Рыжий малый с жирными до плеч космами хватил залпом полкружки, крякнул. Ему предусмотрительно протянули вяленую воблу, он понюхал ее, закатив блаженно глаза, и передал соседу, похожему на цыгана жуликоватому молодцу. Ноздри его крючковатого носа вздрагивали, глаза, бегающие то и дело вокруг, как у заговорщика, попавшего в облаву, вдруг остановились на унылой фигуре Евдокима. Тот стоял напротив питухов, глотая голодную слюну. По припухшему от бессонницы лицу, помятой куртке, грязному картузу крючконосый, должно быть, почувствовал в нем своего. В жадных глазах его появилось сочувствие.
Плеснем мученику, что ли? спросил он сотрапезников.
Те потеснились, махнули Евдокиму.
Эй, ты! Иди ужо, глотни на опохмелку, душа християнская
Он не стал дожидаться, когда позовут вторично, примостился боком. Взял кружку «монопольки», поклонился всем.
Хлеб вам да соль!
Ешь, да свой ответили.
Выпил одним духом, крякнул по примеру других, схватил протянутую казовую воблу и вгрызся в нее острыми зубами: только кости хрустнули. Зачавкал с жадностью, растроганный: не перевелись все же на свете добрые люди!.. Обвел компанию повеселевшими глазами, а у компании рожи вдруг почему-то вытянулись. В тусклых глазах появилось не то удивление, не то возмущение. «С чего бы это они? Обиделись, что ли?» успел подумать Евдоким, как кто-то трах ему по шее! Он повалился набок, и огрызок воблы выпал из рук. Только поднял голову бац с другой стороны по уху, да так, что на спину перевернулся. Вскочил, хлопая глазами, захлебываясь от злости и возмущения. Сжал кулаки, готовый броситься на обидчиков, а те и глазом не повели, будто его не было вовсе. Сидят на кругу, вперив взгляд в зеленую бутыль.
За что? прошептал Евдоким, часто дыша и чуть не плача не столько от боли, сколько от обиды. За что лупите? Сами же позвали!
Компания хранила непроницаемое молчание. Только крючконосый покачал с упреком головой:
Эх, ты Тебя пожалели по-братски, опохмелиться дали, а ты народ объедать?
Верно! буркнул рыжий с жирными космами. Не мухлюй!
Ишь, жук, дорвался до чужих харчей! Валяй, стало быть, к Шихобалову, там и обжирайся!
Иди, иди отседова, а то вот те крест! пообещал, багровея, бородач мрачного вида и перекрестился.
Евдоким плюнул и, бормоча ругательства, поспешил отойти от компании. Неподалеку собралась огромная толпа лапотников, шумела разноголосо, ругалась на чем свет стоит. Какой-то мужичина, обросший серой шерстью, в картузе набекрень, влез на выброшенную половодьем, вросшую в ил корягу, закричал застарелым пропитым голосом:
Что тут растабаривать! И картузом по колену. Эй, други! Пришло наше! Вона бары в чилиндрах разгуливают? Разгуливают! Шанпанским с барышнями упиваются? Упиваются! А мы на них хрип гни? Да? Что калякать! Красного петуха и все двери-ворота настежь!
На-ко те в пузо, Шестипалый! сипло взвизгнул сгорбленный коромыслом мужик с жидкой татарской бороденкой. Знамо, кто те зенки заливат! Посулы дает, а случись дело дык в кусты, а меня казак нагайкой! Накось, держи карман шире! сделал он неприличный жест.
Толпа гоготнула в восторге.
Ах, ты паскуда! Казацкой плетки испужался! зачастил в ярости Шестипалый и, соскочив проворно с коряги, смазал оппонента по роже: Вот те!
Мужик потряс бороденкой, согнулся в три погибели и неожиданно по-козлиному боднул Шестипалого в живот. Сцепились, злобно рыча, завертелись на сырой осклизлой глине.
Евдоким, ученый горьким опытом, не остывший еще после «опохмелки», потрогал горевшее от затрещины ухо, попятился, чтоб не попасть в новую передрягу. Стоящие кругом проявили слабый интерес к потасовке: здесь и почище бывают баталии Все же двое-трое лениво растащили тузивших друг друга противников.
В этот момент на корягу вскочил невысокий парень с щегольскими усиками над ярко-красными губами, тряхнул черной копной курчавого чуба, поднял руки.
Эй! Погодите морды утюжить попусту! Дело есть.
А ты кто такой?
