Трибель сидел на том же месте, против стойки. Вокруг него уже все столики были заняты. Когда Гешке протиснулся между сидящими, у него возникло чувство, как будто он вновь обрел что-то, о чем, сам того не сознавая, давно скучал. Пить он не любил и с железной стойкостью удерживался от траты лишнего пфеннига и в безработицу, и когда имел работу. Очутившись в атмосфере пивной, среди шумных разговоров, тут же переходивших в спор, Гешке точно проснулся. После войны он жил, замкнувшись в себе, и только теперь словно возвращался домой после долгого пребывания на чужбине. Он узнавал знакомые лица, он слышал споры о тех, чьи имена раньше только смутно, издали доносились до него. Именно тогда, когда горе после смерти первой жены и счастье со второй заслонили от него все события суровой действительности, видимо, и произошло все то, о чем он слышал сейчас: президентом Германской республики избрали Эберта, того самого Эберта, сказал Трибель, который так не хотел, чтобы кайзеру дали отставку; а спартаковцы теперь называют себя коммунистами. Гешке молчал, он не вмешивался в эти разговоры. Трибель и в окопах был таким же отчаянным. Он частенько сидел под арестом. Бог знает какова была бы его судьба, если бы не перемирие. Он всегда требовал слишком многого и требовал слишком рано, слишком громко, взять хотя бы требование мира. И сейчас вот он вскочил, словно перед ним Совет рабочих и солдатских депутатов, и начал превозносить Советскую Россию, эту неведомую страну, и всегда он такрасхваливает, захлебываясь, то, что и не проверишь. У него была совершенно лысая голова, глаза на заостренном лице сверкали. Он похож на арестанта, решил Гешке, и, вероятно, тем и кончит. Младший сын Лоренца, хозяина пивной, наставительно, точно старик, возражал Трибелю. Младшего Лоренца Гешке видел чаще других. Он приходил время от времени собирать членские взносы. И он, Гешке, обычно поскорее совал ему свои пфенниги, как суют монеты в автомат на одной и той же остановкеи в дни, когда терзает скорбь, и в дни, когда волнует радость. А сейчас молодой человек с обычной самоуверенностью заявил Трибелю:
Если бы мы послушались твоего совета, у нас был бы такой же хаос, как в России, кровопролитие и смертоубийство, и союзники стояли бы не на Рейне, а на Шпрее, и наше государство полетело бы ко всем чертям. Эберт спас страну от этого.
Тогда Трибель разбушевался.
Говоря по совести, невелика беда, если такое государство и полетит к чертям!
Гешке присутствовал здесь только одной частью своего существа, другой частью своих мыслей и чувств он был еще далеко. Многое было для него ново, многое казалось уже настолько устаревшим, что он даже удивлялся, как это людям не надоест молоть одно и то же. Он так задумался, что незаметно для себя принялся строить из подставок для пивных кружек нечто вроде карточного домика. Затем его мысли перешли к первой жене и к тому, как он обидел ее: он уже давно совсем не думает о ней, а только об этой новой девчонке. Тут ему пришлось прервать критическое обозрение своей внутренней жизни: до него опять донеслись те два имени, которыми ему и раньше прожужжали все уши. Казалось просто невероятным, чтобы этого мужчину и эту женщину, будораживших весь город, когда Гешке был еще дома или уже далеко от дома, чтобы этих двух убили только в январе. А сейчас лето, не прошло и полугода. При тогдашней притупленности его чувств весть о их смерти только скользнула по нему, как скользили и разговоры о их жизни, хотя вместе с охваченными тревогой людьми к нему в дом врывались чаяния и требования растревоженных площадей и улиц. Он почти позабыл об этом событии. А тут было отчего опять разгорячиться, как в январе. Ведь только теперь удалось выловить эту женщину из канала, на дне которого она пролежала с тех пор, как ее убили. Об этом недавно стало известно. И Гешке