Ваша правда. Революционеры наглеют с каждым днем.
А власти, то есть мы с вами, бездействуем! перебил полицмейстера вице-губернатор Кондоиди. Ничтожная группка терроризирует всю губернию, и ничего с ней сделать невозможно. Просто уму непостижимо. Кондоиди помолчал, затем жестко отрубил: Убивая нас, они дают нам право истреблять их!
Асфальт Дворянской улицы пересекла булыжная мостовая Алексеевской. Коляска затряслась. Справа под крутым спуском блеснула Волга, пегая от редких сине-зеленых льдин. Пахнуло сыроватым холодом: шел матерый камский лед.
На углу Струковского сада у входных ворот расположились в живописных позах какие-то субъекты. Один из них, остроносый, с черными разбегающимися глазами и кадыком, выпирающим из косоворотки малинового атласа, развалился на скамье, ноги в сапогах гармошкой врозь. Остальные, одетые в черные рубахи и подпоясанные широченными по моде поясами, курили, откинувшись на спинку.
Когда коляска вице-губернатора поравнялась с молодцами, они переглянулись, но ни один из них не пошевелился, чтобы встать, поклониться или снять головной убор. А тот, что в малиновой косоворотке, заложив «ручки в брючки», пренебрежительно, как показалось Кондоиди, сплюнул на тротуар. Во всей его внешности просвечивало нахальство человека, знающего себе цену.
Кондоиди кивнул на компанию, сказал сквозь зубы:
Щенки Наследники его светлости князя Кропоткина
Галахи, ваше превосходительство. Тот, что в малиновой блузе, некий Чеснок. Личность темная, революция не его сфера. Это враг всякого порядка, стихия, так сказать
Революция и есть самый страшный беспорядок, заметил Кондоиди поучительно. Если не направить стихию в требуемые рамки, революционеры раскачают ее так, что кровь рекой польется. А не разумнее ли, пока такое не стряслось, нам самим посадить стихию на прикол. Каким образом? усмехнулся Кондоиди сердито, одной щекой. Уж вам-то и карты в руки.. Клин клином вышибают прошипел он, хотя мог бы и орать свободно, во всю глотку: сидящий впереди импозантный кучер был глух как пень. Вице-губернатор показал на компанию Чеснока: Именно из таких головорезов и надо создавать боевые кулаки для борьбы с краснофлажниками. Когда ж еще, как не сейчас, применить в своей практике методы самих революционеров?
Полицмейстер покачал головой:
Ваше превосходительство, ведь вам известно, чем кончился печальный эксперимент полковника Зубатова, прозябающего нынче в ссылке Его рабочие общества
Я не имею в виду глупые зубатовские затеи. Дурак только пригревает змею за пазухой. И поделом ему. Не-ет Должностному лицу необходимо всегда находиться в тени. Руководить действиями патриотов должны верные люди из низов.
К сожалению, их у нас еще не так густо, вздохнул полицмейстер. Кондоиди хмыкнул иронически:
Правду говорят про вас, полицию, что вы плохо знаете положение и живете одной глупостью арестованных
Полицмейстер потупился и стал торопливо объяснять:
Надежные люди есть. Хотя бы те же приставы: Фролов, Сизаско, Балин. Собраны и подходящие силы. У Фролова мясники с Троицкого рынка народ грубый, но верный, только и ждут, чтоб душу отвести. Балин трудится среди крючников, но это братия ненадежная. Больше всех преуспевают околоточные Хохлов и Большунов в слободке Курмыш, там все притонодержатели и хозяева публичных домов в их руках, а ворье с Узенького и Песочного переулков послушны околоточному Днепровскому. Мельцер же набрал по Уральской улице таких, что любое дело спроворят, только укажи Пристав Балин ежедневно в гостинице Наместникова принимает от подчиненных рапорты. Собрания проводятся в пивной на углу Сокольничьей и Полевой.
Благодарю за столь исчерпывающую информацию. Хочу особо порекомендовать вам прекрасных патриотов купцов Щеголева, Кикина и Соколова. Сведите их с приставом Балиным. Приближается пресловутое Первое мая, надо быть готовыми.
Кондоиди, все еще думая о Чесноке и компании, вздохнул:
«Как был прав Радецкий, сказав: пятнадцать дней террора пятнадцать лет спокойствия. Дорогой ценой приходится расплачиваться за попустительство стоящих у кормила. Россия стала подобна морю взбаламученному. Порывы революционного ветра швыряют в него все новых и новых людей, которым хочется веселой и свободной от всяких ограничений жизни, всего того, что может удовлетворить их грубые инстинкты. Люди смелые, но невоспитанные, без каких-либо нравственных понятий, они становятся под знамя революции и нередко делаются вожаками таких же, как они сами, в корне развращенных людей».
