А Христиан, видимо, не спешил получить обратно свои деньги, он даже не заговорил о них, когда Вильгельм весьма выгодно продал берлинскому скупщику птицу, поросят и сверх того излишки картофеля.
II
После отъезда Ливена Ленора каждый день ждала письма, хотя ей уже было ясно, что он к ней никогда не вернется. Вся прислуга скоро заметила, что она два раза в день из углового окна высматривает почтальона. А тот, шагая через поля со своей почтовой сумкой, мог бы от самого Эльтвиля видеть сквозь стекла ее лицо и высушенные ожиданием глаза, следившие за ним на протяжении целого километра. Но он приносил только дело-
вые письма для господина фон Клемма или письма от единомышленников, которые, опасаясь оккупационных властей, поддерживали связи со своими союзами и объединениями по ту сторону демаркационной линии с помощью всевозможных хитростей и уловок. Тем временем Клемм организовал из служащих и инженеров своего завода, а также отдельных рабочих некое, собиравшееся по вечерам сообщество, которое числилось в списках союзов как «Рейнское содружество». У них была та же программа, что и у других сходных союзов в самых отдаленных немецких городах. В Эльтвиле и в окрестных деревнях люди уже давным-давно пронюхали, что за письма получает Клеммвечером в трактире они выспрашивали почтальона.
Ленора ни разу даже не видела ливеновского почерка. Однажды вернулось письмо, на котором она сама написала адрес Ливена. При том чувстве покинутости, которое ей самой казалось непонятным и невыносимым, молодая женщина решила все же поступиться своей гордостью, лишь бы он подал хоть какие-нибудь признаки жизни. С напускным оживлением просила она Ливена в этом письме прислать книги, которые он так расхвалил; письмо вернулось с пометкой: «Адресат не найден». Ливен исчез из ее жизни так же, как появился, скользнув мимо, точно призрак, и оставив после себя несколько чуждых ей представлений, странных цитат, воспоминания о ласках и заглавиях книг. Каким грубым и неловким казался ей теперь Клемм! И его молодцеватость и его остротысплошная пошлость. Когда он, случалось, обнимал ее, Ленора только терпела его объятия. И Клемм, не выдержав, как-то сказал двоюродному братутому Клемму без «фон», своему бывшему заместителю на предприятии, которого он некогда оттеснил, но теперь вполне компенсировал почти братской откровенностью, что Ленора, видимо, принадлежит к типу женщин, обещающих в девичестве очень много, но после замужества переносящих всю свою нежность на детей. Этим объясняются и ее былые порывы, которые его так удивляли в полевом госпитале, а в первый приезд домой просто ошеломили.
Однажды за обедом Клемм упомянул о том, что его друг Эрнст Ливен отличился в Польше в боях с повстанцами. Ленора чуть побледнела, как бледнеют от природы бледные женщины. Ее лицо как будто побелело изнутри.
Клемму было приятно видеть, что на вечерних собраниях «Рейнского содружества» Ленора стала вдруг держаться настоящей хозяйкой дома, чего нельзя было сказать прежде.