Я не Шихобалов
Да ну? Врешь, чать? откликнулся кто-то озорно.
Верно говорю.
А-а! Стало быть, ты предводитель дворянства Чемодуров!
Нет, я Михаил Заводской!
Фью-ю! Ну и хрен с тобой! Велика шишка заводской А мы народ вольный! Крючники-дворянчики. Ась?
Говори правду, кто тебя подослал? Купец Марков?
Меня не подсылали, нахмурился оратор. Я сам пришел. От Самарского комитета Российской социал-демократической рабочей партии.
Таких не знаем. Давай отсюда!
Это партия трудящихся, рабочих. Вы рабочие, значит ваша это партия. Есть и другие партии, например, черносотенцы. Они величают себя «Союзом русского народа» ха-ха! То-то и прет от этого союза русским духом. Особенно от его главарей: Карла Амалии Грингмута, Буксгевдена, Пуришкевича и Пихно тож
Го-го-го! Ха-ха-ха!
Знай наших, туды их! зашевелились серые чуйки, подступая ближе к трибуне-коряге.
Я пришел растолковать вам, пролетариям, как добиться улучшения своей жизни.
А что за интерес у тебя к нашей жизни? Чего ради стараешься? выкрикнул Шестипалый.
Тихо ты! Дай слово сказать человеку! зацыкали на него. Кудрявый с усиками продолжал:
Гвалтом да дракой толку не добьешься, а начальству на руку, чтоб вы подняли тарарам. Самый раз тогда пустить в ход нагайки да пули, расправиться с вами, как царь расправился с рабочими в Питере девятого января. Граждане крючники! Царь начал открытую войну с народом, и ваше место среди сознательных рабочих, тех, которые поднимаются против самодержавия. Россия залита кровью, в Маньчжурии гибнут тысячи солдат. Не довольно ли мук и страданий? Не пора ли разогнуть спину и посмотреть вперед? Мы можем добиться работы, хлеба и свободы только всеобщей политической забастовкой и вооруженным восстанием. То, чего вы сейчас хотите от властей, только частица ваших прав, но и их надо добиваться твердо, с достоинством. Если никто из вас не станет на погрузку барж, купцам-биржевикам деваться будет некуда, они выполнят ваши требования. Сейчас им хочется проволынить день-другой, чтоб расколоть вас, внести раздор, а тогда легче прибрать всех к рукам. Но вам нельзя уступать, надо организоваться, установить твердый порядок промеж себя, а не рвать друг у друга кусок хлеба.
Какой еще порядок? крикнул, осекаясь, Шестипалый. Слышите, други? Про порядки заговорил! Это его купцы подослали! Ходи давай ему в печенки!
Врешь, Шестипалый! Человек дело бает! надрывался скрюченный коромыслом мужик. Он прочихался после драки и опять был готов на нож за интересы «обчества».
Но Шестипалый уже посеял зерно сомнения. Неразбериха выкриков, бестолковая брань. Сбитая с панталыку толпа с угрюмой недоверчивостью смотрела на оратора. Крупные черты лица, коренастая фигура, добродушно-суровый взгляд. Никому и в голову не пришло, что этот простоватый на вид, похожий на подмастерья парень, Заводской бесстрашный, непоколебимый революционер Никифор Вилонов, доверенное лицо Ульянова-Ленина, большевик, насидевшийся в тюрьмах. Но чего уж говорить о буйной волжской голытьбе не многие в то время слышали в Самаре имя Ленина!
В городе и губернии и так не густо было социал-демократов, а после провалов и арестов в 1904 году стало и того меньше. К нынешней весне в организации насчитывалось всего полсотни рабочих да некоторое количество руководящих социал-демократов. А революция меж тем разрасталась, одна за другой вспыхивали стихийные забастовки, требовалось четкое и твердое руководство политической борьбой просыпающихся рабочих, которых в мещанской Самаре было тринадцать тысяч на девяносто шесть тысяч жителей. В эти тринадцать тысяч полупролетариев входила и разболтанная неустойчивая масса волжских крючников и галахов страшная сила, которую могли использовать заправилы черносотенцев против революционных рабочих. Надо было оторвать эту силу, организовать для сознательной политической борьбы. А попробуй организуй буйную стихию!
И Вилонов взялся за это нелегкое дело.
Какой там еще порядок хочешь ты нам всучить? орали задиристо в сотню хриплых голосов. Калякай рысью, неча!