Полицмейстер, словно догадываясь о мыслях вице-губернатора, сказал:
Революционная пропаганда захватывает главным образом молодежь.
Кондоиди усмехнулся:
Полицейская статистика несколько прихрамывает, но в данном случае вы правы. Апологеты революции объясняют это отзывчивостью на все хорошее, свойственной молодежи. И это отчасти верно. Мнимая красота и справедливость всяческих социальных построений могут загипнотизировать молодежь, но только образованную. Приписывать же интерес к отвлеченным идеям самарскому горчишнику или крючнику это грубое заблуждение. Вот мы едем с вами в самую что называется клоаку. Едем из-за дурноголовых купчишек из биржевого комитета, которые сами виноваты в брожении крючников! Усмирить для начала следовало бы маклаков Батюшкова и Маркова да всю эту либеральную сволочь вроде присяжных поверенных Бострома и Гардина. Чтоб научились ценить самодержавную власть!
Кондоиди оглянулся назад, полусотня бородатых оренбургских казаков с нагайками следовала за коляской. Сытые кони екали селезенкой, легкий верховой ветер доносил запахи пыли и пота. Желтые лампасы на шароварах казаков поблескивали в лучах утреннего солнца.
Коляска вице-губернатора приближалась к площади перед биржей, когда делегаты крючников, посетив председателя комитета и не добившись удовлетворения своих требований, показались из парадного, где их ждали свои. Заодно они выволокли с собой и председателя биржевого комитета Батюшкова, тщедушного купца Маркова и нескольких попавших под горячую руку подрядчиков и тут же сообща принялись колотить их.
Ругань, свист, крик.
Вали их разэтак!
Бе-е-ей!
«Зря не ехал я медленней, пожалел Кондоиди, пусть бы этим либералишкам покрепче накостыляли Но коль уж прибыл, надо принимать меры».
Полусотня казаков с гиком внезапно появилась со стороны Алексеевской площади, взяла в нагайки ватагу осатаневших крючников. Изрядно помятые купцы ударились обратно в здание биржи, как цыгане в шатер от дождя. Кондоиди довольно осклабился, отъехал чуть в сторону и принялся спокойно созерцать свалку, презрительно кося выпуклым глазом. Ноздри его толстого носа хищно раздувались.
Но вдруг он вспомнил глухой взрыв за Волгой и, невольно вобрав голову в плечи, подумал опасливо: «Поменьше следует мозолить глаза террористам, показываться на всяких усмирениях и беспорядках».
Тем временем топот ног, гам, истошные крики скатывались по спуску в Щепновку, мелькали дырявые зипуны под казачьими нагайками. Крючники искали спасения на берегу мачехи-Волги, вечно держащей их в рабстве и голоде.
Кондоиди зашел на биржу. Испуганные, взбудораженные чиновники и купцы принялись благодарить его за спасение, показали петицию, предъявленную грузчиками. Он прочитал, задумался: это уже не стихийное буйство, а организованное возмущение. Самим крючникам до этого не додуматься вовек, кто-то их надоумил, но кто? Если так дальше пойдет, то в городе по-настоящему запахнет порохом. И Кондоиди настойчиво посоветовал купцам уступить пока грузчикам по-хорошему, а там видно будет. Иначе ни губернатор, ни полиция не могут гарантировать сохранения имущества не только самим биржевикам, но и всем горожанам.
Купцы, возмущенные беспомощностью власти, сели писать жалобу в Петербург, а Кондоиди, позвав сотника, распорядился увести казаков в казарму, сам же направился обратно в канцелярию губернатора.
Крючники добились своего, биржевики отступили.
* * *
Евдоким, нанюхавшись пряных запахов, исходивших из открытых дверей «колониального магазина» Рухлова, приплелся в Струковский сад и плюхнулся на скамью. Посмотрел на мглистый берег Заволжья, поросший седыми вековыми осокорями и приземистым красноталом, повесил нос и затосковал. На сердце камень не отвалишь. Попался на зуб беде, и пошла жевать. Сколько ни мозгуй, сколько ни вертись, а долю изменчивую, лихую, видать, не одолеть. Евдоким уныло сжал руками голову, смотреть ни на что не хотелось. Неподалеку за спиной его грохотали повозки, потягивало соблазнительным душком печеных пирогов. Слышно шарканье ног по тротуару, но в самом саду безлюдно. Только какой-то балбес долговязый все шатается по дорожке туда-сюда, кося глазом на сидящего одиноко Евдокима. Не иначе, назначил свиданье зазнобе на этой скамейке, а теперь мечется. Давай-давай! Посмотрим, какая к тебе краля заявится
Впрочем, кажется, не барышню он ждет: вон к нему какой-то верзила подошел, болтая оживленно. Во-от! Ругаться начали. Идут вдоль аллеи. Напротив Евдокима остановились, смотрят на него, как бараны на новые ворота. Верзила переложил из правой руки в левую небольшой пакет, подступил ближе и вдруг спрашивает задиристо:
Ты! Тебе чего здесь нужно? А ну марш отсюда, живо!
