Было дельце одно у меня в Буяне, ну, да, впрочем, раз ты боишься даже книгу умную в руки взять И лицо Коростелева приняло ироническое выражение.
Евдоким пожал сухими сильными плечами, мол, думай, как хочешь.
Ну, пойду, поищу кое-кого, повидать надо, поднялся Коростелев. А ты, Дунька, подумай. Подумай, как жить дальше. Японец вон лупит нашего брата в Маньчжурии по прихоти царя-батюшки, сам царь-батюшка бьет народ, как девятого января, а твоя хата с краю Смотри
До царя далеко Поживем увидим.
Ну-ну Поживи Если удастся
Коростелев ушел, а Евдоким опять углубился в свой учебник. Вокруг стояла непривычная тишина. Трехэтажный корпус училища, пятнистый после зимних непогод, словно вымер, лишь на кухне слышался шум да сквозняком доносило запахи подгорелого масла и затхловатой капусты. Евдоким поморщился, что-то мешало ему сосредоточиться: прочитанное как бы пролетало сквозь голову, не задерживаясь, и уносилось в свежую весеннюю бесконечность. Это, должно быть, подействовал так разговор с Коростелевым, выбил из колеи. А чего, собственно, выбивать?
Евдоким скользнул взглядом по двору, по насаженным возле забора молодым тополям и увидел своих однокурсников: Ардальона Череп-Свиридова и Захара Милягина. Они вечно шатались вдвоем, будто их черт веревочкой связал. Приблизились к Евдокиму, оглянулись кругом, сделали кому-то знак. Череп-Свиридов, длинный и сутулый, с узким лицом и здоровенным черепом, уставился на Евдокима черными, с каким-то фанатичным, не то разбойным блеском глазами. Рядом с ним, осклабившись и сунув руки в карманы, покачивался с ноги на ногу квадратный Милягин по прозвищу Чиляк.
Ты чего, Дунька, делаешь? спросил Череп-Свиридов придирчиво.
Ничего Зубрю вот показал Евдоким на учебник.
Слышь, Чиляк? Дунька хе-хе! на науки налегает подмигнул Череп-Свиридов и вдруг приказал: Ну-ка, вставай, пойдем!
Куда это?
После узнаешь.
После? Проваливайте-ка на все четыре. Бьете баклуши, а потом шпаргалки будете клянчить, грамотеи
Вставай, сказано тебе! процедил с угрозой Череп-Свиридов.
Евдоким откинулся спиной к забору, посмотрел, прищурясь, на одного, на другого, как бы взвешивая противников, протянул с ленцой:
Слушай, Череп, ежели я встану, то ты потом до-о-олго лежать будешь Уйди от греха, и шевельнул широкими угловатыми плечами.
Квадратный Чиляк перестал кривить рожу, подтолкнул локтем приятеля и в тот же миг в руках у них, как у фокусников, оказались револьверы.
Вы что? остолбенел Евдоким.
Слушай, Дунька, сказал Череп-Свиридов злобно, партия социалистов-революционеров приказы свои дважды не повторяет!
Это вы, что ли, партия? Евдоким оглянулся сторожко туда-сюда вокруг по-прежнему ни души.
Дай-ка твой «бульдог», протянул Череп-Свиридов руку Чиляку. Тот отдал ему револьвер. Беги к нашим и эсдэкам, шумни пусть начинают. А мы тут с Дунькой вдвоем управимся
Чиляк тяжело потопал к зданию училища. Череп-Свиридов надвинул на глаза картуз, взвел курки и повел Евдокима под конвоем в сторону канцелярии.
Только успели они пересечь двор, как вдруг раздался треск и звон, посыпались разбитые стекла. Евдоким оглянулся. Из окон третьего этажа, где размещались аудитории, вывалилась парта и, грохнувшись об землю, раскололась в щепки. За ней появилась вторая, третья, столы, стулья, вперемежку с ними полетели клочья учебных плакатов и разных пособий. В пустых проемах окон метались красные искаженные лица, напряженные руки, выбрасывающие мебель. Нестройный многоголосый крик и грохот перекатывались в воздухе, словно волны тяжелых камней, и разбивались, ударяя в голову пораженного Евдокима.
Господи, да что ж это!.. прошептал он коченеющим языком и растерянно посмотрел на Череп-Свиридова. Тот молча ткнул его дулом револьвера в бок и стремительно увлек в здание.
Дверь директорского кабинета заперта изнутри. Череп-Свиридов толкнул спиной, загрохал ногами не открывают. Ноздри его хищно расширились.