А порядок такой, чтобы не получилось кто в лес, кто по дрова Объединяться нужно, граждане! У железнодорожных рабочих свой союз, у пекарей свой, у приказчиков тоже, даже прачки организовались, а вы разве не рабочие люди? Бастовать, так бастовать всем! Чтоб не было среди нас иуд-предателей.
По толпе, пробежал угрожающий ропот. Вилонов продолжал с суровой страстностью, отрывисто и убежденно:
Требования свои изложить. Точно, на бумаге. И послать с выборными.
А кто нам фити-мити платить будет?
Что жрать станем при забастовке? И так всю зиму голодали!
Может, шельма Шихобалов аль Челышев ссуду дадут?
Ха-ха! Дадут! Разевай хайло шире!
Учредите собственную кассу, как это делают заводские рабочие. Сложитесь.
А что? Верно, братцы! Не пойдем в кабалу к подрядчикам, гроб их жизни! заорал шальным голосом горбатый крючник.
Не трусь, народ крещеный, чеши во весь дух напропалую!
А не уступят пустить красного петуха всей Самаре! Бей подрядчиков! лютовал Шестипалый.
Толпа хищновато подобралась, зашевелилась, озираясь. Подрядчиков поблизости не нашлось. Вилонов, видя упорные старания Шестипалого перебулгачить всех, нахмурился, показал на него с досадой пальцем:
Тебе, видать, хочется Россию «подремонтировать» А ее надобно заново строить. Заново. Понял? Только прежде место расчистить от старой рухляди. И, повернувшись к голытьбе: Первым делом изберите делегацию и казначея.
Какого еще казначея? На кой он нам сдался, казначей твой? Вшей считать за пазухой у Васьки Косорылого?
Вилонов посмотрел вдаль на синеющие, повитые весенней дымкой Жигулевские Ворота, заключил твердо:
Деньги будут. Выжмем из господ купцов.
А не врешь?
Не вру. Соберем и у населения, и комитет посодействует.
Смотри, а то споймаем
Ладно. Кто имеет кого в делегаты?
Пиши Балабана, слышь, старшего. Он речистый, всех купцов переговорит
Шестипалого давай! Чать, из духовного звания три церкви обокрал, ги-ги!..
Барышника вставь, пока штаны не пропил!
Ваську, стало быть, Косорылого!
Тоську тож!
Всяк, кого выкрикивали, проталкивался сквозь растущую толпу, лез в середину. Вставали в ряд, оглядывая один другого, будто впервые увидели, тускло улыбались.
Вилонов составил петицию биржевому правлению. Предъявлялись два требования: поденный найм без подрядчиков с оплатой не менее полутора рублей в день и организация общественных работ для безработных.
«Крещеный народ» угомонился, поутих, перестал обкладывать люто один другого. Выкрикнув делегатов, не мешкая, перешли к казначею. Опять толпа встрепенулась, сердито забурлила, ощерилась. Посыпалась бестолковая перебранка:
На черта нам казначей?
А бастовать-то как без казначея!
Пошел он к такой матери, казначей твой!
Слышь, мил человек! Как тебя там, Заводской! Послушай меня, назначь-ка лучше кого-нибудь из своих, чтоб подальше от греха, ей богу! завопил умоляюще какой-то засаленный старичина.
Вилонов удивился:
Странное требование! Зачем такое? Ведь касса будет ваша!
То-то и оно
Потому и нельзя, что касса
Пропьет тую кассу наш Обязательно пропьет.
Это уж и говорить нечего. До кого ни доведись
Вилонов только руками развел. Делегаты топтались гуртом на месте, сопели в ожидании. Перед тем как отправиться с петицией на биржу, он так напутствовал их:
Граждане, убедительно прошу вас не забывать, что вы теперь не «хитрованцы» вы представители трех тысяч трудового народа и вам не к лицу «стрелять» у буржуев деньгу, а паче того ругаться с каждой торговкой съестным и плевать на витрины лавок
Представители трех тысяч, преисполненные решимости постоять за общее дело, надменно обрезали Вилонова:
Кончай, слышь, обедню! Поучаешь, наставляешь беда! Ты нам, чай, не мамаша, мы сами о себе разумеем.
Евдоким слушал все это со стороны и не очень-то понимал, отчего взъярились крючники. В агрономии он поднаторел неплохо, знал и еще кое-что, но организация забастовок была ему неведома. Не очень интересовало и то, почему уже три месяца в Самаре не прекращаются беспорядки. То завод Лебедева бастует, то сразу все типографии бросят работу, то железнодорожные мастерские станут, то прекратятся занятия в фельдшерской школе и в реальных училищах. Дошло даже до того, что темнота мужицкая, землячки его, на лесосплаве у Царевщины объявили забастовку! Слышать Евдоким, конечно, слышал, но увидел впервые только здесь.