Евдоким оторопел от такого обращения. Его даже затрясло. «Что ж это творится? Кругом одни насилия, одни издевательства! Ну, уж нет! Насмерть буду стоять, а не уступлю!» Все обиды, что отслаивались час за часом на сердце, толкнулись ему в голову. Вскочил, примеряясь, как познатнее закатить верзиле по уху. Оглянулся. Вдали за оградой показалась черная коляска, запряженная серыми в яблоках лошадьми. Это был экипаж вице-губернатора, с которым Евдоким встретился час тому назад. Вдруг Евдоким чуть не взвыл от боли, из глаз брызнули слезы. Пальцы верзилы клещами держали его за нос и тянули вниз. Такого унижения Евдоким в жизни не испытывал. Он мотал головой и не мог вырваться. Наконец как-то изловчился, хватил обидчика кулаком в грудь. Пальцы верзилы разжались. Белый от ярости, Евдоким размахнулся и опустил кулак: напротив живота его темнел кружок револьверного дула.
Пшел! Живо! Не оборачивайся! просипел верзила, озираясь кругом. В саду по-прежнему было пусто и тихо.
Евдоким стиснул кулаки так, что гляди кровь брызнет из-под ногтей, ссутулился, зашаркал понуро к выходу. Его никто не подгонял, но с каждым шагом он шел все быстрей и быстрей. У ворот он почти бежал. И тут увидел еще одного долговязого типа. Что толкнуло к нему Евдокима сказать трудно. Может, знакомая широкополая шляпа, закрывающая лицо, а может, его поведение он украдкой посматривал из-за кирпичного столба ограды на улицу. Когда они оказались рядом, из-под широкополой шляпы выглянуло вороненое жало смит-и-вессона. Череп-Свиридов?!
А-а! Опять ты? прошептал Евдоким, выпучив дико глаза. И вдруг, подавшись вперед, нанес сокрушающий удар под шляпу. Череп коротко зевнул и кулем на землю. Смит-и-вессон ударился о ствол и оглушительно бабахнул. Выстрел раздался, казалось, не в ушах, а в костях Евдокима. Он как чумной метнулся из ворот и чуть не угодил под копыта вице-губернаторского экипажа. Сумел все же как-то вывернуться, схватился за уздцы. Закричал:
Стойте! Оттуда стреляют!
Кнут глухонемого кучера со свистом опустился, в глазах Евдокима потемнело. Взвыв от боли, бросил уздечку.
А по улице уже неслись тревожные свистки, крики. Евдокима ударили раз, другой, заломили за спину руки, потом отпустили. Набежала толпа. Красный запыхавшийся городовой протолкался к коляске, держа в одной руке широкополую шляпу, в другой револьвер. Протянул их испуганному полицмейстеру.
Ваше превосходительство, преступники скрылись
Кондоиди, соскочив с коляски, стоял, сторожко водил туда-сюда мясистым носом. В руке его поблескивал никелированный браунинг. Измерил уничтожающим взглядом полицейских и их начальника, полез в коляску. Полицмейстер за ним. Туда же посадили и Евдокима.
Через минуту он ехал на откидном сиденье напротив вице-губернатора и полицмейстера, сопровождаемых конной стражей. В этот момент Евдоким заметил в толпе знакомое квадратное лицо Чиляка и еще двоих однокурсников, громивших вчера училище. «А-а, и вы здесь, голубчики!» подумал он мимолетно, не придавая значения встрече. Его привлекло к себе другое лицо. Привлекло и взволновало. Удлиненные по-татарски глаза горели нескрываемым восхищением, приоткрытые губы что-то шептали. Показалось это вчерашняя ночная спутница Муза Кикина. Только сегодня она одета во все темное, ни дать ни взять черная головня, а наверху светятся два жарика глаза.
