Чтобы быстрее взойти на перевал, молодые скитники по неопытности решили подниматься напрямки, через красивые, ровные и, казалось, очень удобные для прохождения, поля зеленокудрого кедрового стланика. Вскоре, правда, выяснилось, что для путника они являют собой сущее наказание. Ноги то и дело цеплялись за ветви или проваливались в коварные пустоты между камней, незаметные под густым, зеленым ковром. Кляня себя за опрометчивое решение, ребята несколько часов продирались через эти труднопроходимые заросли. Отец Корнея, прежде ходивший здесь, не мог предупредить ребят об этих неприятных особенностях кедрового стланика, так как проходил здесь в ту пору, когда он укрыт снегом.
Перевальной седловины скитники достигли только во второй половине дня. С нее открывались новые волны хребтов с девственными лесами и голокаменными, а кое-где и заснеженными, вершинами. Лишь на юге они были сплошь зелеными. А на севере и сразу за широкой лесистой долиной, на востоке, вздымались друг за другом зубчатые цепи неприветливых громад, вообще лишенных какой бы то ни было растительности.
Боже милостивый! И здесь горам нет конца! воскликнул Корней, увидев новые ряды вздыбленных хребтов, тысячелетиями противостоящие морозам, ураганам, льду, разрывающим их каменную плоть так, что на ней образуются раны, покрытые струпьями из угловатых глыб.
Захар же вообще от этой, впервые виденной им, картины онемел. Стоял, разинув рот и выпучив от восхищения глаза.
Это еще не самое дивное диво. Иной раз на закате в горах так заиграют, что моргнуть боишься, заметил с видом бывалого человека Корней.
Приятели еще долго стояли в безмолвии, размышляя каждый о своем. Первым прервал затянувшееся молчание Захар.
Корней, мне здесь так легко и благостно. Прямо душа поет. Отчего бы это?
Корней, вспомнив Луку, ответил его словами:
В горах души праведников да святых обитают и к Господу как-никак ближе. А все земное, суетное далеко внизу. Потому и благодать здесь нисходит на человека.
В высокогорье лето приходит с опозданием. В долинах уже темнеет трава, грубеет на деревьях листва, а тут жизнь только пробуждается, в иных расщелинах снег лежит до середины лета. Корней остановился над одним-единственным княжиком, обвившим серый курумник, не в силах отвести взгляд от желтоватобелых мужественных цветков: он словно еще раз повстречался с ушедшей весной. Растительность на перевале крайне скудная. Причудливыми пятнами растекается кое-где кедровый стланик; жадно цепляется за скальный грунт карликовая береза, где-нибудь в затишке можно увидеть невысокую, скрюченную студеными ветрами лиственницу.
Прямо напротив ребят, на гребне увала, среди огромных валунов и отвесных скал паслась семейка снежных баранов. Вожак, высоко подняв голову, с круто загнутыми мощными ребристыми рогами, смотрелся на фоне голубого неба очень живописно. Сколько гордой силы в его напряженной фигуре! Рядом с вожаком две овечки, такие же высокие и бурые. Их головы украшают маленькие дугообразные рожки. Тут же и ягненок, едва по колено отцу. Он повторяет все движения родителя. Тот притопнул ногой, и малыш тоже. На перевальной седловине и уходящем вниз склоне угадывались хорошо заметные даже на камнях бараньи тропы.
Скитники, видевшие этих животных впервые, наблюдали за ними, затаив дыхание, до тех пор, пока они не ушли за утес.
Покамест разожгли костер, заварили из чаги чай, поели вяленного мяса, у горизонта, там где дыбились облака, тихо разгорался закат. Подступавшие с востока сумерки сглаживали зубчатые контуры хребтов, заливали серой мглой ущелья, деревья.
Переночевав в безветренном скальном кармане, с первыми лучами солнца ребята продолжили путь. Им необходимо было спуститься в ущелье, ведущее к пойме Большой реки, где вверх и вниз по течению тянулись оленьи пастбища Корнейкиного дедаАгирчи.
Нисходить по крутому склону, испещренному серыми языками осыпей, приходилось частыми, скользящими шажками, так как мелкие остро ограненные камни, едва на них ступала нога, сползали вниз, так и норовя увлечь путников с собой.