Высаживай! велел он нетерпеливо Евдокиму.
Да как же пролепетал тот испуганно, но конвоир сунул ему под нос смит-и-вессон. Евдоким поддел дверь плечом она не подалась. Навалился сильнее то же самое.
Отскочь! рыкнул Череп-Свиридов и выстрелил дважды в скважину замка. Загремело эхо. Посыпалась щепня. Сади! Ну!
Евдоким судорожно сжался.
Гех! выдохнул он в отчаянье и, разбежавшись, саданул изо всех сил. Створки сорвались, он влетел в кабинет и растянулся на ковре. Поднял голову, ошарашенный. Грозный директор «не человек кремень» хлопал испуганно глазами, губы его тряслись. Помощник с русой бородкой и меловым лицом смотрел как-то отрешенно и уныло, а сгорбленный казначей, оцепенев, закрыл лицо руками.
Евдоким втянул в себя воздух, пахнувший порохом и гарью железа. В это время над головой его зазвучал знакомый и вместе с тем чужой голос:
По распоряжению Поволжского революционного комитета все деньги и ценности экспроприируются на дело освобождения народа!
Евдоким вскочил, оглянулся. Что за наваждение? В дверях стоял Череп-Свиридов с револьверами в руках. Голова как тыква, насаженная на жердь, а на тыкве зачем-то черная маска.
Господа, ключи и ценности на стол! Живо!
Господа не шевельнулись.
Та-а-ак Дунька, а ну-ка!..
Евдоким посмотрел на него непонимающе.
Ну! прорычал тот взъяренно и выпалил внезапно из револьвера перед носом Евдокима. С потолка брызнуло известкой, помощник директора в мгновенье ока оказался под столом.
Свят свят свят шептал тупо казначей, слабея телом.
Револьвер зловеще смотрел черным зрачком в рот Евдокима, а он стоял и молчал. Уши словно заложило ватой, а в голове юрким червячком копошилась странная неуместная мысль: «Вот так, должно быть, чувствуют себя убитые люди. Убитые только что, наповал. Тело улетает куда-то с неимоверной быстротой, не подчиненное больше мозгу, да и сам мозг уже не работает, только чувства еще бунтуют, продолжают по инерции течь неведомыми путями, доживая последние мгновения».
Евдоким нюхнул вонь порохового газа и вздрогнул; в глазах его помутнело от внезапного бешенства, от жажды сопротивления, но он тут же понял, что бороться в настоящую минуту бесполезно. Словно маньяк, в каком-то полудурье он двинулся к грозному директору.
Не прошло и пяти минут, как на столе лежала горка денег, связанных в пачке, невыданная стипендия, часы, кольца, перстни присутствующих. Выразительный жест Череп-Свиридова и добыча завернута Евдокимом в скатерть, еще жест вынесена во двор. А там мать ты, маменька! На третьем и на втором этажах все окна выломаны, мебель из аудиторий и спален свалена кучей во дворе. Разгром достиг первого этажа, где находились кухня и хозяйственные помещения. И здесь трудились, как волки в овчарне: рубили шкафы, били посуду. Надзирателей ни души, разбежались, запрятались, как мыши в норы. Исчез и Череп-Свиридов с ценностями и деньгами.
Откуда-то выскочил потный, раздерганный Чиляк. Евдоким схватил его за шиворот, встряхнул.
Вы что же, сволочи, сделали со мной! крикнул он, чуть не плача.
Чиляк осклабился.
Таких телят иначе к революции не приобщишь. Шевелись, не стой дубом! Волоки подушки вон туда, показал он на середину двора.
Из разгромленного корпуса вынеслась буйная ватага распатланных молодцов, а за спиной Евдокима появилась еще одна. Она шествовала благопристойно, с чувством собственного достоинства и с некоторой даже торжественностью. Предводительствовал, как видно, Попасович, похожий на китайца старшекурсник безбровый, безусый, с оттопыренными ушами и отвислым подбородком. Проследовав вперед, Попасович остановился со своими спутниками посреди двора, обтер губы, поднял, руку и, нахмурившись, густо прогудел:
Господа! Что вы делаете? Опомнитесь!
Ватага, кидавшая в кучу разные вещи, перестала трудиться, удивленно обернулась. Десятки вытаращенных, бегающих глаз уставились на пришедших.
