На левом берегу Рейна, в Майнце, трехцветные флаги развевались на здании, которое было раньше замком великого герцога. В этом городе Клемм ходил в школу. Он играл с товарищами на лугу перед этим мостом. Здесь он чуть не отхватил себе палец, срезая сережки с ивы. А в этом месте они и сейчас задели ветки каштанов, как тогда, когда он проезжал мимо них с отцом. На повороте шофер увидел патруль. Вот оно, это черное позорище!
Проехав полпути, они ссадили Эрбенбека перед его маленькой виллой в стиле рыцарских замков: с башенками и гипсовыми гномами. На нетерпеливые вопросы, которыми его забросала жена, Эрбенбек ответил:
Вылитый отец. Кажется, настроен очень националистически.
А жена заметила:
Тогда смотри не очень-то поддерживай эти твои Французские знакомства.
Эрбенбек тут же поспешил согласиться с ней и пояснил:
Конечно, только деловые, да и Клемм едва ли будет возражать против выполнения заказа на лаки для фирмы «Армон».
Когда они въехали в Эльтвиль, Бекер с любопытством принялся рассматривать цветущие кусты и старые сонные деревенские дома. А Клемму казалось, как всем, кто возвращается домой, что не он узнает родные места, а они узнают его. И лодочная пристань, и островокпросто плавучие заросли кустарника, и распахнутые ворота в сад узнали его еще до того, как он сказал себе: «Итак, я дома». Ворота образовывали вершину острого угла, которым кончался неправильной формы сад. Выцветший герб не имел никакого отношения к семейству Клеммов. Некогда его повесил здесь давно забытый владелец. Купив усадьбу, Клеммы все тут переделали по-своему. Клемм принялся дергать колокольчик. Как и прежде, звон раздался только после того, как он подергал несколько раз.
Молодая хозяйка, обгоняя горничную, выбежала встречать его. Она бурно кинулась мужу на шею и прижалась к нему. Он растерялся, но скрыл свое смущение и начал успокаивать ее, точно разволновавшегося ребенка, тихонько поглаживая по голове. Она постепенно затихла и молча стояла рядом с ним. Как все-таки давно он знает ее! На фронте время проносится вихрем, оттого что его совсем не замечаешь. Однажды в темном закоулке госпиталя она огорошила егообняла и стала осыпать поцелуями. Это было так неожиданно, точно перед ним вдруг вспыхнул мягкий свет. Когда он наблюдал жену впоследствии, ее пылкость проявлялась обычно лишь в том, что серые глаза ее темнели или светлели и в зависимости от этого становились черными или голубыми. Шоферу гораздо больше понравились карие, блестящие и круглые, как вишни, глаза горничной, выносившей вещи из машины. Клемм приказал отвести Бекеру хорошую комнату и подать ему черного пива. Это обрадовало Бекера: после такого распоряжения всем в доме сразу станет ясно, насколько его ценит хозяин.
А куда же ты теперь денешь своего прежнего шофера? спросила жена, когда они вошли в детскую.
Прежний шофер, Альфонс, служил у Клеммов сначала кучером. А потом, когда обеих лошадок уже стали кормить из милости, он ходил за ними все так же тщательно, не хуже, чем за «опелем», который с немалым трудом научился водить. В последнее время он охотнее всего возил молодую госпожу фон Клемм, так как заметил, в какой восторг ее приводит непривычная езда в автомобиле. Иногда она снисходила до болтовни с ним и рассказывала, что ей очень хотелось бы покатать тетю Амалию, жившую в Потсдаме старую деву, которая заменила ей и ее брату мать. Но у тетки нет денег даже на дорогу из Потсдама в Рейнскую область, а взять у племянницы... «Вы плохо знаете тетю Амалию!» Однако шофер Альфонс многое мог себе представитьдаже старую тетку-гордячку.
Что ж, будем кормить из милости, ответил Клемм на вопрос Леноры, имея при этом в виду Альфонса, а не лошадок: тех уже давно не было на свете.
А жить он будет по-прежнему в доме?
Зачем? Получит стандартный домик в нашем новом рабочем поселке.
Ленора сама не знала, что ее огорчило. Она взяла из рук мужа погремушку и положила в колыбель. Это была старинная колыбель с деревянной резьбой, единственное чужеродное тело в белоснежной детской. Здесь, наверху, Ленора охотно надевала халат и чепчик сестры милосердия, и от этого знакомого убора на Клемма повеяло прошлым. Он рассказал, чем обязан Бекеру и как тот спас ему жизнь в Аргоннах, рассказал, с каким риском они ехали с Балкан домой через бесчисленные границы, рассказал об их недавней жизни в Берлине.
