий? На царя оружие покупает, а сам замышляет что-то Нет, подальше от таких.
Евдоким оглянулся и увидел на дороге из Царевщины всадника на гнедом коньке. Узнал в нем Николая Земскова и торопливо попрощался со сватом. Учитель Писчиков тоже увидел Земскова, остановил его. Тот спешился и, держа гнедого за повод, приблизился к толпе молодежи, шествующей с Мошковым во главе. Развевался красный флаг, ремесленники ломающимися басами распевали какую-то озорную, должно быть, собственного сочинения песню.
Когда подошел Евдоким, Писчиков с плохо скрытой досадой сказал:
Без нас обходятся
Земсков вытер нахлестанные ветром глаза, хмыкнул согласно:
Вот так и бывает: то атаманы без войска, то войско без атаманов
Вечером старобуянцы приехали в Царевщину. Земсков отвел их на дебаркадер. Поднялись, убрали за собой сходни, сошли в трюм. В отсеке, освещенном фонарями, их ждали. Евдоким окинул собрание беглым взглядом, увидел впереди незнакомого. Земсков шепнул, что это специалист по бомбам эсер Григорий Фролов. Поздоровавшись с хозяевами, гости расселись на бухтах канатов и молчали минуты две, закуривая и прислушиваясь к подвыванию свежего верховика в снастях. Гулкие удары волн в деревянный борт сотрясали старую посудину, и язычки пламени в фонарях пугливо вздрагивали. Фигуры людей расплывались в полумраке отсека. Поблескивали острые глаза Лаврентия Щибраева; скрестив руки на широкой груди и склонив набок голову, сидел спокойно Порфирий Солдатов; юркий Писчиков вертелся, протирал платком овалы своих очков; прислонившись спиной к шпангоуту, ухмылялся чему-то в усы красавец писарь Милохов; в оскаленных зубах Мошкова прыгала папироса. Тишину нарушил Щибраев.
Братья-товарищи, дорогие гости! Отродясь такого не бывало, чтобы так единодушно народ российский поднялся за себя. А нас стачка застала врасплох. Нет у нас толком изложенной задачи мужицкой, нет и того, как ту задачу нам разрешить. Время пришло горячее, закипела в жилах людская кровь. Давайте думать сообща, как быть и что делать?
Товарищи шевельнулись как-то виновато. Когда раньше говорили, бывало, о далекой, неведомой Парижской коммуне, о разных революциях и восстаниях, то, со стороны глядя, казалось, все понимали: там-то коммунары верно поступили, там не догнули, там перегнули, а по-правильному делать следует такого. Ушедшее за край жизни виделось ясно, здесь же, в середине ее, собственные заботы представлялись гораздо более значительными и сложными. Блеснул новый яркий луч, и непривычные глаза зажмурились.
Ну, так как же, мужики? спросил Щибраев еще раз и посмотрел поочередно на всех. У Евдокима были кое-какие мысли, но он не решился высказаться первым: подумал, что они покажутся слишком мелкими, личными, несерьезными.
Вперед подался Мошков. Прочесал растопыренными пальцами обеих рук бороду, сказал сердито, коротко, твердо:
Правительства не признавать и законов его людоедских не исполнять!
Совершенно верно! раздалось внятно из полумрака. И следом другой голос:
А чьи же?
Евдоким повернулся, увидел нахмуренные брови, напряженно мерцающие глаза.
Чьи? встрепенулся Щибраев, привстав, точно солдат перед атакой. А те самые законы, которые установит сам народ. Учредительное собрание, выбранное народом, установит!
Так его, Лавра, еще нет отозвался рассудительно Порфирий Солдатов, собрания-то
Значит, надо управлять собой самим! Довольно клевали нас, поклюем теперь мы! Рычать будем! восклицал, загораясь, Щибраев.
Собрание задвигалось. Пристань колыхали волны, палуба опускалась, под днищем хлюпала вода. Щибраев, волнуясь, торопливо бросал горячие слова, которые вынашивал долгими бессонными ночами, и гулкое эхо дебаркадера своим многократным повторением как бы вколачивало их убедительную силу в головы сидящих. И Евдоким видел, что лица людей светлели, как светлеет небо, откуда свежий ветер сдувает дымные тучи.
Крестьянам ничего не нужно было выдумывать: десятилетиями накапливались обиды, одолевала нищета, поборы, обман. Все это тяжелыми гирями висело у каждого на шее, отравляло ядом дни жизни, и не было от этой отравы никакого спасения. Лаврентий говорит: нет мужицкой задачи. Да, на бумаге нет, но у каждого в голове думка, как одолеть то, что стоит поперек жизни.