Скандальничать крючники начали вчера утром, когда на пристань подали баржи под погрузку муки. Изголодавшаяся, пропившаяся за смутную долгую зиму нищая орда хлынула из ночлежек на берег в Щепновку. Подрядчики тут как тут, стали, как всегда, набирать себе в артели тех, кто им по нраву или кто успел сунуть взятку. Наняли человек семьсот грузчиков, а более двух тысяч осталось без дела. Надежды на заработок рухнули, обиженные загудели, не спуская с работавших вожделенных взглядов, затем бросились бить их. Полетели камни. Погрузку барж пришлось спешно прекратить, склады замкнуть. Тысячная толпа с руганью и угрозами повалила от реки к зданию биржи и потребовала нанимать грузчиков поденно, а не постоянными артелями, чтобы всем перепала малая толика.
Казалось бы, какая для биржи разница? Поденно так поденно! Да куда там! Купчишки с гонором, заартачились, не хочется, видите ли, самим возиться им с голытьбой, норовят спихнуть на откуп подрядчикам. А буйная толпа не унималась, росла. К полудню собралось тысячи две с половиной, того гляди биржу разнесут. Напуганным биржевикам ничего другого не оставалось, как кланяться губернатору, просить полицейских и казаков.
Когда часа через два толпа, растекаясь по улице, поползла вверх к губернаторскому дому искать справедливости, там стояли уже наготове войска с артиллерией. К дворцу крючников не подпустили, и они, наругавшись до седьмого пота, постепенно разошлись.
Сегодня крючники вели себя более организованно. Делегация чинно направилась к бирже, за ней в почтительном отдалении потянулась вся толпа.
Евдоким поглядел угрюмо им вслед, подумал: «Не пойду с ними. При такой бестолковщине скорее по шее заработаешь, чем на кус хлеба» Побрел медленно по городу, читая от нечего делать на столбах объявления, где что продается, сообщение о том, что «всего несколько дней приехала хиромантица, имеющая много благодарственных писем, особа с интеллигентной семьи и с образованием», или что «летом, во время сильных жаров рекомендуется рюмочка С.-Рафаэльского вина на стакан чаю или воды, как освежающее и поддерживающее нормальное состояние желудка».
В животе Евдокима заурчало, он поморщился, плюнул и, поминая недобрым словом всю свою жизнь, свернул в безлюдный ранней весной Струковский сад.
Глава четвертая
За Волгой глухо бабахнуло.
Двое в черной лакированной коляске, мягко катившейся по асфальту Дворянской улицы, вздрогнули, головы их одновременно повернулись. Сквозь густые ветви кленов в Струковском саду ничего видно не было. Черноволосый с большим мясистым носом потемнел, тронул рукой ворот своего кителя, покосился на сидящего рядом пожилого в полицейской форме, спросил, морщась, точно отведал кислого:
Не на меня ли они испытывают бомбу?
Тот, оторвав старческий подбородок от эфеса шашки, зажатой меж колен, встрепенулся, ответил поспешно:
Сохрани бог, ваше превосходительство! Сохрани бог
Только и остается, что уповать на всевышнего, да еще, пожалуй, ездить по городу в фаэтоне с полицмейстером Уж в него-то террористы бомб не бросят Еще бы! Что он им сделал плохого?
Дряблые щеки полицмейстера порозовели, он кашлянул, ответил с обидой:
Ваше превосходительство, ведь кругом страх что творится! Убийства без конца, грабежи, аграрные насилья. Пугачевщина! Разинщина настоящая! Войска едва управляются, а что может полиция? И так разрывается на части.
Разрываются пока что анархические бомбы! стукнул тот со злостью здоровенным кулаком по крылу коляски. Да! Причем убивают не полицейских, не жандармов, а таких лиц, что подумать страшно! Сипягина нет, Плеве Двум министрам внутренних дел аминь сделали. Великий князь Сергей Александрович убит, губернатор Богданович убит, губернатор князь Оболенский тоже. На каких сановников посягнули! Так чего уж говорить обо мне, всего лишь вице-губернаторе.
Полицмейстер покачал сокрушенно головой, снял фуражку с кокардой, прошелся платком по лысине.