Приходи ночью, мучицы насыплю. Чать, не чужой.
Но Евдоким не пошел. Не с его характером тащить украдкой муку, уж лучше с голоду дохнуть! Садился за стол, а на сердце кошки скребли. Арина приносила тайком Надюше то масла, то яиц, то еще какой-нибудь снеди, но Евдоким этого не знал. Жил тяжело, какой-то странной жизнью в ожидании чего-то, а чего и сам не понимал. Когда забастовки прекратились, надумал было поехать в Самару, быть может, там что-либо найдется, работы какие-то общественные обещала городская дума. Ходил и к Антипу Князеву узнавать, не сбивают ли артель лесорубов. Нет, говорит, не до рубки леса сейчас, когда рубят головы. А тут подошло время выборов волостного старшины, и товарищи сказали: «Погоди чуток с отъездом, возможно, произойдут перемены и в нашей жизни проклятенной. Не горюй». Вчера на подпольном собрании Мошков вдруг открыто объявил, что 25 ноября мужики замышляют установить в волости республику.
Прослонялся Евдоким неприкаянным еще несколько дней. И вот начали съезжаться выборщики. Пошел вечером повидаться с товарищами царевщинцами, да не очень удачно: кроме Земскова, никого не встретил, расползлись по селу.
Настало утро 25 ноября. Было оно, как и вчера, и позавчера, как и всю неделю таким, что добрый хозяин собаку на двор не выгонит Обычно выборщиков старшины собиралось немного и все помещались в волостном правлении, а в этот раз явилось более четырехсот человек. В школе между классами раздвинули деревянную перегородку, получился большой зал. Писарь Гаврила Милохов произвел учет выборщиков по обществам и захлопал глазами: вчера были все, а за ночь почти половина исчезла. Щибраев даже побледнел, когда услышал об этом. Чего-чего, а уж такого спотыкача он не ожидал. Значит, земский, и старшина, и урядник крепко приложили руку Потом кто-то сказал, что уехали не все, что выборщики от мордовского села Кобельмы и еще некоторые обособились, собрались, как было им велено свыше, в волостном правлении. Крепкие темные мужики, как, впрочем, и все кобельминцы, жившие более зажиточно, чем остальные крестьяне волости, пожелали избирать по-прежнему старшину. К ним послали делегацию, чтоб уговорить явиться на съезд. Делегаты пошли напористые, решительные, но мордвины заорали в один голос:
Мы всегда выбирали старшину в волостном правлении, и нам здесь за то деньги платили Не желаем по-другому!
Теперь иные у нас порядки, объяснили им, но они ни в какую, твердят одно: Хотим жить по закону, под царем. Он помазанник божий, землю нам дал, не то что вам господа ваши. Грех на него обижаться.
В этом была доля истины: в Кобельме бывшие государственные крепостные после реформы получили наделы большего размера. Делегаты и к совести их и к сознанию взывали все впустую. Хотели было даже под конец отлупить упрямцев, но спохватились: как-никак, они делегаты съезда, наделенные высокими полномочиями. Плюнули и ушли.
Коль люб вам царь, то ни вам с нами, ни нам с вами не по пути.
Тем часом в набитом битком школьном зале открылось законодательное собрание. За окнами слезилась холодная осень, а двери распахнуты настежь. Собравшиеся расселись верхом на партах, прижатых тесно друг к другу, курили, громко разговаривали. У черной доски развешаны красные-флаги, на стене карта полушарий, засиженная мухами, с невероятно вытянутой наискосок далекой Америкой.
Евдоким сидел у окна, возле него примостился Михешка Тулупов, за спиной их Силантий. «Собралась родня» скривился Евдоким, прикидывая, как бы удрать от них подальше, но в переполненном зале других мест не было. От дверей, двигая локтями, пробивался Ахматов. Встал лицом к собранию, объявил во всеуслышанье: хотел, мол, сейчас проехать в село земский начальник Слободчиков, но вооруженная охрана остановила его экипаж за околицей и показала от ворот поворот. Съезд одобрительно зашумел. Вслед за объявлением Ахматова делегаты, ходившие к кобельминцам, сообщили о постигшей их неудаче, и по залу прокатился шумок разочарования.