В этот вечер невесты и жены членов «Содружества» поднялись все наверх, чтобы послушать доклад хозяина дома, теперь и о Леноре они отзывались лучше, видя ее гостеприимство. Несмотря на тесноту, всем нашлось место в кабинете, куда были поданы чай, вино и домашнее печенье. Бекера тоже позвали наверх. Клемм заявил:
Каждый камраджеланный гость. Пусть их собрания послужат опровержением марксистской болтовни относительно классовых противоречий. А Бекеру было очень приятно, что госпожа фон Клемм по приказу мужа должна и ему, Бекеру, наливать чай. И так как чашки передавались по кругу, то даже сначала ему, а уже потом директору Шлютебоку. Последний в виде исключения тоже оказался сегодня здесь. После совещания Клемм убедил его присутствовать на докладе. Они договорились объединить филиалы своих фирм в Люксембурге и зарегистрировать их под видом французской фирмы. Таким образом удастся избежать всех неприятностей, которые могут возникнуть в связи с выплатой репараций или прекращением выплаты. В Амёнебурге они быстро пришли к единому мнению: постыдный Версальский договор не должен бросать тень на их старое почтенное предприятие. Затем вернулись в машине Шлютебока в Эльтвиль. Бекер был свободен и вместе с остальными ждал доклада. Шлютебок, старичок неопределенного возраста, уже не раз слышал, как его единомышленники восхваляют «Рейнское содружество», и потому решил лично ознакомиться с этой образцовой организацией, которую Клемм с такой ловкостью и знанием людей создал на своем заводе. Директор легко дал себя уговорить еще и потому, что был в хорошем настроении. Во время разговора с Клеммом о делах ему удалось-таки узнать, для кого именно Клемму понадобился деготь с высокой температурой кипения, чтобы при пропитывании не повредить растениям: оказывается, не для тропиков, а для какого-то большого садоводства на юге Франции. Когда Шлютебок вошел, Клемм как раз вбивал в головы своим гостям, насколько важно поддерживать именно здесь, среди прирейнских жителей, волю к единству германского жизненного пространства и сознание необходимости как можно решительнее вводить в дело германские добровольческие корпуса в самом восточном из боевых районов. Клемм воткнул флажок в определенную точку на карте, висевшей над его письменным столом; судьба Аннаберга в Силезии, атакованного одним из германских добровольческих корпусов, должна быть нам не менее близка, чем судьба Фельдберга в районе Таунуса. Враг взял отечество в клещи с востока и с запада; на востоке клещи эти захватывают Силезию, а на западе доходят до Рейна. То, чего здесь хотели добиться санкциями, от которых мы страдаем с Лондонской конференции, в Верхней Силезии достигнуто с помощью плебисцита. Клещи должны отхватить там кое-что в пользу поляков, а здесь, придравшись к пустякам, враг оккупировал Дуйсбург и ищет предлога, чтобы занять всю Рурскую область. Ведь шахты Рура и Силезииэто главное богатство страны, ее основная сила.
Пока Бекер чистил машину, Ленора поднялась наверх к мужу. Клемм сидел за письменным столом спиной к двери. Она еще раз отыскала на карте флажок, обозначавший то место, где был ее возлюбленный. Она решилась даже спросить как бы мимоходом:
А где теперь наши люди?
На что Клемм тоже вскользь ответил:
Конечно, опять в Германии. Из-за этих голосований и соглашений они ведь и в Польше лишились того, что завоевали своей кровью. И добавил:Ливен, наверно, тоже сидит теперь где-нибудь в Восточной Пруссии, там несколько порядочных людей попрятали у себя по имениям остатки корпуса.
Когда Клемм спустя полчаса выехал в Амёнебург, его шофер Бекер повернулся к нему:
Если господин фон Клемм разрешит мне высказать свое мнение, господин фон Клемм произнесли сегодня такую речь, что просто мурашки по спине бегали.
Да? Значит, тебе понравилось, Бекер? Когда в Верхней Силезии происходила вся эта история, там участвовало немало наших с тобою старых знакомых. Лейтенанта Ливена там ранили... Ты ведь, наверно, помнишь его?
Ну еще бы! отозвался Бекер.
Он был горд тем, что Клемм сказал «наши с тобой старые знакомые». Он был горд тем, что хранит в своем сердце ключ к семейному счастью своего господина.
На той же неделе ему пришлось убедиться, что в отношениях, которые ему лично казались проще простого, и для него может таиться подвох. После примирения с Эллой он смотрел на их брак как на дело решенное, хотя и воздерживался от обычного предложения руки и сердца. За обедом в кухне Бекер любил разглагольствовать о том, что верность до гроба бывает только у солдат на действительной службе, ему и в голову не приходило, что Элла может обидеться на какие-нибудь его интрижки. Она ведь позволяла ему целовать себя с головы до ног и не стеснялась даже приходить к нему в комнату. Но вдруг однажды, когда он вошел в кухню, она выбежала вся заплаканнаяслуги фыркнули; он заметил, что девушка повязалась платком, точно у нее болела голова.
Ты и ночью спишь в платке?спросил ей вдогонку садовник.
А когда Бекер в другой раз неожиданно настиг ее, рванул к себе и платок съехал на затылок, он увидел, что пышного узла волос у нее на голове больше нет. Элла, плача, объяснила, что, когда она возвращалась с танцев домой, на нее напали какие-то гнусные озорники и отрезали ей косы за то, что она якобы танцевала с французом, а на самом деле француз только заговорил с ней по пути, она изо всех сил отталкивала его, но он со своим обычным французским нахальством обхватил ее за талию; кто-то это видел и, вместо того чтобы хорошенько съездить француза по морде, стал ее срамить и уверять, будто она гуляет с французами; потом возле самой деревни ее подкараулили, наверно, какие-нибудь обиженные мальчишки, с которыми она не хотела танцевать, и вот они решили ей отомстить и сделать ее всеобщим посмешищем. Элла, видимо, надеялась, что милый утешит ее. Однако Бекер холодно посмотрел на нее.
