Тот, кто повидал мир, знает, что в разных странах пьют по-разному, заявлял Менсур. Сам он в молодости работал судомехаником, поэтому поездил немало. В демократических странах мужик, напившись, начинает причитать: «Ах, во что превратилась моя обожаемая цыпочка!» А там, где никакой демократии и в помине нет, он заводит другую песню: «Ах, во что превратилась моя обожаемая страна!»
Вскоре разговоры иссякали, и они начинали петьсначала жизнерадостные балканские мелодии, потом революционные причерноморские песни, а под конец неизменно наставал черед грустных анатолийских баллад о несчастной любви и разбитом сердце. Турецкие, курдские, греческие, армянские напевы смешивались в воздухе, словно клубы дыма.
Сидя в уголке, Пери наблюдала за ними, и на сердце ее ложилась тяжесть. Она не могла понять, в чем причина отцовской грусти и недовольства жизнью. Ей казалось, грусть прилипла к нему намертво, как прилипает смола к подошве ботинка. Как помочь ему воспрянуть духом, она не знала, но все же не оставляла попыток это сделать. Ведь она была, как утверждали все домашние, истинной дочерью своего отца.
С портрета, висевшего на стене в резной рамке, на них глядел Мустафа Кемаль Ататюркотец всех турок. В его холодных голубых глазах сверкали золотистые искорки. Портреты национального героя висели по всему дому: в кухне Ататюрк в военной форме, в гостинойАтатюрк в рединготе, в спальне хозяинаАтатюрк в пальто и меховой шапке, в холлеАтатюрк в развевающемся плаще и шелковых перчатках. В дни национальных праздников Менсур выставлял в окне национальный флаг с изображением великого человека, чтобы его видели все прохожие.
Помни: если бы не он, мы жили бы, как в Иране, часто говорил Менсур дочери. Я бы отрастил круглую бороду и зарабатывал на жизнь тайной торговлей самогоном. За это меня бы высекли на площади. А тебе, душа моя, с детства пришлось бы прятать свое хорошенькое личико под чадрой.
Друзья Менсурашкольные учителя, банковские клерки, инженерытоже были убежденными сторонниками Ататюрка и его принципов. Они читали вслух, а иногда, охваченные приступом вдохновения, даже сочиняли патриотические поэмы, столь похожие одна на другую и по форме, и по содержанию, что казались эхом, без конца повторяющим один и тот же мощный клич. И все же Пери нравилось наблюдать за ними, слушать их пение и дружелюбные разговоры. Смысл этих разговоров ускользал от нее, но переливы их голосов, то затихающие, то вновь набирающие силукак правило, это происходило в момент, когда стаканы в очередной раз наполнялись до краев, завораживали ее. Мужчины не возражали против ее присутствия. Интерес, который девочка проявляла к их разговорам, воодушевлял их и позволял надеяться, что они найдут понимание у подрастающего поколения. Поэтому Пери оставалась в гостиной, потягивая апельсиновый сок из любимой кружки отца, украшенной подписью национального лидера и его изречением: «Цивилизованный мир ушел от нас далеко вперед, и мы должны его догнать. Другого выбора у нас нет».
Пери любила эту фарфоровую кружку, гладкие бока которой было так приятно сжимать в ладонях. Всякий раз, допив сок, она испытывала легкое сожаление, словно только что упустила шанс догнать цивилизованный мир.
Долго сидеть и слушать ей почти никогда не удавалось. Обычно она носилась туда-сюда, вытряхивая пепельницы, наполняя ведерки для льда, поджаривая тосты, поручения всегда находились, тем более что мать в такие вечера почти всегда отсутствовала.
Едва закончив накрывать на стол, как обычно, с приглушенными вздохами, Сельма удалялась в свою спальню и не выходила оттуда до утра. Иногда она не появлялась до обеда, а то и до вечера. Слова «депрессия» в их доме слыхом не слыхивали, и мать объясняла свое отсутствие тем, что у нее разболелась голова. Она часто мучилась от сильной головной боли, которая доводила ее до полного изнеможения, вынуждая весь день лежать в постели с полузакрытыми глазами. Сельма утверждала, что телесные немощи очищают и возвышают дух. Ее собственный дух очистился до такой степени, что она везде видела дурные предзнаменования. Голубь, усевшийся на карниз у ее окна, перегоревшая лампочка, чайный лист, плавающий в чашке, все это служило для нее источником тревог и опасений. Запершись в своей комнате, она лежала без движения и досадовала на каждый долетавший до нее звук. Полежать в тишине ей не удавалось никогда, так как стены в доме были тонкими, словно раскатанное тесто. Стена, которую воздвигли между собой Менсур и Сельма, была куда толще и плотнее и с каждым годом становилась все выше.