Заговорил маленький Ахматов:
Родимся, живем мы, братцы-граждане, на земле дедовской исконной, а земли той сроду не видали. И если мы пойдем к народу с задачей без земли и воли
Многие ждут, что Дума скажет, перебил Жидяев.
Ду-ума! воскликнул Щибраев. Заберись на полати, укройся с головой зипуном и рассуждай со своей бабой о свободе, о земле вот тебе и Дума Скоро вот выборы старшины волостного: как, мужики, думаете?
Опять выберем, как выбрали давеча в Ставропольском уезде гласных подал голос, ухмыляясь в пышные усы, Гаврила Милохов.
А что там, в Ставрополе?
Милохов вынул бумажку, прочитал:
А то там, что выбрано пятнадцать гласных, а из них двенадцать таких: Авраам Савкин, зять его Потап Власенков, шурин его Ульян Паршин, внучатый племянник его Максим Деркалов и вся остальная родня. Все уездное хозяйство оказалось в руках Савкина.
А у нас в уезде разве не так? спросил Антип Князев.
Настало время пресечь это, заговорил опять Щибраев, встряхивая головой. Согласованный гул единомышленников зашастал непривычно по глухому трюму, отскакивал от бортов, от палубы и возвращался к Щибраеву радостным благовестом, гласящим о рождении на русской реке неведомого, нового.
Когда Лаврентий закончил речь, встал Солдатов, откашлялся:
Так и поставим в нашем законе. Перво-наперво правительства не признавать и не считаться с его законами.
Защищать народную свободу силой оружия! подхватил громко Земсков.
Подчиняться только народному съезду!
Разделить землю на началах уравнительного пользования
Обязательное начальное образование
Церковные дела!.. сыпались возбужденные голоса. А крутые волжские волны, раскачивая пристань, как бы сбивали своими крепкими толчками слова разных людей в плотные ясные мысли.
Так бурной ночью на дне мрачного трюма плавучей волжской пристани родилась в России мужицкая конституция: «Временный закон по Старо-Буянскому народному самоуправлению».
А наутро, испуская глухой рев и шлепая плицами, буксирный пароход потащил дебаркадер в Самару. Сопровождать его до затона Князев поручил Евдокиму. В кармане пиджака тот вез проект «Временного закона», чтобы показать его членам Самарского комитета РСДРП.
Косой чичер хлестко бил в стены надстройки. Ветер дул на совесть, покрывал шероховатой сединой поручни, борта, распоры. Евдоким, укрывшись в каюте шкипера, поглядывал на левый мглистый берег, на чаек, видно, уже последних, что хохлились на пустынной палубе: хвосты их от порывов напористого ветра раздувались и выворачивались, как зонтики, наизнанку. В печке, потрескивая, горели сухие чурки.
Евдоким сидел на полу перед огнем и думал. Он все еще оставался под впечатлением вчерашних событий. Из черного трюма вышли буянцы на свет с глубокой верой в то, что пришло, наконец, время ставить на свой жизненный корабль новые, крепкие, чистые паруса, которые понесут его к светлому небосклону.
Буксир загудел почему-то часто и зычно. Евдоким подкинул дровишек в печку, вышел из каюты. Небо и река сливались, забрызганные серой пылью леденящего ситничка. Подвывало в снастях, черный дым клочьями срывался с трубы буксира и, раздерганный ветром, тут же бесследно исчезал. Берег окаймляла грязно-белая крученая лента пены, выше тянулись по-осеннему поредевшие обнаженные леса. Пониже Студеного оврага посреди глухой заводи, точно на черном стекле, быстро кружились красные листья осины.
«А ведь если придерживаться теории, то начинать следует не так и не с того, с чего начинали буянцы», раздумывал Евдоким. И тем не менее, их азартная вера в торжество мужицкой правды увлекла его и все сильнее притягивала своей смелостью и новизной.
Евдоким вернулся в каюту. Пароход натужно пыхтел, да потрескивали не то дрова в печурке, не то сам старик дебаркадер. Волга была пустынна, лишь вдали, видать, к Рождествено, правила одинокая лодка. Евдоким позавидовал смелости неведомого волгаря, пустившегося в плаванье в такой ветер. Не так ли плыл десять лет назад молодой Ульянов с товарищами своими в Царевщину? Впрочем, буря тогда, как рассказывали, была куда сильнее. Отрадно сознавать, что не переводятся на Руси храбрые люди.
Буксир тащился недалеко от берега, а обгоняя его, почти у самой воды, летела стая полуслепой от ненастья свиязи. Упрямые птицы, они нравились Евдокиму, в их поведении, казалось, было много разумного, достойного подражания.