Чем ниже спускались молодые скитники, тем чаще встречались деревья: елочки, пореже березки. Некоторые прилепились прямо к голым скалам. Скитники с уважением взирали на этих неприхотливых храбрецов, вцепившихся корнями в каменную плоть. Причудливо изогнутые стволы тянулись в небесную высь, бодро топорщились хвоей и не горевали, что так неказисты и уродливы. Ближе ко дну ущелья стали появляться крупноствольные ели.
Смеркалось. На небе вызревали первые звездочки. Опустившаяся на землю тьма потушила кровавые сгустки заката. Горы помрачнели и взирали угрюмо, неприветливо. Дохнуло холодом. В тишине все отчетливей звенел прыгающий с уступа на уступ ключ.
Пока Захар рвал ягель для постели, Корней собрал сушняка, достал трут, высек кресалом искру, запалил костер. В колеблющемся свете деревья то выбегали из темноты, то вновь скрывались в ней. Хотя Корней родился и вырос в старообрядческой семье, эвенкийская кровь давала о себе знать. И не удивительно, что полыхающий костер представлялся ему живым существом, детенышем жизнь творящего солнца. Когда языки пламени обдавали его жарким дыханием, Корней чувствовал себя уверенней и покойней.
В предвкушении встречи с этим незаменимым другом, парень разжигал костер всегда с особым трепетом. После того, как огонь расползался по сучьям весело приплясывающими язычками и, лаская, согревал все вокруг, Корней погружался в состояние блаженства и тихого счастья.
Вот и сейчас, уткнув подбородки в колени, Корней с Захаром, вспоминая события минувшего дня, умиротворенно наслаждались теплом и наблюдали за чарующей игрой язычков пламени. А вспомнить было что: сегодня они впервые видели снежных баранов, полюбовались панорамой величественных хребтов и безмятежным покоем обширной долины, по которой когда-то кочевала мать Корнея.
У костра главное назначениеобогревать и освещать, а в чем назначение человека?.. Может, в познании нового, ранее не веданного, раздумчиво произнес Корней, глядя на жарко трепещущее полотнище. Костер, словно соглашаясь с ним, одобрительно протрещал, выстрелив в черную бесконечность сноп искр.
А я как-то и не задумывался, над этим. Живу просто по вере и совести, чего уж мудрить тут, откликнулся задремавший было Захар.
Сняв с огня котелок, парни перекрестились на восток и принялись за похлебку. После ужина Корней, усевшись поближе к огню, принялся латать порванные в кедровом стланике штаны
Проснулся он от предрассветного холода. Захар еще спал. Слабые, синюшные светлячки устало блуждали по почерневшим головешкам. Во мгле еще дремали горы, а сквозь ткань туч проглядывала последняя звездочка. Корней подкормил костер хворостом, послюнявил указательный палец, макнул его в теплую золу и принялся энергично чистить белые, как перламутр, зубы. Потом по траве, окропленной утренней росой, спустился к ключу и, хватая пригоршнями ледяную воду, умылся, фыркая от удовольствия. Вернувшись, просушил мокрое лицо и руки у разгоревшегося костра. Разбудил сотоварища.
Подкрепились сладковатыми сухарями из высушенной крови, упаковали котомки, окинули хозяйским взглядом стоянкуне забыли ли чего и тронулись. Солнце, заливая все вокруг живительным светом, всходило из-за гор. Пробудившийся ветерок принес свежесть хвойного леса и терпкий запах багульника.
По дну ущелья идти было легчемотаясь от одного ската к другому, по нему вилась торная звериная тропа. Правда, иногда ее перегораживали свежие осыпи или остатки еще не растаявших наледей, но они почти не затрудняли ходьбу.
К вечеру скитники достигли широко раскрытого устья ущелья, выходившего на пойму реки. Корней оценивающе глянул на зависшее над горизонтом светило: успеет ли до темноты подняться на ближний отрог, чтобы с его высоты отыскать на широкой долине столбы дымокуров дедова становища?
«Если поторопиться, то успею», прикинул он и, наказав Захару развести костер и готовить ужин, побежал к ближайшему утесу по тропе, тараня прибрежные кусты. Вдруг земля под ногами исчезла и, не успев что-либо сообразить, Корней с головой погрузился в воду. Отчаянно работая руками и ногами, он вынырнул на поверхность, стащил с себя заплечную котомку. Увидев, что та не тонет, обхватил ее левой рукой и, загребая правой, поплыл к более пологому берегу. Но мощное течение несло вниз.