Не так давно Сельма вступила в религиозный кружок, который возглавлял один проповедник, известный своим красноречием и непреклонностью взглядов. Его прозвали Узумбаз-эфенди за непримиримость к ереси и идолопоклонству, которые он был готов давить в любых их проявлениях, как давят виноград ногами, когда делают вино. Его ничуть не тревожило, что такое прозвище напоминает о приготовлении винагрехе не менее тяжком, чем пьянство. Ни сочный виноград, ни вино не интересовали его ни в малейшей степениему нравилось именно давить.
Под влиянием своего учителя Сельма очень сильно изменилась. Она не только отказывалась обмениваться рукопожатиями с представителями противоположного пола, но и не садилась в автобусе на сиденье, где до нее сидел мужчина, даже если он вставал и уступал ей место. В отличие от многих своих подруг, она не носила никаб, но полностью покрывала голову платком. Она стала крайне неодобрительно относиться к поп-музыке, не сомневаясь в ее разлагающем воздействии, полностью очистила дом от конфет и всякого рода снеков, отказалась от мороженого, шоколада, картофельных чипсов, даже если все эти продукты были снабжены ярлыком «халяль», с тех пор как Узумбаз-эфенди объяснил ей, что они могут содержать желатин, а желатин, в свою очередь, может содержать коллаген, для приготовления которого используется свиной жир. Она так боялась соприкоснуться с чем-нибудь, имеющим отношение к свиньям, что вместо шампуня использовала оливковое мыло, а вместо зубной пастыпалочку мисвака. Свечи она тоже изгнала из своего дома, заменив их кусочками сливочного масла с фитилем внутри. Подозревая, что при производстве импортной обуви применяют клей, сделанный из свиных костей, она перестала ее носить и всем своим знакомым настоятельно рекомендовала последовать ее примеру. В сандалиях скорее убережешься от греха, говорила она. В детстве Пери, следуя напутствиям матери, ходила в школу в сандалиях из верблюжьей кожи и в носках из козьей шерсти, что, разумеется, делало ее объектом насмешек одноклассников.
Вместе со своими единомышленниками Сельма ездила на все пляжи Стамбула и его окрестностей, где пыталась убедить женщин, загорающих в открытых купальниках, что они безвозвратно губят свои души. «Помните, что телам, которые вы так бесстыдно выставляете на всеобщее обозрение, предстоит вечно гореть в адском пламени!» возвещала она. Участники кружка раздавали всем и каждому листовки, написанные с грубыми ошибками, без запятых, зато с множеством восклицательных знаков, о том, что дочери Евы, демонстрирующие нагую плоть в публичных местах, навлекут на себя гнев Аллаха. По вечерам, когда пляжи пустели, ветер носил по берегу разорванные и измятые листовки, смешивая с песком слова «разврат», «кощунство», «вечное проклятие», похожие на высохшие водоросли.
Сельма, и раньше отличавшаяся живым нравом, на новом жизненном этапе стала еще более разговорчивой и общительной. Главную свою миссию она видела в том, чтобы привести окружающих, и прежде всего мужа, на путь спасения. Но Менсур вовсе не собирался менять свою жизнь и уж тем более не хотел, чтобы им руководили. В результате семья Налбантоглу разделилась на две зоны влияния, которые можно было назвать «Дар аль-ислам» и «Дар аль-харб» зону повиновения и зону войны.
Религия ворвалась в их жизнь неожиданно, как метеор, и расколола семью на два враждующих лагеря. Младший сын, глубоко набожный приверженец крайне националистических взглядов, принял сторону матери; старший, Умут, поначалу пытался погасить конфликт и сохранить нейтралитет, хотя его слова и поступки свидетельствовали о том, что он склоняется влево. Кончилось все тем, что он объявил себя убежденным марксистом.