Евдоким отгонял от себя со смутной тревогой мысль, что за пределами Буяна существует огромная враждебная империя с ее дикостью и мраком. «Опыт человеческий утверждает: кто хочет научиться плавать, тот никогда не должен плавать с бычьими пузырями говорил себе Евдоким. Великая сила примера заставит по-новому циркулировать кровь деревни».
Гремучее, беспокойное время
Оно заставляло Евдокима внимательнее присматриваться к политическим событиям и переводить их на язык обыденной жизни. Его тревожило, что затеянное буянцами может остаться в неизвестности.
«Тьма не любит света. Виноватый боится гласности. Царю чуждо горе народное. Потому в России и нет свободы печати, как в Швейцарии, где Ленин издает свои книги для русского народа, обличает в них несправедливость жизни. Без свободы печати народы останутся навеки рабами власть имущих».
Так думал Евдоким, беспокоясь о судьбе задумки своих земляков.
* * *
Подождав, пока каптер пересчитает имущество плавучей пристани, и получив от него расписку, Евдоким отправился в город. В затоне ему сказали, что стачечный комитет и представители рабочих союзов помещаются в Пушкинском народном доме на Москательной улице. Поднялся по Алексеевскому спуску, пересек Дворянскую, и запахи жареного щекотнули ноздри. Евдоким глотнул голодную слюну, свернул налево, в «Кафедралку» пивную, куда качали пиво по трубопроводу прямо с завода фон Вакано.
Через огромные зеркальные стекла с улицы было видно пестрое сборище. Евдоким вошел, и его оглушило стуком барабана, переливами «саратовки». Трое молодцов в углу, сбросив пиджаки и взвизгивая, деловито отплясывали что-то задорное. Зал, повитый дымным туманом, казалось, был вымощен головами, стаканами, разноцветными бутылками, залит разноголосьем песен, смеха, криков. Чувствовалось, что сюда приходят не столько выпить, сколько услышать нечто новое или сказать свое. В этой метелице звуков, запахов, пестроты, многократно отраженной в зеркалах, сновали половые с мокрыми от пота лбами, в фартуках из зеленого сукна, умудряясь держать в руках зараз по десять кружек пива.
Евдоким пристроился за столиком, где уже сидело четверо. Принесли закуски, кружку пива. В это время раздались громкие крики в зал входила молодая женщина. Все посмотрели на нее и как-то покачнулись. Наступила тишина. Женщина двигалась по залу уверенной волнистой походкой, встряхивая копной густых черных волос, расталкивая бедрами толпившуюся в проходе публику. Глаза у нее были тоже черные и очень большие. Издали она казалась цыганкой, но вблизи больше походила на молодую еврейку или, быть может, персиянку, если такие водились в Самаре. Губы ярко накрашены, а талия настолько тонка, что Евдокиму даже не поверилось. «Где же я ее видел?» напряг он память и не вспомнил. И все-таки осталось убеждение, будто видит ее не впервые. Она была красива не по-здешнему: пугающе и неотразимо. Постояла несколько секунд в середине, оглядывая нагловато-наивным взглядом зал. За столом, по соседству с Евдокимом, что-то глухо грякнуло. Высокий широкоплечий мужчина с воловьими глазами, словно приклеенными к багровому лицу со вздутыми желваками, стоял подбоченясь, а у ног его валялись двое сотрапезников, которых он только что вышвырнул из-за стола. Вслед за ними он смахнул на пол и всю посуду, освобождая место для появившейся необыкновенной гостьи. Облизнул толстые губы, крикнул: «Сипавка!» и пошел ей навстречу. Но она, не взглянув, проплыла мимо. Теперь и волоокий показался Евдокиму знакомым. Проводив бешеным взглядом Сипавку, он сжал кулаки и сунул их в карманы. А она подошла к столу по ту сторону прохода, где какая-то шумная компания предложила ей место, задрала до пояса пышную юбку, под которой ничего больше не было, и уселась на стул. «Кафедралка», видавшая, должно быть, уже не раз этот номер, взвыла от восторга. Через несколько минут Сипавка уже бушевала, ссорилась с какой-то товаркой, а потом с одетым франтовато молодым человеком, огрызалась и нападала. Евдокиму слышно было, как она клялась, что приезжавший в Самару художник Илья Репин одну ее, Сипавку, приглашал за большие деньги как модель для рисования.
Чать, врешь, Сипавка, Репин-то крючников рисовал на Волге, подзадоривали ее. Взъяренная Сипавка что-то крикнула, вскочила на стул и тут же принялась расстегивать на себе одежду, желая, должно быть, раз и навсегда доказать, что только ее тело достойно быть нарисованным красками