Фома Барабоев подрядчик крючников, отпетый скупердяй, так тиранил бедную Калерию, так избивал ее ни за что ни про что, что она родила мертвыми двоих младенцев, а потом и сама, видать, умом тронулась Дай ей волю, так она с утра до ночи будет стоять на крыльце да вытряхивать все что ни попадет под руку: хоть половик, хоть исподницу или ветошку, место которой на свалке.
Но не только отзывчивость и щедрость душевную утратила тетка, ей даже чувство родства стало чуждым. Когда года три тому назад Барабоев, напившись до беспамятства, утонул в Волге, с теткой произошли странные превращения: она вдруг спуталась с какими-то сектантами, откачнулась начисто от православной веры, костит вовсю духовенство и с ним вместе зятя Симеона да на бедность свою плачется. Никого из родни на порог не пускает, поторговывает на Воскресенском базаре; тем, вроде, и живет. И внешне изменилась она поразительно: стала, как говорят в Самаре, «женщина на любителя». Лицо моложавое, как у девушки, а телом обильна так даже чересчур
Как-то прошлой зимой Евдоким по пути в Кинель завернул к ней погреться, попить чайку по-родственному. Тетка встретила его на крыльце трясла какое-то тряпье. «А-а! Племяш пожаловал, не забыл бедную тетю Ну, заходи, заходи, полюбуйся, в каком убожестве оставил меня муженек, ни дна ему ни покрышки! Угощать, слышь, нечем. Чайку ежели только!..»
Но не успел Евдоким ответить, что не против стаканчика-другого, как она обрадованно сказала: «Ну, а не хочешь, так и не надо. Оно ни к чему чаи распивать, волжская водица животу пользительней».
Евдоким не нашелся что ответить, поддакнул кисло, окинул унылым взглядом пышное теткино тело, колыхавшееся в такт взмахам рук, разговаривая, она продолжала трясти шматье, подумал язвительно: «То-то расперло тебя от волжской водицы, Калера-холера». И поспешил распрощаться.
После того гостевания больше к ней ни шагу.
Но сейчас, когда беда взяла за глотку, тут как ни вертись, а кроме тетки, помочь некому.
Талая степь. Выветренные глинистые кряжи, балки, еще не просохшие, с чахлыми почерневшими клочьями сугробов.
До Смышляевки Евдоким добрел в сумерках, свернул к станции. Когда подошел пассажирский поезд на Самару, забрался в темный угол вагона, поехал без билета. По дороге рассудил здраво, что, пожалуй, правильней и безопасней будет заявиться к тетке ночью попозже, чтобы ни одна собака не знала, не видела.
На вокзале в Самаре затерялся среди пассажиров и праздной публики полупьяной и оттого шумной. Пошатался, чтобы оттянуть время, по привокзальной площади. Возле дощатого балагана, где потемнее, расположилась кучка крестьян. Рядом свободная скамья, но они уселись прямо на булыжник. Чем-то убогим и знакомым, как из далеких степей, повеяло на Евдокима. Истрепанные котомки, мешки, лукошки, грязные заплатанные зипуны Все это неуклюже-уныло, как и сами мужики. Испитые тревожные лица полны тупого недоумения, глаза бегают из стороны в сторону. Слышны сиплые, словно надтреснутые голоса. Временами они звучат со странной, по-детски наивной интонацией. Мужики жмутся подальше от шума и света, Евдоким тоже.
Присел на край скамьи. Мужики покосились, на него, замолкли. Он тоже помолчал, затем спросил для приличия:
Как, земляки, в деревне тихо?
Те исподлобья поглядели на него, переглянулись с опаской. Один в картузе с переломанным козырьком покашлял в кулак, ответил невнятно:
Дык покуда тихо А вы нешто из наших? Чтой-то не признаю никак
Я Старо-Буянской волости.
Эва! Ска-азал, хе-хе! Земляк Мы, чать, дергуновские, слыхали небось? Места у нас, прости господи, пустыня. Степь кругом, а землицы курице ступить негде. У вас что! Местности лесные. Богато живете, вздохнул мужик.
Евдоким усмехнулся печально, спросил:
А что у вас про землю слышно?
Мужики настороженно переглянулись: чего это он выпытывает? Посопели, почесали затылки. Один, кашлянув в кулак, ответил уклончиво:
Дык поговаривают Вообще и, подумав чуть, пояснил: Парни наши, стало быть Бедовые лешаки
М-да Значит, поговаривают
Мужики промолчали.