Что вы творите! продолжал с укоризной Попасович. Вы же образованные интеллигенты! Как вы будете смягчать нравы, сеять вечное, светлое, доброе среди темных забитых крестьян, коль сами столь дико
Долой поповскую утопию, интеллигентное бревно! злобно прервал его выскочивший откуда-то Череп-Свиридов. Много ль твое христианство за двадцать веков посеяло народу светлого, доброго и так далее?
Мы сами, всем народом одним махом разделаемся с социальным злом! взмахнул Чиляк тяжелым кулаком.
А дуракам, кто не понимает или вздумает мешать нам, вдолбим вот этим! сунул Череп-Свиридов под нос Попасовичу револьвер.
Господа, вы слышите? Свободу, равенство и братство пушкой! Фи-и-и!.. скривился презрительно Попасович. Спутники его возмущенно загудели. В ответ им закричали:
Мы, эсеры и анархисты, зло вышибаем злом! Мы взялись за дело своими руками, и кто с нами не пойдет
Да как вы смеете требовать от нас быть разбойниками? И и потом мы ни в какие заговоры ваши не вступали! воскликнул с гневом Попасович.
Да! Да! нестройно поддакнули ему единомышленники. Мы к вам пристраиваться не будем, мы учиться будем!
А этого вот не видали? показал им Чиляк кукиш. Учиться они будут! Ишь, иезуиты! Народ поднял революцию не для того, чтоб такие помещичьи сынки
Да чего с ними растабаривать!
За дело, товарищи! крикнул кто-то задиристо и выпалил в воздух из револьвера. И опять замелькало, затрещало.
Ну что ж повернулся Попасович к своим со смиренномудрием на лице: мол, как кому угодно, а я умываю руки. Обиженные единомышленники повернулись вразнобой и пустились со двора.
Ату их! Ату! понеслось им вслед.
Попасович в воротах обернулся, поглядел, как летят в кучу ломаной мебели матрацы с подушками, засмеялся коротко и враждебно.
На кучу плеснули керосину, подожгли. Евдоким смотрел на горящее добро и не мог глаз оторвать, лишь отступал все дальше от гигантского зловонного огнища. Неровный ветер раздувал его, огненные хвосты горящих перьев, треща, взлетали ввысь и, догорев, сыпались на землю дымными комочками. Зловещий фейерверк! Ничего подобного никогда и не снилось.
В Кинеле тревожно ударили в набат. Чиляк сунул в руки Евдокиму тонкую пачку каких-то листков, наказал во что бы то ни стало расклеить по столбам да поторапливаться, не то поздно будет утекать.
Куда утекать? вытаращился на него Евдоким.
Чиляк осклабился, повертел пальцем возле лба.
Ты что, угорел? Или в башке твоей того? Не хочешь оставайся, в гостинице романовской давно уже ждут тебя, хе-хе, с расклепанными браслетами.
Захохотал дураковато и словно сквозь землю провалился.
Евдоким не заметил, что остался во дворе один. Один он да еще костер, полыхающий вовсю. Тут бы и ему, по примеру прочих, задать драла во весь дух, а он вытащил из пачки листовку и принялся читать.
«Организация самарской учащейся молодежи комитета партии социал-революционеров
Воззвание
Мы, учащиеся сельскохозяйственного училища, наученные тяжкими годами гнета и насилия, вынесшие на своих плечах полицействующую педагогику, говорим твердо: прочь старое! Мы вестники новых времен, наш лозунг свободная школа в свободной стране. Сорвем с науки обветшалые одежды! Чтобы покончить со старыми порядками, мы закрываем училище. Да здравствует революция!»
«Вот в какую политику врюхали меня собаки почесал затылок Евдоким, не слыша, что за спиной его началась какая-то возня. Вдруг охнул от резкой боли; оглянулся двое дюжих надзирателей вывернули ему руки, держат. Рванулся не тут-то!
Держи его! Держи грабителя! орал с порога разъяренный директор. Евдоким рванулся опять.
По кумполу его, по кумполу! Под сусало! вертелся и подскакивал наподобие шавки помощник с русой бородкой.
Откуда-то высыпало еще несколько осмелевших надзирателей и студентов приспешников Попасовича. У Евдокима похолодело сердце, понял: тут ему и крышка, живым облупят. Покосился на гудящий костер, на налетевших беркутами надзирателей, опять на костер и вдруг изо всех сил рванулся к огнищу. Но надзиратели крепко повисли не стряхнуть. Проволок их боком несколько шагов. В лицо пахнуло жаром, закрыл глаза. Еще шаг, еще, и тут пальцы, державшие его клещами, ослабли. Евдоким изловчился, вырвал руку и одним махом хрястнул в висок надзирателя. Тот с ног долой и руки раскинул. Второму поддал изо всей силы короткого тычка, и он отлетел в сторону, вильнув вверх задом.