почувствовал, что и в нем все всколыхнулось. Немногие шли тогда за гробом Либкнехта. Людей испугали усиленные наряды полиции, войска, избиения, аресты и потом свист и плевки по пути на кладбище. Воды Ландверканала, так долго скрывавшие убитую, дадут теперь людям возможность проводить тело так, как следует. Многим из тех, говорил Трибель, кто стоял тогда на тротуаре, было стыдно, что они вместе с другими не идут за гробом. Ведь между трусами, которые сами не пошли, и такими, которые плевали в тех, кто шел, уж не такая большая разница. Если человек боится вот так пойти вместе с другими, он обычно ищет повод, чтобы отнестись с презрением к тем, кто не боится. Трибель увлекся и принялся рассказывать то, о чем уже частенько рассказывал. Когда искали тело Либкнехтастало известно, что он убит на улице, кого-то послали в морг. Но там тела не оказалось. Тогда опять послали того же человека и внушили ему, что он должен, во что бы то ни стало должен найти его. Он пристал к директору морга, и тот проговорился, что есть-де в подвале еще более глубокий подвал, где трупы лежат во льду. И вот этот человек спустился туда, поискал и нашел Либкнехта во льду. Гешке внимательно слушал, как и все остальные. Он слышал впервые эту историю про лед, и она ему очень не понравилась, на него повеяло холодом, а смерть еще холоднее; жуткие штуки проделывает это государство, когда ему дают волю. Пивная показалась Гешке подвалом, ледяным подвалом. Он решил непременно участвовать в похоронах. Он уже не на чужбине. Этот городего город, и его товарищи не имеют отношения к подобным низостям, это он Трибелю и докажет. Все же Трибель не станет от этого симпатичнее.
Мария удивилась, когда Гешке сказал, что не знает в точности, когда вернется с кладбища: если назад не идти, а ехать, и то нужно не меньше трех четвертей часа. Сначала Мария подумала, что он хочет побывать на могиле первой жены, может быть, сегодня как раз годовщина ее смерти? Однако, узнав из разговоров на лестнице о назначенных на сегодня похоронах какой-то Розы, она решила, что Гешке, а с ним и несколько соседей идут на другие похороны; ведь, кроме него, никто бы не отправился на кладбище в годовщину смерти его жены. Да и звали ее не Розой, а Анной. Только постепенно поняла она, отчего люди так взволнованы. Сидя там, наверху, на совсем уединенном островке, она ничего не знала о том, что делается на свете. Вечером к ним зашел Лоренц и спросил Гешке, как это он согласился участвовать в похоронах. А Гешке подумал: «Ни ты, ни Трибель ничего мне предписывать не можете. Я давно в этом варюсь, гораздо дольше, чем вы оба!» Он хорошенько не знал, что разумеет под «этим»народ, рабочий класс или прожитую жизнь. Вслух он сказал:
Успокойся, я сам знаю, что мне делать и чего не делать.
Очерствевшая Мельцерша смягчилась, когда однажды утром Гешке позвал ее, прося заняться его хозяйством: у них-де сегодня ночью кое-кто раньше времени на свет появился. Мельцерша прилетела как на крыльях, с невероятной готовностью. Она так рьяно взялась за пеленки, кофейную мельницу и кухонные горшки, словно они были виноваты во всем.
Для преждевременных родов мальчуган прямо огромный, заявила она.
Пожалуй, что да!отозвался Гешке.
Мельцерша продолжала:
Ведь мы же с Марией по очереди присматривали за детьми, когда они играли на Бель-Альянс-Плац. А вы тогда еще даже не замечали ее.
Ну и хитрая вы, фрау Мельцер!сказал Гешке.
А Мельцерша, терзаясь бешеным и бесплодным любопытством и готовая пойти на все ради его удовлетворения, дерзко заявила, что, хотя роды и преждевременные, однако кровать и даже колыбель почему-то успели застелить чистым бельем, обед заранее приготовлен и пеленки сложены, а ведь такие родыслучайность, их заранее не угадаешь.
При случайностях так оно и бывает. У нас в Берлине их нипочем вперед не угадаешь, сказал Гешке.