Какой у него смешной подбородок, сказал он про малыша.
Жена умолчала о том, что он похож на дедушку Венцлова, которого в офицерском собрании прозвали Щелкунчиком. Но Клемм и сам потом вспомнил, что такой лее подбородок у шурина. Жена спросила:
А почему Фриц с тобой не приехал?
Неужели ты думаешь, Фриц сейчас может уехать из Берлина? Правда, там состряпали так называемую республику, но нельзя расстреливать спартаковцев на улицах и вместе с тем терпеть их в исполнительных комитетах. Вот и пригодились опять военные, с которых еще вчера погоны срывали. Опять за нами прибежали, у самих духу не хватает. Министрам социал-демократам, которые сейчас просиживают тронные кресла, ни за что со смутьянами не справиться. Выпустить социалиста против независимцавсе равно что охотиться на волка с собакой волчьей породы. Красное отребье взбаламутило весь город, а из казарм на Шоссештрассе никто даже не рискнул стрелять в бунтовщиков: один лейтенант пригрозил было револьвером, так потом насилу выкрутился. На днях наши взяли манеж, и красные молодчики наконец все-таки попались нам. Но тогда один из бонз потребовал, чтобы непременно были допросы, очные ставки, судсловом, всякие церемонии. Одного спартаковца мы сами перехватили по пути и, чтобы не сбежал, прикончили.
Молодая женщина слушала молча, цвет ее глаз время от времени менялся, как будто слова мужа были из твердого вещества и отбрасывали тень.
А внизу, в кухне, Бекер рассказывал о том же. Его слушателями были: горничная, ее помощницаневысокая девушка с толстой косой, кухарка, муж кухарки, он же садовник. Перед шофером стояли ветчина и яйца. Да, в этом доме не скаредничают, тут Бекера ценят, собственная семья в Вестфалии никогда его так не ценила. Его слушают с волнением. А вообще здесь, на Рейне, теперь стало довольно спокойно.
В кухню вошел низенький сморщенный человечек; он отодвинул поданную ему тарелку, завернул яйца в газету.
Вы, наверно, и есть новый шофер?сказал он Бекеру. А я вотстарый.
Затем он рассказал, что уедет в Бинген и там будет жить у сестры. Ведь ему, видимо, будут выплачивать что-то вроде карманных денег, какую-то пенсию, а деньги сестре очень пригодятся. Спокойной ночи всем. И он исчез. Все подивились такому холодному прощаниюэто после двадцати-то лет! Принялись .сравнивать старого барина с молодым. Бекер заявил, что не имел удовольствия знать господина фон Клемма-старшего, но ему трудно себе представить, чтобы был на свете человек, который мог бы сравниться с его господином.
Уволенный шофер вышел через калитку к Рейну.
Ленора обычно в эти часы сидела здесь на скамейке летом и зимойи смотрела на пароходы и баржи. Даже сегодня вечером она убежала сюда из дому, чтобы хоть несколько минут побыть одной. Сейчас глаза у нее были серые, как река. Когда Альфонс с нелепой в его положении торжественностью приподнял фуражку и пожелал ей счастья в дальнейшей жизни, она слегка побледнела. Она сняла с шеи гранатовый крестик, память матери. Пусть он отдаст крестик своей сестре в Бингене. Леноре хотелось подарить ему что-нибудь принадлежащее лично ей. Старичок обрадовался, что приедет домой не с пустыми руками. Он засеменил к перевозу; на том берегу он сел в поезд. Молодая женщина печально смотрела ему вслед, словно у нее была невесть какая причина для печали.
V
Конвойный, который должен был проводить Эрвина па допрос, а проводил под пулю и потом помог зарыть тело, стоял на посту у ворот казармы на Шоссештрассе. Его отряд остался в Берлине и занимал теперь бывшие пехотные казармы. Скучно тянулось воскресное утро. Перед часовым была привычная картинаиграющие дети, дверь молочной, которая то и дело хлопала. Надлер принюхался. Сегодня в сонном городском воздухе не чувствовалось никакой тревоги и не пахло никакими демонстрациями, манифестациями или хотя бы бунтарскими похоронами. Даже на похороны этого Либкнехта явилось меньше красных, чем боялись. «Кажется, эти бандиты наконец поджали хвосты, размышлял Надлер. Видно, решили, что, если, дескать, мы не придем, Карл Либкнехт от этого мертвее не будет. Розу-то они еще не нашли. Говорят, ее в воду бросили, верно, пошла ко дну».