За последние двое суток Евдоким воспрянул духом. Над родным селом, казалось, занимается благословенная заря тепла и радости человеческой. Видя всеобщий подъем, он размышлял над тем, какими разными путями идут порой люди, чтобы в конце концов встретиться на одном перекрестке. В его почерневшую от горя душу снова пробивался солнечный луч Но вот известие о ночном побеге волостных выборщиков, отказ кобельминцев и опять стало так пакостно, словно у человека, который долго готовился в далекий путь, а тут вышел на порог и вдруг вывихнул ногу Евдоким присмотрелся к Щибраеву, и мрачное облако пробежало по его лицу.
Избранный председателем собрания Антип Князев дал слово Лаврентию, и тот начал рассказывать, зачем пришли царевщинцы всем обществом, какой закон написали и что будет в волости дальше. Он не сулил землякам райской жизни, не обманывал сказками: говорил просто о вековечной мечте крестьянина о земле и о том, что дары ее должны приносить одинаковую-радость всем людям.
Царь очень спешил, когда писал манифест, продолжал Щибраев, и забыл в нем про нас, мужиков. Так давайте мы сами дополним его! Мужик хоть и сер, но волк у него ума не съел: сумеет прожить без опеки начальства, без осады казаков. Так начнем же, братцы, хорошее народное дело.
Все, что он говорил, было для крестьян ново, необычно и страшно заманчиво. И верилось, и не верилось, что наступает жизнь, не похожая на ту, беспросветную, которая тянулась тяжко веками и не видно было ей конца-края.
После Щибраева встал Князев и прочитал «Временный закон». Законодательный съезд избрал председателем народного самоуправления Антипа Князева, человека, знающего хозяйственные дела и интересы общества. Заместителем Лаврентия Щибраева, а делопроизводителем Гаврилу Милохова, который, «коль понадобится, самому царю сумеет отписать». Тут же новым должностным лицам определили жалованье. И вдруг из зала, откуда-то сзади, раздалось негромко:
Мужики, а ведь мы того Упустили одно тут как бы сказать Председателю нашему и товарищам его, то есть родным ихним какую ни есть пенсию Вдруг кто помрет или да мало ли чего!
Съезд затих. Муха пролетит услышишь.
Н-да Дело говорит
А как же? Надо, послышались голоса после паузы.
Так что ж ежели по-христиански, вот так? спросил Мошков, называя сумму и пристально вглядываясь в лица присутствующих.
Антип, Лаврентий и Гаврила встали, опустив головы, глядя в землю, низко поклонились обществу.
Евдоким ахнул. Этот маленький эпизод как бы открыл ему глаза. Говорят, будто только горе может разбудить душу человека, но это неверно: жизнь людскую двигает не горе и не злоба, а добро и радость. Отягченный своими несчастьями человек не в состоянии вдумываться глубоко в происходящее, он видит только его внешнюю сторону, но не сущность. Щибраев, Князев и Милохов, которых Евдоким знал, как простых, не очень грамотных мужиков, вдруг словно поднялись по какой-то невидимой лестнице на неизмеримую высоту. Евдокима потрясло, что эти люди, зная, на что идут, все же шли. Они понимают, за какое опаснейшее проигрышное дело взялись, и сознательно приносят себя ему в жертву. Что это, акт отчаянья? Или высшее самопожертвование?
Евдоким не мог ответить себе. А тот человек, что проявил беспокойство о семьях предводителей республики, заговорил опять негромко. И опять все, словно только того и ожидая, враз затихли.
Граждане, не хочу накликать несчастья Но, говорят, правда вроде полсти: она хоть дерет, да греет Дозволь сказать, председатель.
Антип зажал в кулаке свою пышную бороду так, что она стала похожа на крепко связанную метлу, затем отпустил, распушивая, кивнул головой.
Не послать ли нам, граждане, своих людей по селам уезда поднимать и их на доброе дело? Чтоб не остаться нам одним, так сказать, на бобах?
Слова не явились неожиданностью для Евдокима: со вчерашнего дня у него на уме вертелась эта мысль. И он первым поддержал предложение.
Ехать-то ехать, а на кого дом бросишь? откликнулись из зала.
Выходит, тебе, Шершнев, самое время послужить республике, подал голос помалкивавший Жидяев.
Ну, а еще кто? спросил Князев, и собрание стало выкрикивать фамилии.