Мария спокойно слушала, подперев голову рукой, и думала: «Неплохой это человек, к которому я попала». Ее обрадовало, когда Мельцерша не без ехидства похвалила ее молоко, а также силу и жадность ребенка. Потом явились соседки посмотреть новорожденного и под предводительством Мельцерши осмотрели, кстати, и все, что находилось в комнате. Марии казалось, будто ребенок весь покрылся пятнами от множества прикасавшихся к нему липких взглядов. Теперь, когда она среди разговоров и разглядываний баюкала на руках своего крепкого, здорового малыша, она уже не помнила о пережитой боязни потерять его. Ведь он был здесь. Конечно, он родился не на райском лугу, но на земле есть, несомненно, места и хуже этого. Немолодая, спокойная, гладко причесанная женщина только кивнула ей в дверях и оставила в подарок несколько яиц; она понравилась Марии. Мельцерша, раздраженная и яйцами и молчаливостью посетительницы, заявила, что эта особа стара для своего мужа, для Трибеля, вот он и путается на стороне; обычно она к Гешке и глаз не кажет, оттого что мужья между собой как кошка с собакой. Пришел из своей квартиры и сам Густав Мельцер, он принес Марии карту звездного неба и показал, под какой звездой родился ребенок, какая ему угрожает и какая благоприятствует. А Мельцерша добавила:
Вот видите, Мария, насколько важно знать, преждевременные это роды или нет.
Мария подарила ей два яйца, чтобы она успокоилась насчет звезд. Еще больше боялась она замечаний тети Эмилии. Та весело вошла, постукивая высокими каблуками, на ней было, как обычно, короткое пестрое платье. Под цветочным горшком все еще лежали нетронутыми деньги, одолженные тетей Эмилией на уплату Хэниш. Но Эмилия, которая была по натуре вовсе незлопамятна, похвалила грудь Марии. Когда Мельцерша предложила ей кофе, она заявила, что не откажется: она обожает кофе и может пить его в любое время. Мария так и заснула под болтовню обеих женщин: одна говорила добродушно, другаяязвительно.
Мария поставила корзину с ребенком на солнышко; узкий луч падал на балкон, прилепившийся к фасаду дома, точно гнездо под другими, симметрично расположенными гнездами. Отсюда ей было слышно приближение людского потока из центра города, как в родной деревне был слышен нараставший шум прибоя. И бесконечно, как там тянулись отмели, тянулись здесь стены и улицы, и по ним, как и там, скользили лучи вечернего солнца и тени облаков.
Охватившая ее тоска по родным местам дошла почти до отчаяния: ведь она могла затеряться здесь, в этой жуткой городской толчее, как и там, в безлюдных полях.
Когда Гешке вернулся с работы и его встретил крик ребенка и запах пеленок, он только подумал: «Ну что ж, еще один малыш. Через неделю Мария будет такой, как прежде». Он, правда, не мог бы в точности сказать, какой Мария была прежде, но он знал, что жизнь опять пойдет по-прежнему, немного более полная, немного более трудная, а потом и эту жизнь, ставшую более полной и трудной, опять будешь называть прежней.
Оба мальчика не интересовались новым братцем: угрюмая Елена полюбила его, оттого что он не смеялся над ее большущими ноздрями и скоро стал сосать молоко у нее из бутылки так же охотно, как и материнскую грудь.
В последние дни Гешке пришлось грузить дрова в Ланквице; раз он, как всегда, выехал ранним утром, но был вынужден заняться по пути починкой фуры и подъехал к складу в своем квартале несколько позднее, чем предполагал. Одержимый страхом потерять из-за своего опоздания и эту работу, Гешке отчаянно спешил, объехав несколько баррикад, решил узнать уже на месте, по какой причине они появились, и ни разу не задержался, чтобы прочесть плакаты, перед которыми толпился народ.
У закрытых планками ворот склада, во дворе которого находился и грузовой парк, стояли два его товарища, вчера вместе с ним перегружавшие дрова. Они так и кинулись к нему, но их слова потонули в оглушительном гомоне толпы, которая ждала у входа. Казалось, всех этих людей так клубком и вымели со складского двора. А этот опустевший двор с загадочными в своей неподвижности полосами оглобель, пятнами колес и кучами песка казался особенно огромным. Большинство собравшихся здесь уже видело расклеенные прокламации капповцев; люди сейчас же сдирали эти листки и рвали их вклочья, следуя чьему-то неуловимому и молниеносному приказу. Совсем молодой паренек с румяным безбородым лицом открыл кран колонки у ворот и улыбался, как улыбался святой, когда из скалы по воле божьей капля за каплей потекла вода, чтобы напоить жаждущих, но этот юноша улыбался потому, что вода не текла.