Впереди показалось ветвистое дерево, застрявшее посреди реки. Через несколько мгновений пловец врезался в зеленую гущу. Цепляясь за гибкие ветви, он с кошачьей ловкостью взобрался на вибрирующий под напором воды ствол.
Господи, как Ты добр ко мне, торопыге! Благодарю Тебя за бесконечную милость! прошептал Корней и перебрался по толстой боковой ветви поближе к отмели. По ней достиг берега и, убедившись, что тельник на месте, первым делом высыпал на землю содержимое котомки. Слава богу, молодой, но уже опытный таежник не зря паковал боящиеся влаги вещи и продукты в специально выделанные и отмятые мочевые пузыри оленей, лосей и туго завязывал их горловины сухожилиямивсе было сухим, ничего не подмокло
Уже смеркалось, и Корней поторопился вернуться к Захару.
ЭВЕНКИ
Поутру их ожидал сюрприз: из-за реки долетел отдаленный лай собак, следом вездесущий сплетник ветер нанес запах дыма вперемежку с едва уловимым ароматом вареного мяса. Найдя брод, ребята пошли на запах. Вскоре показались остроконечные жилища эвенковчумы, понурые олени возле дымарей.
Собаки, а среди них были и настоящие волкодавы, первыми учуяли чужаков и бросились навстречу, устрашающе рыча. Корней с Захаром, не останавливаясь, прошагали к чуму, возле которого стояли пустобородые тщедушные эвенки в оленьих рубахах с коротко, по-летнему, остриженной шерстью и сыромятных ичигах на ногах. Их лица выражали изумление от внезапного явления огромных лучи с поклажей на спинах.
У-у, совсем бедныедаже одного орона для вьюков купить не могут.
Совсем бедные, ружей нет, просто палки, толмачили они промеж собой, пуская из коротеньких трубок клубы дыма, пока незнакомцы шли к ним.
За несколько шагов скитники остановились, поклонились в пояс и поприветствовали кочевников по-эвенкийски:
Дорова!
Те дружно откликнулись:
Дорова! Дорова, хэгды лучи!
Окружив путников и возбужденно лопоча по-своему, они осторожно трогали пришельцев за рукава курток.
Скитникам показалось чудным, что эвенки похожи друг на друга, как братья: у всех продубленная смуглая кожа, узкие разрезы глаз, широкий, как будто с продавленной переносицей нос и одинаково приветливая улыбка.
Вдруг седой старик с быстрыми, живыми глазами, вытянув сухую морщинистую шею, возбужденно закричал, точнее, почти заверещал:
Есейка! Есейка! Смотрите! Мой кутэ Есейка пришел!
Не доставая до плеч, он обнял Корнея за пояс. Тот, догадавшись, что перед ним его дедушка, подхватил старика и закружил его, как пушинку.
Уу, какой сильный! Настоящий луча хомоты! Как моя дочь? Почто с собой не взял?
Амака, я ведь не Елисей, а внук твой. Корнеем меня кличут.
И то гляжу, молодой больно. Я старел, а кутэ не старел. Вот глупый, ум терял, страшное дело. Внук, однако, тоже хорошо!.. А это кто?
Наш скитской. Захарка.
Родня, стало быть. Духи правильно сказали олешка варить. Пошли! Встречу отмечать будем, страшное дело!
Согнувшись, по очереди вошли в чум. Крепко пахнуло шкурами, дымом и аппетитным варевом. Друзья осмотрелись. Посреди чума очаг, над ним большой котел. Дым поднимается прямо вверх, в отверстие. Берестяной летний свод чума опирался на каркас из жердей, скрепленных кожаными ремнями-веревками. Под сводом на поперечинах развешаны вещи, вялится мясо, рыба. На земле, вдоль стенсундуки, домашняя утварь, посуда. Спальный угол загорожен пологом из оленьих шкур. Оттуда поблескивают любопытные глазенки ребятни.
Гостей усадили у низкого столика со светильникомкаменной чашей с жиром, посреди которого пылал фитиль из скрученного мха. Эвенки расселись вокруг на камаланахмаленьких меховых ковриках, скрестив ноги.
Старшая дочь Агирчи, женщина с густым брусничным румянцем на щеках, в опрятном платье с широким подолом и шароварах, заправленных в легкие, из мягкой замши, ичиги, подала большое берестяное блюдо с грудой светящегося янтарным жиром мяса и мозговых костей.