От главной заразы город уже очистили. Хорошо бы и дома с ней покончить! Жена прислала ему письмо, она зла как черт. Корит его тем, что он до сих пор не вернулся. А до дому рукой подать, нет и трех часов езды: их деревня на берегу Швиловзее. Хозяйство, мол, идет прахом. Уже все соседи давно вернулись, только он, видно, пятил, все вояку из себя разыгрывает, прямо прилип к своему ружью. Эта баба, видно, накопила в себе бешеную злобувон какое письмище накатала, длиннее, чем пес письма на фронт, вместе взятые. Ей опять пришлось сдать в аренду участок. Пусть не воображает, будто младший брат Христиан способен его заменить. Да среди соседей найдется не один парень на деревяшке, который во сто раз лучше может работать, чем Христиан с по развороченным бедром: ведь он чуть не при каждом шаге должен сначала ногу вбок заносить. А денег от арендатора хватает, только чтобы уплачивать налоги. Нот если бы у нее было две коровы, которые ей нужны до зарезу, так пошел бы под клевер и сданный в аренду-участок.
Когда стоишь на часах, противнее всего, что от безделья мысли одолевают. А возвращаться домой все-таки придется. Но его нисколько туда не тянет: ни к жене, хотя она еще очень недурна, ни к ребятишкам, и уж, конечно, меньше всего его тянет на пашню. Жуть берет от одного воспоминания о его мужицкой жизни до войны. Пусть уж простреленный братец как-нибудь сам справляется с хозяйством, пока Надлер Вильгельм здесь нужен. Что сказал вчера его начальник, капитан Дегенхардт, когда Надлер, одурев в первую минуту от письма,, стал нащупывать почву относительно увольнения? «Ты обязан внушить своей бабе, Надлер, что империя важнее ее картошки. Ты тут показал себя молодцом. А если у нас теперь с этим Версальским диктатом все полетит к чертям, такие люди, как ты, нам будут особенно нужны. Тогда наши отряды окажутся последней опорой империи. Ты же видишь, без нас все идет кувырком». И он, Надлер, будет чувствовать себя, как боевой конь, которого запрягли в плуг, а он привык скакать впереди роты. Некоторое время он, может быть, и будет тянуть, но, едва заслышав звуки трубы, рванется прочь.
Надлер вытянулся. Из казармы вышел капитан с двумя лейтенантами. Когда и где он видел того, справа? Эту пружинящую походку, эту особую лихость и ловкость? Хотя, конечно, с его Дегенхардтом никто в мире не сравнится! Вот когда, вспомнил Надлер: в ночь после боя, когда,ему приказали доставить одного пленного в Новавес. Этот офицер один из трех, ехавших тогда в машине, у которой лопнула шина, Надлер доложил потом своему начальству, почему так и не сдал пленного куда следовало. Да, горячие были деньки! А теперь совсем нечего делать: стой да раздумывай над дурацкими каракулями жены. Может быть, он кое-как утихомирит ее, выхлопотав освобождение от налоговправо всех участвовавших в войне. Тогда ей уж не нужно будет возиться с арендаторами, а потом отдавать все деньги за аренду государству, и клевер он посеет на две коровы. Капитан Дегенхардт своих солдат выслушивает, и у него, наверно, немало приятелей; он знает, к кому именно надо обратиться, чтобы провернуть это дело насчет налогов. А жена пусть еще помучается с его братцем Христианом. Просто жуть берет, когда подумаешь, что надо домой.