Пери, как самой младшей в семье, приходилось тяжелее всего. И отец, и мать старались склонить дочь на свою сторону, превратив ее жизнь в поле битвы для своих непримиримых мировоззрений. Даже сама мысль о том, что она должна сделать выбор между несгибаемой религиозностью матери и столь же несгибаемым материализмом отца, приводила ее в ступор. К тому же Пери относилась к числу людей, которые, если это только возможно, стараются никого не обижать. Она хотела быть приветливой и доброжелательной со всеми, но для того, кто находится в центре схватки, это слишком трудная задача. Никто не замечал, как она гасит бушующее в ней пламя, превращая горящие угли в пепел.
Один угол в их гостиной особенно ясно говорил о том, какая пропасть лежит между ее родителями. На стене над телевизором висели две полки. На одной стояли отцовские книги: «Ататюрк. Возрождение нации» лорда Кинросса, сборник речей самого Ататюрка, «Оказывается, я люблю» Назыма Хикмета, «Преступление и наказание» Достоевского, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, коллекция мемуаров, написанных генералами и простыми солдатами Первой мировой войны, и старинное издание «Рубаи» Омара Хайяма, истрепанное от частого чтения.
На другой полке, материнской, царил совсем другой мир. В течение многих лет на ней красовались фарфоровые лошадки всех цветов и размеров: пони, жеребцы и кобылы с золотыми гривами и разноцветными хвостами, бегущие, отдыхающие, пасущиеся. Постепенно там начали появляться книги: «Хадисы», составленные имамом аль-Бухари, «Воспитание души» аль-Газали, «Как правильно молиться и просить в исламе. Пошаговое руководство», «Истории из жизни пророков», «Настольная книга правоверной мусульманки», «Терпение и благодарностьважные исламские добродетели», «Исламский толкователь снов». Почетное место в правом углу было отдано двум книгам Узумбаза-эфенди: «Принесем чистоту в безнравственный мир» и «Шайтан шепчет тебе на ухо». Фарфоровые лошадки вынуждены были потесниться и в конце концов оказались задвинутыми на самый дальний конец.
Неискушенный ум Пери беспомощно барахтался в потоках слов и эмоций, наполняющих дом. Из того, чему ее так настойчиво учили, она поняла, что Аллах един и никакого другого Бога нет и быть не может. Но она не могла поверить, что религиозные учения, горячо почитаемые ее матерью и столь же горячо ниспровергаемые отцом, исходят от одного и того же Бога. Этого просто не могло быть. И если Бог все же един, как могло случиться, что два человека воспринимают Его совершенно по-разному? А ведь эти два человека некогда были соединены узами брака, и, хотя они более не делят постель, супружеские узы по-прежнему остаются в силе.
Растерянная и встревоженная, Пери смотрела, как люди, которых она любила, разрывают друг друга на куски. Она рано поняла, что из всех битв, происходящих на этой земле, больше всего страданий доставляют людям семейные битвы, а среди семейных битв нет более яростных, чем те, где причиной размолвки становится Бог.
Нож
Стамбул, 2016 год
Вскоре Пери увидела впереди попрошаек, стащивших ее сумочку. Они бежали со всех ног, но она бежала быстрее. Пери поверить не могла в свою удачу, если только это действительно была удача. Преследуя похитителей, она свернула в узкий мощеный переулок, в котором царил вечный полумрак, и тут же остановилась, с трудом переведя дыхание.
Дети стояли рядом с каким-то мужчиной. Вглядевшись, Пери узнала в нем того самого бродягу, который поднял брошенный ею окурок. Она сделала шаг в их сторону, но совершенно не представляла, что им сказать. В погоню она бросилась не раздумывая и теперь не знала, как поступить.
Бродяга безмятежно улыбался, словно радуясь встрече с ней. Вблизи он выглядел по-другому: красиво очерченные скулы, молодой блеск чернильно-черных глаз. Если бы не потрепанный вид, можно было бы сказать, что он не лишен привлекательности. В руке он держал сумочку Пери, ласково поглаживая ее, словно вновь обретенную возлюбленную.
Это мое, проглотив ком в горле, хрипло произнесла Пери.