Уби-и-ийствоо-о! пронеслось визгливым хором.
Евдоким перепрыгнул через горящие обломки и, надвинув на уши картуз, задал такого стрекача, что никакая бы собака не догнала его.
Выскочив на окраину городка, припустил подсохшим проселком только ветер засвистел в ушах. Мчался, пока разлившийся Большой Кинель не перегородил ему дорогу. Остановился, мокрый весь, будто только что вылез из речки. В груди кололо и жгло. А еще больше трясло от злости, от бессильного негодования. «Подлое отродье! Свиньи в масках! Под дулами револьверов заставили грабить, а потом бросили одного на погибель. К революции приобщили, сукины сыны! Вестники новых времен Ну, погодите! Попадетесь вы мне, повыбью я из вас блох! Погодите мне!»
Он все еще держал повлажневшие в кулаке листки воззвания, которые всучил ему Чиляк. Посмотрел на них чертом, размахнулся и швырнул в мутную воду.
Бранный дух в нем быстро остывал, лицо преображалось, становилось растерянным, жалким. Шутка ли! Убил человека.
Куда ж меня теперь? На каторгу? воскликнул он чуть не плача. Ветер унес скорбные слова его и притопил в быстром шумливом Кинеле. Лучи апрельского солнца рассыпались рябью по реке, оставили ей свое тепло и, отразившись тысячами подвижных бликов, стрельнули в глаза Евдокима. Беда нечаянная и негаданная точно с неба свалилась на него и так сковала ледяными путами, что и радостное весеннее тепло не в силах было их растопить. Что делать, что делать? Документов нет, денег ни копья, к отцу податься нельзя: сунешься тут же урядник нагрянет и сцапает за милую душу. Бедный отец! Таким ли он жаждал увидеть своего сына. Ведь боже ж ты мой! Кажись, всю Волгу обойди нигде не найдешь такого не приспособленного к жизни псаломщика, как Симеон Шершнев! И то сказать: каков приход, таков и доход Деревушки вокруг завалящие, бывшие во владении помещиков-крепостников. Придавило их горестями тяжкими, нищетой беспросветной в землю вогнало. Проедешь рядом и не приметишь. Что взять с таких? Сколько плакался Симеон священнику отцу Мефодию и самому благочинному на свою долю горемычную все тщетно. Поднимет тот вверх толстый перст и речет неизменно: «Грех тебе, Симеон, роптать: всякому свое господом положено. Молись, терпи и жди. То, что для тебя нужно, бог сам содеет, никого не спросит».
И терпит отец. Жену схоронил давно, две дочки-погодки остались да он, поскребыш Евдоким. Старшая сестра Арина девка крупная и сильная до двадцати четырех лет засиделась в девках. Лишь позапрошлой зимой отдали ее за красивенького хлипкого Михешку, восемнадцатилетнего сына крепкого старобуянского мужика Силантия Тулупова. А какое ей от того счастье? Такого ли ей нужно мужчину? Любому понятно: взяли в дом деваху для работы беспросветной, как лошадь ломовую. А младшая сестренка Надюша и по сию пору сидит, как проклятая, прикованная к родительской избе нет женихов. А которые и есть, те берут в жены побогаче да помоложе.
«О господи, за что такие напасти? За что? Теперь хоть в лес уходи, труби волком. А нет каторга, кандалы, погибель, кручинился Евдоким, и глаза его блестели злыми слезами. У-у! будьте прокляты все эсэры, эсдэки и анархисты! Вся шайка Череп-Свиридовых, Чиляков, а вместе с ними Попасовичей и Трагиков, пропади они пропадом.
Деваться некуда. Некуда деваться А может, махнуть в Самару? Скрыться в большом городе на время? Неужто родная тетка Калерия прогонит в трудный час? метался Евдоким и заключил уныло: Прогонит Не та она стала за последние годы, изменилась страх! А ведь какая была добрая, отзывчивая, красавица».
Покойной матери Евдокима далеко было до сестры своей. То-то диву дались все, когда пригожая, славная Калерия вышла за лохматого вдовца Фому Барабоева, похожего на степного волкодава. Сама вышла, никто ее в шею не гнал. Теперь-то Евдокиму понятно, почему обрекла она себя на страшную жизнь: лишь бы не оставаться лишним ртом в обнищавшей семье без вести пропавшего волжского шкипера.