Что-то мне это не нравится, барышня. И даже толкнул ее коленом в живот, когда она хотела обнять его.
В кухне он решительно заявил:
Никто не может требовать от нас, чтобы мы ели за одним столом с французской шлюхой, и добавил, точно хозяином дома здесь был он:Собирай свое барахло и уходи.
Элла была уничтожена и так ошеломлена, что даже не защищалась.
Вся прислуга сначала всполошилась, но затем была вполне удовлетворена, когда чета Клеммов безоговорочно признала самовольное решение Бекера правильным. В кухне особенно хвалили хозяйку дома за то, что она в этом деле поддержала обоих мужчинсвоего мужа и шофера, и все единодушно подтверждали, что Элла к такому дому, как дом Клеммов, не подходит. Такой дом, да еще в оккупированной зоне, должен быть чист как стеклышко. Да и парень, лишивший Эллу ее длинных кос, оказался членом основанного Клеммом «Содружества». А помощница горничной расхаживала по дому, гордо откидывая толстые косы, словно хотела сказать: «Мне-то не отрежут!»
Однако происходившим в доме совещаниям между немецкими и французскими экспертами нельзя было помешать. Приторный запах какой-то заграничной помады, знакомый жителям Прирейнской области запах постоя, распространился по всему дому, им пропиталась даже обивка машины. Бекеру впервые было не по себе: втайне он все же тосковал по Элле, с которой так грубо порвал, и все эти признаки оккупациичуждые запахи, чуждые интонации непрерывно напоминали ему, хотя он и скрывал это, какой испорченной оказалась выгнанная им девушка.
III
Остатки некогда стоявшего в Верхней Силезии добровольческого отряда, в который входил и Ливен, были размещены в имении, принадлежавшем семейству фон Глеймов, заявившему о своей готовности предоставить офицерам и солдатам убежище на неограниченное время. Однако и хозяева и гости были согласны в том, что неограниченное не значит безграничное и что это пребывание будет кратковременным и должно так или иначе скоро кончиться. Так же как солдаты, которые вернулись после войны, израненные, измученные, изувеченные, потрясенные до глубины души, не могли себе представить, что все вопросы могут быть урегулированы с помощью каких-то там конституций, договоров и санкций, так и теперь ни один человек не верил в то, что после недавних событий, опять стоивших крови и тревог, все вопросы могут быть решены без его участия несколькими государственными деятелями. Последнее слово ведь еще не сказа-но. Молодежь нескольких стран пролила свою кровь во имя той или другой цели. Правда, в Венгрии уже давно покончили с красными, но над бесчисленными демонстрациями в бесчисленных городах грозно развевались красные флаги; и даже в Париже и Лондоне дети рабочих выводили на замерзших окнах серп и молот. Молодая Советская страна стряхнула с себя интервентов, она еще раз доказала историкам, что молодые народы после внутренних переворотов не слабеют, а, наоборот, крепнут и выпрямляются. Когда Буденный дошел до Варшавы, все столицы Европы насторожились: если красноармейцы, разутые и раздетые, действительно оказались под стенами польской столицы, кто знает, как далеко на запад они еще продвинутся. И когда Красная Армия остановилась под Варшавой, одни вздохнули с облегчением, другие замерли. Новое польское государство заявило о своих требованиях. Немецкие добровольческие корпуса вели бои против повстанцев в Силезии. Затем бои были приостановлены. Начались совещания, голосования, резолюции. Вдруг оказалось, что всю жизнь, всю пролитую кровь нужно втиснуть в формулы, бескровные, как газетная статья.
В бумажные решения никто не верил. В этом сомневались все, как бы ни были они чужды друг другу в остальном. Все ждали окончательного, добытого горячей кровью, настоящего решения. Но одни считали, что их собственная жизнь изменится, лишь когда весь мир изменится в корне; другиечто их собственная жизнь может измениться только в том случае, если опять возродится германская империя, грозная и могущественная, какой она была, Священная империя, как она уже некогда именовалась, а быть гражданином Священной империи германской нацииэто стоило всех принесенных жертв.