Подошел вокзальный сторож с медным номером на груди, напыженный, что индюк. Поглядел на компанию свысока да как рявкнет:
Вон отседова, черти сиволапые! и тык сапогом того, что в картузе с поломанным козырьком. Мужик насупился и беспомощно съежился, только ноги его елозили туда-сюда по брусчатке, словно сами выражали протест.
Ну, господин начальник, чать, можно здесь маленечко полежать Голодно у нас Едем вот на заработки Подбились, раздалось заискивающе из кучки.
Я те подобью, кособрюхий! пригрозил «начальник». Убирайтесь, сиволапые! отрезал он непреклонно и ткнул ногой другого.
Кряхтя и охая, мужики принялись собирать свои пожитки, а собрав, потянулись понурой вереницей, почесываясь и стыдливо улыбаясь. И никакой извечной силы не чувствовалось в согнутых их спинах, в заскорузлых, покрытых мозолями руках.
«И такие вот рабы бессловесные отнимут землю у помещиков? И такие бунтари, как Череп и Чиляк, свергнут царя? Полно курей смешить, господа революционеры!» махнул Евдоким рукой. Встал, свернул налево и вышел на Панскую улицу, тускло освещенную керосиновыми фонарями. Прохожих было мало, ноги гулко бухали по неровному тротуару.
Внезапно впереди Евдоким ушам своим не поверил явственно послышалась запрещенная крамольная песня «Вихри враждебные веют над нами». Причем пели ее не по-людски, а драли глотки что есть мочи, скандируя слова.
«Вот так диво! Что бы это значило?» подумал Евдоким. Заинтересованный и немного встревоженный, он прибавил шагу. Навстречу ему в темноте, разбавленной слабым лунным светом, двигалась какая-то толпа. Она запрудила всю мостовую. Вдруг «Варшавянка» оборвалась, донесся громкий отчетливый возглас:
Долой царя! Долой самодержавие!
И сразу же хором одобрительные крики. Не успели они затихнуть, как откуда-то вклинились перекрывающие все дурные голоса. Они орали дикую припевку самарских горчишников:
В Са-а-ма-а-ру придем, губернатора возьмем! Рай-рай-рай-рай! Губернатора возьмем! И опять раскатистый, с лихим присвистом рев: Рай-рай-рай-рай!
«Что это за орда? не мог понять Евдоким. Не то забастовщики какие, не то галахи Как бы меня опять не того» В колебании между любопытством и опасением он остановился на тротуаре, выжидая.
Между тем толпа приближалась, размахивая горящими жгутами бумаги и выкрикивая временами: «Долой кровавого царя!» Из калиток и окон высовывались потревоженные обыватели, ворчали враждебно: «Самих вас, подлецов, долой!». И в страхе прятались. А ночь, взрыхленная голосами, гудела: «Рай-рай-рай-рай!».
Ишь, холера их возьми! Здорово поют, аж за душу хватает, восторгались зеваки, что роились на тротуаре рядом с Евдокимом.
Кто они такие? спросил он.
Сицилисты, буркнул один.
Другой его поправил:
Всякий люд Работники святого дела.
В Петербург при-и-дем, ца-ря во-о-зьмем! Рай-рай! сотрясало улицу.
«И тут кавардак не хуже, чем в моем училище» Евдоким плюнул и хотел было идти дальше, но в это время из переулка вынеслась во фланг демонстрации куча городовых и пошло
Бей направо! Бей налево! азартно заорал знаменитый на всю Самару околоточный Мельцер. Кроши стюдентов! За веру, царя и отечество! По рублю на водку, кто в бога верует!
Возбужденные демонстранты заметались, произошла порядочная свалка. Брань, лязганье шашек, истошные крики. Полиция хватала демонстрантов, они вырывались, убегали. Ловить их в темноте было так же трудно, как неводом комара. Кто-то, точно резаный, завопил:
Бей фараонов! Ура! Сарынь на кичку! Наша берет! Спасайся кто может! Ура!
Толпа быстро растекалась, улица опустела.
Глава вторая
«Ура! Еще один комитет Самарский!» писал С. И. Гусев Ленину в марте 1905 года, когда на Лондонский съезд РСДРП от Самарской организации тремя голосами против двух был избран большевик Крамольников.
В Лондон Крамольников уехал, а назад не пришлось: при возвращении в Петербурге арестовали. Зато в Самаре объявился Гутовский по кличке Газ. Сибирский союз послал Гутовского на Третий съезд, но он сделал ловкий финт и оказался не в Лондоне, а в Женеве на меньшевистской конференции. Из-за границы он вернулся удачно и при помощи своих самарских единомышленников повел усиленную антибольшевистскую агитацию среди политически незрелых студентов и необразованных рабочих.