Евдоким привстал даже, чтоб разглядеть ее получше, но не успел: немой кучер свистнул, и коляска понеслась. Кондоиди и полицмейстер держали револьверы на коленях, оглядывались по сторонам и милостиво расспрашивали Евдокима, кто он, откуда, хвалили за храбрость и самообладание. Тот, не зная, как выкрутиться, врал почем зря, что он-де безработный мастеровой, живет у тетки. Фамилию пришлось назвать свою. По правде говоря, язык не поворачивался: а вдруг они уже знают про Кинель? Колючий холодок шевельнулся в груди Евдокима. Дойдет до проверки, тогда все, не выкрутиться ему по гроб жизни.
Бормоча нескладицу их превосходительствам, он поеживался, лихорадочно прикидывая, как бы удрать от конной оравы вооруженных полицейских.
Но переживания оказались напрасными: все повернулось так чудно, что самому не верилось. Вице-губернатор не только не взял его за холку, но щедро наградил, выдал собственноручно пятьдесят целковых. Полицмейстер тоже не поскупился, выложил три красненькие и настойчиво советовал явиться завтра к приставу Балину, он-де пристроит господина Шершнева к настоящему делу. Со стороны полицмейстера будет дана самая лестная рекомендация.
Евдоким, как на горячих угольях, шаркал ногой, кланялся, благодарил. Хоть багровый рубец на шее от кучерского кнута жгуче саднил, зато денег в кармане что и не снилось. В самый раз повезло, а то двое суток с голоду в кулак трубил, все потроха, кажись, к хребту приросли.
Выбравшись наконец из губернского управления, он шастнул за угол, и ходу. А чтоб ноги носили, завернул-подкрепиться в трактир, который подальше от центра на углу Сокольничьей и Полевой.
Глава пятая
Последняя неделя великого поста. Убоины или там солонины в трактире и думать не моги! Однако другая снедь водилась изрядно. У внезапно разбогатевшего голодного Евдокима слюнки потекли, когда на полке буфета увидел он исполинскую пышную поджаристую кулебяку. А на стойке чего только не было! Глаза разбежались.
Подавай все! крикнул Евдоким нетерпеливо половому и показал на стойку.
Тот махнул перед его носом полотенцем и зачастил между столом и буфетом. Отчекрыжил кулебяки с пол-локтя, еще чего-то черного положил в тарелку, нацедил корчик квасу на запивку, расставил все перед Евдокимом. В тарелке оказалась икра. Не мешкая, Евдоким откромсал здоровенный кусок салфеточной осетровой, размазал черным бисером на ломте хлеба толщиной в три пальца, откусил так и растаяло во рту. Вспомнил, как утром крючники надавали ему по шее за то, что погрыз ихней дохлой воблешки, и принялся за кулебяку. После стакана лютой монопольки да груздей соленых из Старорачейских лесов кулебяка с вязигой, молоками и кашей показалась еще смачнее. А тут уже щи несут с грибами, наваристые, парные, только жуй-глотай, нос не поднимай. Вскоре миска опросталась. «Эх, что едок порушил, да не скушал то едоку покор» забалагурил Евдоким повеселев и доконал-таки знатную кулебяку. Завершил отменный обед гороховой лапшой и оладьями с медом и сладким киселем.
Наевшись до отвала, осовевший от обильной нелегкой пищи, он расплатился с половым, вышел из трактира, важно и лениво пошел вдоль ухабистой Сокольничьей улицы. Решил твердо: никуда пока что из Самары не подаваться, посмотреть, как дальше будет, а сейчас наведаться к тетке. Авось примет.
Вечерело. Из затаенных уголков, из задворков на улицу тянулись смрадные потеки жижи. Тетку Калерию-Холерию, как величал ее про себя Евдоким, он увидел издали. Как и следовало ожидать, она вертелась на крыльце барабоевского дома и трясла какие-то манатки. Неимоверно вздутая пазуха ее угрожающе колыхалась, ноги обуты в опорки, голые икры удивительной белизны сверкают. Встряхивая тряпье, она переговаривалась с кем-то одетым в черное длинное платье. Подойдя ближе, Евдоким узнал в женщине ту, на которую обратил внимание, сидя в коляске вице-губернатора. Тогда он принял ее за Музу Кикину, теперь же, присмотревшись, догадался, что это ее старшая сестра Анисья, муж которой погиб под Ляояном. Не сразу даже решишь, какая из сестер краше: обе как обточенные искусным мастером. Анисья в трауре, оттого и нарядилась галкой. Не красит ее черное, а все ж красива. До удара в сердце красива.
Увидела и Анисья Евдокима. Глазами друг на друга хлоп лицо ее стало изумленно-радостным. Евдоким снял картуз, поклонился учтиво, поприветствовал свою тетку. Та бросила трясти отрепье, кинула уставшие руки на бедра-отвалы, улыбнулась так, точно кислицу раскусила.