Когда же Евдоким услышал, что в числе агитаторов в уезд едет и Михешка Тулупов, он не удержался, чтобы не оглянуться на свата Силантия. Однако тот глаз своих не показал, и Евдоким так и не узнал: обрадовался он отъезду сына или остался недоволен.
Уж небо, кряжистое полугорье и село в низине давно заслонила ночь, а Буян разбуянился никакого удержу. На улицах шумно, многолюдно. Народ спешил по домам оповестить родных про то, что объявлена новая мужицкая власть с новыми порядками, понятными и близкими всем крестьянам.
Даже Антип Князев с его практической смекалкой и жизненным опытом вряд ли мог представить, что ждет их впереди. И все же он, пожалуй, больше всех радовался тому, что дело многих лет жизни пошло так круто в гору. Он ощущал силу, и гордость: сотни людей отдают свою судьбу в его руки. Ему, словно библейскому Моисею, предначертано вывести народ из пустыни в землю обетованную. Но тот библейский был пророк, а он, Антип, простой царевщинский мужик, потомок мятежной разинской вольницы. И слава богу, что не одному ему, не в одиночестве нести на себе трудности нового небывалого мира.
Уснуло не спавшее двое суток революционное товарищество, спит президент республики, распустив по широкой груди окладистую бороду. С доброй надеждой на счастливую жизнь спят мужики и их подобревшие жены. И только патрули дружинников бодрствуют на околице, перекликаются время от времени, да еще в добротном доме с наглухо закрытыми ставнями не спят урядник с попом. Настороженно прислушиваясь к звукам извне, строчат поспешно донос губернатору, чтоб святой отец успел со светом, отправиться в город и доложить властям о появлении в Российской империи крамольной республики.
Наступило утро 26 ноября.
Евдоким поздно засиделся с товарищами и проспал. Разбудили его выстрелы. Выскочил встревоженный на улицу, а там кипень людская. Толпа демонстрантов с пальбой в облака приближалась к мосту через речку Буянку. Зачем стреляют неизвестно; должно быть, от радости. Над пестрым шествием колыхались красные знамена, ветром доносилось торжественное: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» Подошли к волостному правлению, столпились перед крыльцом.
Ур-ра! закричали нестройно, когда в дверях появилась «крестьянская власть». Взъерошенный, бородатый Мошков, обняв за плечи Князева и Щибраева, привел их, как положено, к присяге. Те низко поклонились на три стороны и дали клятву быть верными и не изменять ни в чем народному делу. Они просили давать им добрые советы, без которых можно и сбиться с верного пути. В сопровождении десятка крестьян-понятых вошли в волостное правление и «учли» низвергнутого старшину Дворянинова. Волостные книги, должностная печать, общественный револьвер и две тысячи рублей казенных денег перешли к своим новым хозяевам. Дворянинов хотел скрыться задами незаметно, но толпа увидела его, засвистела, заулюлюкала.
Пока Евдоким пробирался сквозь густое скопище к дверям, учитель Писчиков сорвал вывеску бывшего волостного правления и швырнул ее под ноги народу. Грохот падающей жести был заглушен торжествующим кликом. Евдоким поднял глаза на Мошкова, стоявшего на верхней ступеньке крыльца, и увидел над головой флаг Российской империи, полоскавшийся на ветру. Увидел, и перед ним возникло то, о чем рассказывали товарищи в Самаре; размахивающая трехцветным флагом черносотенная шайка погромщиков с портретом царя, а на серой, запятнанной опавшими тополиными листьями мостовой распластанное тело Анны с кровоточащей дырочкой под левой грудью. Евдокима затрясло. С мстительным чувством избавления он взбежал на крыльцо, выхватил нож и двумя взмахами полоснул по царскому флагу. Бело-синий кусок полотнища сморщился, упал: на древке осталась лишь красная полоса, яростно пламенеющая на ветру.
От волостного правления пошли к дому урядника Бикиревича, вперед выступил Мошков, крикнул громко:
Покажись, урядник! Слушай, народ!
Но того и след простыл. Завидев грозную толпу, он вслед за Дворяниновым улепетнул задворками на берег Кондурчи и спрятался в зарослях ветляного ерика.
Дверь и ворота на запорах, и только жена Бикиревича мельтешила в окнах с иконой в руках. Она прикладывала Николая-чудотворца к переплетам рам изнутри и, тараща белые от злобы глаза, завывала так, что на улице слышно было.
Анафемы! Анафемы! На страшном суде гореть будете! Вечным огнем!