А пока для отряда Ливена был построен целый поселок из бараков, находившийся дальше от господской усадьбы, чем от железнодорожной станции Банвиц, при маленькой деревушке того же названия, где жило несколько сотен крестьян-бедняков. Молодой Глейм продолжал даже после демобилизации состоять в добровольческом корпусе. В результате целого ряда непредвиденных смертей имение перешло в его руки. На случай, если действительно вскоре произойдет переворот, эти солдаты, получивши у него приют, будут служить оплотом от нападений красных банд, которые представлялись людям типа Глейма неукротимыми и бешеными, точно стихийные силы. А до тех порво время жатвы и сезонных работсолдаты явятся хорошей острасткой иностранным и отечественным рабочим.
Офицеры жили в одном из флигелей помещичьего дома; кроме множества комнат, там был огромный зал, выходивший окнами в сад. До постройки нового здания этот флигель и был главным домом. В те времена допускались всевозможные завитушки и отступления от архитектурного стиля. Образцом могли служить постройки Фридриха Великого в Потсдаме и Сан-Суси. При виде длинного фасада с полукруглыми окнами, среднее из которых между двумя коринфскими колоннами стояло открытым, особенно ясно чувствовалось, насколько эти архитектурные изыски не соответствуют волнообразной, пустынной, тускло мерцающей долине, расстилавшейся вокруг. Так размышлял Ливен, возвращаясь через сад, а не через главный вход, расположенный почему-то не спереди, а сбоку. Ливен выпросил у Глейма для общего зала всякую старинную мебель, часы, клавесин, ломберные столы. Друзья, сидевшие в зале и занятые игрой, чтением и вином, шумно приветствовали его. Руку он носил на перевязи; у него было такое чувство, будто он и в самом деле вернулся к себе домой; где бы он ни находилсяв номере гостиницы, в вагоне железной дороги, в чьей-нибудь усадьбе, он всюду и на всем старался запечатлеть свои прихоти и приучить к ним окружающих.
Сегодня по его инициативе в большом зале офицеры давали бал, на который должен был явиться сам Глейм в качестве гостя, а не хозяина, а с нимчлены его семейства и семьи окрестных помещиков. Офицеры настояли, чтобы праздник был устроен за их счет на том основании, что Глейм хотя и обеспечил им приют и питание, но получал со своего поместья недостаточно, чтобы еще оплачивать их развлечения. Деньги присылались офицерам из Германии отдельными националистически настроенными группами, понимавшими, что эти добровольческие формирования пока не следует распускать. Ливен занялся осмотром сервировки, цветов и всех приготовлений, сделанных по его указаниям. Его однополчане были веселы; они радовались, что увидят хорошень-ких женщин и что можно будет потанцевать. Извинившись, Ливен под каким-то предлогом удалился на час, обещав вернуться до начала праздника.
Он уже чуял в этом разукрашенном зале приторное дыхание скуки: всех приглашенных он успел хорошо изучить за истекшие месяцы; он знал, что каждый скажет и как будет одет. Его друзья, видимо, ждут, что этот праздник по какому-то волшебству всех переродит. Но таких праздников не бывает. Единственное, что способно перерождать, это опасность, только тогда люди становятся на себя непохожитолько тогда! На войне жить со всеми этими господами было еще можно-и в Прибалтике, и в Руре, и в Польше. А сейчас их кости уже скрипят, как старая мебель. Столь великодушно предложенное гостеприимство, может быть, ему нужнее, чем всем другим, ведь у него нет ни своего угла, ни семьи, и все-таки ему опостылело существование в этом далеком имении среди примелькавшихся лиц, среди тех, что были его товарищами.
До него уже доносились разнообразные звуки, говорившие о том, что праздник скоро начнется: Лютгенс заиграл свой любимый мотив, кто-то громко расхохотался, загудел клаксон подъехавшей машины. Денщик бережно помог ему сесть в седло: Ливену мешала рука на перевязи. Когда он отъезжал, огни и тени в окнах свидетельствовали о том, что праздник начался. Он надеялся, что ему удастся забыть о том, как смертельно скучны некоторые из офицеров. Ведь они были раньше его братьями по оружию, затем стали братьями по судьбе, а теперь они братья по скуке.