Россию сотрясали буйные гремящие ветры революции, в какой-то Маньчжурии на краю света погибали неведомо за что тысячи русских мужиков, Ленин стремился объединить силы расколовшейся рабочей партии, чтоб двинуть их во главе революции, а в Самарской организации пока что относительно мирно уживались оба течения в русской социал-демократии.
Далекому от всякой политики Евдокиму Шершневу и в голову никогда бы не пришло, что творится в подполье, в результате каких подспудных сил вспыхивают дела, подобные тому, невольным участником которого оказался он в Кинельском училище. И, конечно же, он понятия не имел о той жестокой борьбе, какая идет между проклинаемыми им партиями. Особенно упорной и тяжелой была она между социал-демократами и эсерами, давно пустившими глубокие корни в Самарской губернии, куда ссылали на поднадзорное жительство бывших народовольцев и народников.
В момент появления Евдокима в Самаре произошло следующее. Группа молодых социал-демократов во главе с большевиком Позерном отправилась на диспут с эсерами. Тактика революции требовала: «Идти с эсерами врозь, царизм бить вместе». Собрание проводили в богатом доме либерального биржевика Курлина под видом частного литературного вечера. От партии эсеров присутствовали главные члены комитета: Сумгин, Павчинский, братья Акрамовские, журналист Девятов. В делегацию социал-демократов входили двое с партийными кличками Разум и Птенец, одна с приятельским прозвищем Лена Рыжая и еще трое Позерн, девятнадцатилетний Кузнецов, рабочий железнодорожного депо, и гимназистка восьмого класса Муза. Когда они пришли на собрание, там уже сидело человек сто сто пятьдесят разной публики. Массивная электрическая люстра освещала продолговатый зал. За столом сидел кто-то из эсеровских ораторов и, уткнувшись носом в пачку бумаг, нудным голосом читал какой-то длинный реферат по аграрному вопросу в Англии. Публика вокруг перешептывалась, шаркала ногами по паркету, но это, видимо, не огорчало оратора. Плешь его упрямо блестела и весь вид как бы заявлял: пусть земля треснет, а я буду делать свое дело.
Социал-демократы присели и стали слушать суконно-величавые слова трактата. Прошло пять, десять минут, потом полчаса, но никто так и не понял в словесном тумане, о чем речь. Лица стали равнодушными, глаза потускнели. Всем было смертельно скучно, и молодежь начала тоже шептаться, смотреть на часы, зевать. Позерн человек лет сорока, крепкого телосложения, черноволосый, с умным лицом, сердито поднялся и немного в нос воскликнул:
Господа! Прошу прощения за то, что перебиваю. Но такое ли сейчас время, чтобы слушать нуднейшие записки о делах аграрных в Англии, когда вокруг нас происходят дела ограбные? Не поговорить ли нам лучше о настоящем моменте, о революции?
В зале зашумели. Одни хотели слушать доклад, другие обсуждать революционный момент.
Мы, социал-демократы, задаем вам вопрос, продолжал Позерн, вы довольны самодержавием и его политикой или нет?
Праздный вопрос! Вас еще на свете не было, когда наша партия насмерть боролась против самодержавия! с досадой, веско ответил взъерошенный, с львиной шевелюрой Сумгин. А братья Акрамовские деланно-сладко улыбнулись.
Прекрасно! поднял руку Позерн. Полное отрицание самодержавия есть демократическая республика, так? обвел он взглядом зал. А это возможно лишь в результате победоносного вооруженного восстания во главе с рабочим классом, То есть при диктатуре пролетариата. Только так можно прийти к социалистическим
Ясно! в один голос воскликнули улыбающиеся сладко братья Акрамовские.
Верно, спор излишен. Излишен потому, пояснил Сумгин, что в программе нашей партии вопрос стоит точно так же. Вот, черным по белому: в случае надобности мы признаем диктатуру.