Во время еды никто не проронил ни слова. Мерно работали челюсти, мелькали длинные, узкие ножи, ловко отсекавшие мясо кусок за куском прямо у рта. Довольно урчали желудки, почмокивали губы, хрустели обгладываемые кости: культ еды воцарился в чуме. Масленые от сытости и удовольствия глаза эвенков сладко щурились и превратились в совсем узкие щелочки. По губам и подбородку стекал жир.
Корней с Захаркой, заразившись поэзией первобытного довольства, покорились стихии чревоугодья. Им, как почетным гостям, на отдельном подносе подавали самые лакомые куски, включая олений язык и сладкие, сочные губы.
Блюдо уже несколько раз заполнялось вареной олениной доверху, но Агирча ласково просил у женщин еще. Наконец все наелись, и на месте медного таза с обглоданными костями появился большущий, закоптелый чайник. Пили ароматный напиток неторопливо, растягивая удовольствие. Обливаясь тройным потом, эвенки прижимали к груди жиденькие бороденки и, отхлебывая понемногу, смаковали вкус крепко заваренного плиточного чая. Покрякивая от наслаждения, отирали со лба рукавом крупные капли пота. Корней, распробовав живительный настой, тоже опорожнил несколько чашек.
И только после окончания чайной церемонии, когда эвенки набили трубки табаком, хозяин, сладко затянувшись и одновременно поправляя угли открытого очага, обратился к внуку:
Теперь говори, как живете. Все говори. Страшное дело, много говори.
Корней, передав в подарок хозяйственную утварь из бересты, подробно поведал про мать, отца, сестренку. Про ладный быт, про большой, теплый дом, в котором они все вместе живут.
Пошто старика забыли? Так долго не ходили?
У нас устав строгий, не дозволяет из Впадины отлучаться, дабы никто не проведал, где мы хоронимся. Особливо острожники.
Э-э-э, острог теперь нету. Сгорел, страшное дело. Одни мы тут кочуем. Ниже род Сапкара кочует. Лучи совсем нет. Худо стало нам. За припасом далеко ходи. Страшное дело.
Миновал полдень, когда наевшиеся ягеля олени волнистым, серобурым потоком потекли сквозь лес к реке передохнуть на ветре от комаров. Далеко неслось их шумное дыхание, шлепанье копыт, густое похрапывание важенок. Шерстистые, мягкие летние рога вскидывались и опускались, напоминая раскачиваемые ветром ветки кустарника, опушенные инеем.
При виде такой лавины Корнея охватило восхищение и гордость за деда, который легко управлял этой несметной ратью. Агирча, довольный произведенным впечатлением, сиял:
Своим скажи: куда как хорошо живем А у вас много оронов?
Узнав, что у зятя до сих пор нет собственного стада, старик помрачнел. Морща широкий лоб, он то и дело огорченно приговаривал:
Бедный хутэ, бедный, ой бедный!
Корней принялся успокаивать деда, объясняя, что домашние олени им ни к чемуездить на них некуда, а для пропитания во Впадине в избытке диких.
Э-э-э старик несогласно махнул рукой, люди без оленя хорошо не живи, пропадай быстро. Моих оленей бери, хорошо живи.
Тронутый заботой и добротой, Корней не стал спорить с дедом.
Ягельные поля вокруг стойбища истощились, и эвенки через три дня свернули закоптелые берестяные покрышки с жердей чумов, сложили их на грузовые нарты. Женщины упаковали утварь в кожаные и берестяные вьюки, водрузили на спины верховых оленей седламягкие подушечки, крепко притянули к бокам сыромятные подпруги. Навьюченные грузовые олени вытянулись в длинную шеренгу. Среди них выделялись два с люльками, из которых поглядывали самые младые представители кочевого племени.
Агирча взял поводной ремень, привязанный к шее вожакасамого крупного быка, и, ловко оседлав его, с криками «От! От!», повел караван к месту новой стоянки. Откочевали верст на семь вниз по реке. Как раз к тому месту, где находились мощные солончаки. В дороге повстречали бурого медведя. Агирча уважительно поприветствовал его:
Дорова, брат!
А Корнею пояснил:
Хомоты тоже люди. Только рубаха другая. Иногда сердится, при этом старик поднял вверх волосы и обнажил на затылке красный от уха до уха, бугристый шрамслед от медвежьих когтей.