Он щелкнул замком, перевернул сумочку и хорошенько тряхнул ее. Содержимое высыпалось на землю: ключи от дома, помада, тушь, карандаш для глаз, крошечный флакончик духов, телефон, упаковка бумажных платков, солнечные очки, щетка для волос, тампоны И кожаный бумажник. Его бродяга проворно схватил. Вывернув бумажник, он извлек оттуда пачку банкнот, кредитные карточки, женский ID розового цвета, водительские права и несколько семейных фотографий. Сунул в карман деньги и телефон, все остальное оставил без внимания. При этом он насвистывал какую-то жизнерадостную беззаботную мелодию из тех, что можно услышать в старом музыкальном автомате. Бродяга уже собирался швырнуть бумажник на землю, когда что-то привлекло его взгляд. Фотография, сделанная поляроидом много лет назад и спрятанная в потайное отделение. Напоминание о давно минувшем.
Вскинув бровь, нищий уставился на фотографию. На ней были запечатлены четверо: мужчина и три молодые женщины. Профессор и его студентки. Закутанные в пальто, шапки и шарфы, они стояли спиной к зданию Бодлианской библиотеки в Оксфорде, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы хоть немного согреться, тот день был одним из самых холодных за всю зиму.
Бродяга поднял голову и с ухмылкой взглянул на Пери. Судя по всему, он видел Оксфорд в кино или на газетных снимках и теперь узнал его. А может, он догадался, что одна из девушек на снимке и есть та женщина, что стоит перед ним. Конечно, за минувшие годы она располнела, у нее появились морщины, волосы почти перестали виться, к тому же были коротко подстрижены. Но глаза у нее остались прежние, с грустинкой, спрятанной в глубине. Нищий пренебрежительно отбросил фотографию.
Наблюдая, как поляроидный снимок, немного покружив в воздухе, опустился на землю, Пери сморщилась, словно фотография была живой и могла испытать боль от падения.
В следующее мгновение, обретя дар речи, она принялась орать, пугая бродягу полицией, жандармерией и собственным мужем, которые вот-вот придут к ней на помощь. Она размахивала рукой, демонстрируя обручальное кольцо, мучительно сознавая при этом, что девушка, которой она была когда-то, подняла бы ее за это на смех. В самом деле, нелепо выставлять напоказ символ своего семейного положения, надеясь внушить кому-то почтительный трепет. На мужчину, впрочем, ни ее кольцо, ни ее угрозы не произвели ни малейшего впечатления. Едва освещенный скудным светом, переулок был совершенно пуст. Судя по тому, каким слабым был доносившийся сюда шум машин, оживленные улицы остались далеко. Внезапно Пери охватил страх.
Бродяга не двигался с места. Было так тихо, что Пери казалось, она слышит, как возится мышь в ближайшей мусорной куче. Возможно, она слышала даже, как бьется мышиное сердце, крохотное, как фисташковый орех. Даже стамбульские кошки, похоже, обходили стороной этот переулок, затерянный на окраине города и, как ей казалось, на окраине мира.
Меж тем мужчина неспешно сунул руку в карман пальто и извлек что-то наружу. Это был пластиковый пакет, а в немкрошечный тюбик клея. Взяв тюбик, он выдавил все его содержимое в пакет. Затем надул пакет воздухом, превратив в небольшой шар. Блаженно улыбнулся, любуясь своим произведением, чудесным стеклянным шаром, в котором каждая снежинка была жемчужной или бриллиантовой. Прижал тюбик к носу и несколько раз глубоко вдохнул. Когда он вновь поднял голову, на лице его застыло отсутствующее выражение. Токсикоман, догадалась Пери. Она заметила, что белки его глаз испещрены красными прожилками лопнувших сосудов, напоминающими трещины на пересохшей земле. Внутренний голос приказывал ей немедленно вернуться к машине, где ждала дочь. Но она не двигалась с места, словно клей, который вдыхал бродяга, намертво прилепил к земле ее подошвы.
Бродяга протянул пакет одной из девочек, та схватила его трясущимися от радости руками. Несколько раз она шумно вдохнула. Другая девочка ждала своей очереди, нетерпеливо покусывая губу. Клей, неиссякаемый источник наслаждений для беспризорных детей и несовершеннолетних проституток, волшебный ковер, который, поднявшись над куполами и небоскребами, уносит их, легких, как перышки, в дальнее королевство, где нет ни боли, ни тюрем, ни сутенеров. В королевство, жителям которого неведом страх, ибо для страха нет причин. Они гуляют по садам этого Эдема, срывая с деревьев сочные плоды. Не зная ни голода, ни холода, они охотятся на драконов, насмехаются над великанами и запихивают вырвавшихся на свободу джиннов обратно в бутылки.