Чью диктатуру? въедливо перебил его Позерн. Это во-первых. Во-вторых, «в случае надобности» формулировка весьма расплывчатая. Ведь на чей-то взгляд надобности может и не оказаться, верно? Однажды, знаете, поп проповедь говорил о страшном суде. Уж так говорил, так расписывал, что бедные прихожане разрыдались и даже сам поп заплакал. Потом вытер слезы и говорит: «Не плачьте, братие-миряне, может быть, еще все это и брехня»
Собрание захихикало, говорок громче. Заплывший, словно искусанный пчелами Павчинский, незаурядный краснобай и шутник, покосился на Позерна с порицанием, как бы говоря: «Ай-ай-ай! Милостивый государь, нехорошо У нас серьезный диспут, а вы позволяете этакие кунштюки»
Молодой слесарь из депо Шура Кузнецов склонился к Лене Рыжей рыжей на самом деле, сказал что-то ей на ухо, и она затряслась в беззвучном смехе. Остальные диспутанты в ожидании начала настоящей дискуссии зорко следили за начальными маневрами закоперщиков.
В этот момент караульный, стоявший у входа, подошел торопливо к Сумгину, сказал ему что-то. Сумгин провел пятерней по львиной шевелюре, повернулся к своим, бросил коротко:
Полиция
Сказал негромко, но все в зале услышали. Волной прошел шум, встревоженная публика беспокойно засуетилась, многие повскакали с мест. Члены комитета эсеров сбились в кучку, оживленно заговорили о чем-то. Кузнецов сунул руки в карманы, откинулся на спинку стула, обвел серыми, несколько наивными глазами зал.
«Чего они заерзали? Полиции струхнули? Зачем тогда было приходить? И впрямь, какой интерес привел сюда эту публику? подумал Кузнецов, подводя к ним свои мерки. Что у этих обывателей общего с марксизмом, с революцией?» Кузнецов перевел взгляд на Позерна: тот тоже казался немного смущенным, то и дело расстегивал и застегивал пуговицу своего пиджака.
Вдруг, вспомнив что-то, вытащил из кармана книжку и шагнул к столу, за которым поспешно собирал листки реферата оратор с упрямой лысиной. Встав рядом с ним, Позерн принял театральную позу и перелистал книжку. Дверь распахнулась, вошел надутый околоточный, за ним городовые, позади всех здоровенные молодые мужики в одинаковых романовских полушубках стражники.
Позерн, вытянув в левой руке книжицу и вскинув красивую голову вверх, стал читать с воодушевлением и подвывом:
Кипит веселье карнавала!
На мостовой, на площадях,
Везде земля, как после бала,
В кокардах, лентах и цветах.
Кхм! Господа! кашлянул околоточный. Какое такое собрание? Кто разрешил?
Сумгин почтительно объяснил:
Господин полицейский, у нас литературный вечер, посвященный памяти безвременно погибшего поэта Семена Яковлевича Надсона.
Погибшего? переспросил подозрительно околоточный, подходя вплотную к кафедре.
Увы! развел руками Позерн. От злой чахотки.
Хм От чахотки! Знаем мы этих Надсонов! Кто разрешил собрание? Что? Никто? Р-разойдитесь! Освободить помещение!
Со всех сторон крики возмущения.
Когда же конец издевательствам?
Мы протестуем!
Мы будем жаловаться! негромко заявили братья Акрамовские.
Городовые и стражники выстроились у дверей по обе стороны.
Живодеры! кричали из зала. Коли, руби, режь!
Но те стояли молча, как пни, готовые выполнять повеления начальника.
Выбравшись на улицу, рассерженная и возбужденная толпа молодежи увидела, что неподалеку в окнах земской управы светится огонь. Муза сказала, что там идет заседание семейно-педагогического общества новая затея начальства, жаждущего взять под свой контроль движение учащихся. Молодые социал-демократы и эсеры решили зайти, узнать, о чем там толкуют. Пробрались по привычке на свое любимое место на хоры. Там, под потолком, скопилась разношерстная беспокойная публика, так сказать, «смесь племен, наречий, состояний» Внизу в зале расположились люди посолиднее: учителя, гимназисты восьмых классов, их родители. Речь шла о прекращении забастовки в фельдшерской школе, железнодорожном училище, мужской и женской гимназиях. И дело было, кажется, уже на мази
«Почему эти господа за грамотных расписываются?» возмутилась Муза. Товарищи ее тоже сообразили, куда дует, зашептались между собой, затем с эсерами братьями Акрамовскими.
Дерзнем? мигнул азартно Кузнецов братьям.
Те кивнули согласно:
Следует просветить Сбивают учащихся с панталыку господа И, сладко улыбнувшись, полезли в карманы своих пальто. Компания протиснулась к перилам хоров, и братья, выдернув из карманов листовки, швырнули их в зал. «Молодое слово», напечатанное молодежной организацией эсеров, полетело на головы публики. Четыре мужских и два женских голоса закричали хором: «Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!»