В ответ ей свистели, смеялись. Бесновавшаяся урядничиха вдруг бросила Николая-чудотворца, вскочила на лавку и, задрав подол, выставила в окно свой зад. Толпа обалдевших от неожиданности мужиков захлопала глазами, затем грохнул такой хохот, что всполошенные грачи взмыли с церковной колокольни и заметались в поднебесье.
Не смеялся один Земсков. В непристойном поступке урядничихи он узрел оскорбление нового правительства и общества в целом. Товарищи едва удержали его от намерения дать всей дружиной залп по окнам. Мошков захлопнул ставню, написал снаружи мелом:
«Урядник, убирайся вон немедленно!»
На крыльцо взобрался изможденный мужик в посконной рубахе по колена, известный на селе пропойца Степан Ельцов. Он стащил с лохматой головы шапку, покашлял, похаркал, затем долго сморкался в подол рубахи. На него смотрели, смотрели, наконец закричали:
Ты чего ж залез туда, как пес на печь, и ни мур-мур? Говори, что тебе, или пошел прочь!
Ох, братцы, взмычал Ельцов. Темно мы живем, братцы, без соображения. Уткнулись носом в землю, как свиньи Каюсь, братцы! Хозяйку-то свою, был грех, лупил я, как сидорову козу. Ох боже ж ты мой! Теперь гляжу на всех, на обчество, стало быть, и ровно глаза разул Ох, хорошо, братцы, всем миром вот так Ей-богу!
Ишь, проняло и тебя, значит
Слезай, праведник, хватит!
Кайся не кайся, все одно в монахи не примут.
Братцы, дайте сказать Душа просит Боже ж ты мой! Хорошо-то как! А? Обчество, стало быть, народ Как же не выпить на радостях? Эх!
Логическое завершение речи потонуло в шуме:
Закрыть винную лавку!
Штрафовать пьяниц! Забирать у них угодья! неслись возбужденные женские голоса. Кто-то притащил лестницу, приставил к дверному косяку казенки и повернул вывеску «Винная лавка» задом наперед. Дверь заколотили накрест досками, и черной краской сделали надпись: «Смотри и кайся!»
Покончив с делами, шествие повернуло через мост на окраину провожать крестьян Царевщины и смежных деревень. В Старом Буяне остались только их делегаты.
Глава семнадцатая
Дул ровный и несильный ветер «луговик», солнце ярко холодило землю. Ненастье, словно отбыв повинность, отбушевав вволю, уступило место вёдру, и все преобразилось: степи, леса, селения стали картинно-опрятными и как бы хвастались издали показной аккуратностью. Осень искусно ставила свои декорации, а за ними Стоило подъехать к деревне поближе, как тут же всяк убеждался, что это обман, видимость одна.
Уже в Седелкине Евдоким услыхал, что в окрестных селах неладно. В самом Седелкине вчера избили старшину за то, что отказался вернуть крестьянам часть внесенных податей. А податей тех и не счесть зараз. И казенные, и земские, и страховые, и продовольственные, и мирские волостные и сельские. Разобраться в них нелегко, а платить и подавно. Отколотив волостного старшину, крестьяне прогнали заодно арендатора базара татарина Нурея, и сегодня впервые торговля шла без пошлин. Эти дела Евдокиму нравились, подобные села благодатная нива для агитации.
Решил потолкаться среди людей, послушать, о чем поговаривают. Проходя через «скотскую половину» базара, он заметил великолепную пару быков, явно барских.
Из какого имения? поинтересовался Евдоким у мужиков, сновавших вокруг да около.
Болтают, из Шабановского.
Что ж не берет никто? Быки-то племенные, поискать таких!
Куды уж лучше! Да только опасно Как бы после не отняли Стражники ух как лютуют
А ты, паря, нешто купить хочешь? На развод?
Мне они в самый раз. Скоро вот общество землю разделит, пахать надо, сеять.
Разделит Шабановских быков, слышь, уже разделили, да с рук сбыть не могут
У нас в Старо-Буянской волости грабежа нет, землей распоряжается народное самоуправление, республика, объяснял Евдоким. Мужики недоверчиво слушали, переминались с ноги на ногу, подмигивали друг другу.
Не верите? удивился Евдоким. Соберите давайте сход, я всему обществу прочитаю наш «Временный закон» тогда все поймете.