Венцлов, тот самый офицер, который по приказу Клемма застрелил пленного, отправился вместе с Ливеном навестить тетю Амалию, незамужнюю сестру отца, убитого в эту войну. Тетка заменила им рано умершую матьему и сестре, Леноре, теперь жене Клемма. Она сама хозяйничала в саду и в доме, чтобы каждый пфенниг скудной пенсии шел только на воспитание детей. Отец ныл вынужден очень рано выйти в отставкукак он верял, в результате всяких интриг. Своей ипохондрией п неудержимой потребностью командовать он отравил юность детей. Тетя Амалия тоже истязала их своей манией чистоты и порядка, но теперь Венцлов понимал, почему каждый нечищеный башмак, каждая разбитая тарелка, каждый потерянный платок причиняли тетке нравственные страдания, казались злостным покушением на благополучие и престиж семьи, и без того находившиеся под угрозой. «Если мирный договор будет подписан, если армию распустят, что будет со мной, что будет с пей?-размышлял Венцлов. Она дала мне возможность избрать карьеру, которая уже триста лет является привилегией нашего рода. Она сохранила мне родной дом...» После бродячей солдатской жизни Венцлов особенно дорожил двухэтажным домиком на Шарнхорстштрассе, построенным больше ста лет назад и представлявшим собой невообразимую смесь классики и барокко. Отчаянных усилий тети Амалии все же не хватило на то, чтобы спасти его от разрушений, придававших фасаду и садику перед ним неуловимый налет грусти и бедности. Только очутившись возле подъезда, Венцлов задал себе вопрос: чего ради он пригласил Ливена провести с ним воскресенье в Потсдаме? После всего пережитого имеете они не то что подружились, но все же сблизились. К роме того, Венцлов знал, что Ливендруг его зятя, а Ливенчто Венцлов шурин его друга. Венцлов испытывал бессознательную зависть к Клемму. Клемм всегда и всюду умел быть блестящим и обаятельным, душою общества и гораздо больше дорожил дружбой Ливена, чем Венцлова, которого только терпел. Венцлов никогда не надумывался над тем, что за человек Ливен. Тот просто значился у него под рубрикой «друг моего зятя Клемма». И, только услышав шаги тети Амалии, спускавшейся по внутренней лестнице, он понял, насколько Ливен здесь не к месту. А Ливен тем временем был занят рассматриванием облупленных, потрескавшихся кариатид справа и слева от входа. Он сравнил этих дев, сильно поврежденных дождями, с тетей Амалией, которой был тут же представлен и у которой поцеловал ручку. Ее бюст сильно напоминал гладильную доску. «Наверно, кариатиды единственные существа женского пола, чьи нагие груди здесь доведется увидеть», подумал он. Длинную шею тети Амалии закрывал высоченный стоячий воротничок, подпиравший ушные мочки. А Венцлов констатировал, что скрученные узелком волосы тетки из белокурых, какими он их помнил с детства, стали бесспорно седыми. При этом он нечаянно встретился глазами с теткой, которая украдкой наслаждалась созерцанием племянника, ибо гордилась им, как собственным сыном.
За обедом Ливен, скрывая свою насмешливость за обычным церемониалом застольной беседы, вежливо отвечал на вежливые вопросы тети Амалии. Да, разумеется, он из тех самых Ливенов, у которых было поместье под Ригой. Теперь это поместье принадлежит, вернее, принадлежало его двоюродному брату. Ведь большевики сразу же все себе забрали, и немцам придется все отбирать обратно. В довершение, говорят, там расселись какие-то мелкие людишки, о которых раньше никто и понятия не имел. А чтобы вмешаться, сударыня, нужно, по крайней мере, знать, для кого стараешься. Господа англичане, разумеется, не за большевиков. Мы же, немцы, оказались врагами англичан. И вот они выдумали лилипутское государство. И окрестили его Латвией.
Он вытряхнул всю солонку себе на салат. Это тетке не понравилось, и глаза гостя ей тоже не понравились. Хотя они были голубые, но раскосые, и потомчто за странный выговор, певучий и резкий? А он небрежно ковырял вилкой ее «фальшивого зайца». «Я все могу вынести, думал Ливен,голод, самые дикие кутежи, но такую жратву я проглотить не в силах». Тетя Амалия несколько примирилась с ним, когда он похвалил ее фарфор, который был такой же старый, как и гравюры Ходо-вецкого, висевшие над диваном.
Ливен думал: «Неужели этой скуке не будет конца?» Но когда после обеда они отправились в гости к соседям, он ожил и разговорилсябольше чтобы подбодрить себя, чем других. Все уселись на превращенном в зимний сад балконе вокруг еще не оправившегося от ранения хозяина дома господина фон Мальцана. Жена майора, дочкаподросток с длинной косой, Венцлов, тетя Амалиявсе внимали гостю затаив дыхание.
Даже Венцлов ни разу не слышал, чтобы Ливен повествовал так вдохновенно. Правда, обитатели этого дома слышали много рассказов о войне, но побег Ливена из лагеря (он был в начале войны интернирован в Петербурге) вдоль Балтийского побережья в Финляндию, прямо через территорию большевиков, произошел на том-участке фронта, о котором здесь мало что было известно. А теперь они, сидя на собственном балконе, слушали о том, что, несмотря на сообщения газет, считали почти невероятным, о всех этих ужасах, совершенных чернью, о сожженных усадьбах и повешенных помещиках.