Чудо удалосьначалась всеобщая забастовка!
Гешке строго смотрел вместе с другими на кран, как будто сам, своей волей остановил воду; он сжал губы, его глаза сузились, словно все его «я» без колебаний, всеми мыслями и мышцами подчинилось принятому решению. Иссякла не только вода, погасли газ и свет, остановились все другие жизненно важные предприятия, а также все жизненно важные мысли, действовавшие до сих пор в сознании Гешке, или по крайней мере те, которые он считал важными. Пусть его теперешняя жизньсобачья жизнь, все равно, объявляют ли себя эти сволочи в прокламациях правительством или нет. Но если они останутся у власти, то и эта его жизнь будет окончательно загублена, без всякой надежды на перемену к лучшему. Обычно ему трудно было решить, кто правможет быть, Лоренц, может быть, Трибель, но одно он знал совершенно твердо: если у власти останутся все эти каппы и люттвицы, тогда совершенно незачем из кожи лезть ради лучшего будущего, тогда погибнут последние остатки надежды на лучшую жизнь. Их гнусная шайка надеется вернуться в свои дворцы и министерства и пить народную кровь, хотя народ и так истек кровью на войне! Его вдруг охватила неудержимая ненависть к этим наглецам, он был готов всех их тут же перестрелять и был готов к тому, что пристрелят и его, настолько ненужным казался ему оставшийся кусочек жизни, чтобы еще дорожить ею. И все собравшиеся на складе были охвачены той же ненавистьюведь теперь, отняв у них последние остатки достойного существования, их хотели лишить даже последних остатков надежды на достойное существование: они готовы были прикончить всю эту нечисть и, если на то пошло, погибнуть и самим.
С той минуты, когда Гешке явился на склад, подгоняемый страхом потерять работу, и до того мгновения, когда он решил пожертвовать своей жизнью ради того, что ему казалось самым важным, прошло ровно столько времени, сколько Марии понадобилось, чтобы накормить ребенка. Она положила его в корзину и занялась хозяйством. Но тут она услышала на лестнице голоса и беготню соседок.
В дверь к ней постучали, первой явилась Мельцерша; Мария узнала о том, что произошло. Сначала она поняла только одно: бакалея закрыта, да и покупать перловую крупу все равно бессмысленно, так как газ выключен. Постепенно к ней в кухню набились женщины; они набивались всюду, где только видели открытую дверь. Они усаживались на порогах, как будто перегородки между отдельными семьями рухнули.
Вдруг послышались выстрелы, и даже совсем недалекоотряд капповцев пытался пробиться к центру. Мария была рада, что ребенок крепко спит. К ее удивлению, Гешке прислал сказать, чтобы она отправила дочь, которая лежала больная в постели, с его солдатским вещевым мешком на склад; она с трудом подняла девочку, и та еще не успела уйти, как явился парень, тоже работавший на складе, и насовал ей полный вещевой мешок патронов; девочка тут же убежала, точно сразу все сообразив. Мария молча помогла ей собраться, хотя поняла не смысл, а только интонацию приказания. Затем явился от Гешке еще один посланец, совсем ей незнакомый; он отодвинул кухонный шкаф, поднял половицу и вынул оттуда винтовку, которую Гешке спрятал там, когда вернулся с фронта. Мария и не подозревала, что в квартире есть оружие. И точно всеобщая забастовка и ее подчинила своим требованиям, молча и послушно выполнила она все эти странные распоряжения. Вернулась дочь, ей было приказано, хотя она вся горела в жару, найти братьев и отвести их к отцу. Все трое ребят должны помогать ему подносить патроны тем, кто будет стрелять, чтобы остановить войска.
Дети вернулись только перед самым вечером; когда Мария испуганно спросила, где Гешке, оказалось, что они ничего не знают. Они с завистью поглядывали на братишку, который, захлебываясь молоком, сосал материнскую грудь: им-то пришлось лечь голодными. Ночью Гешке домой не вернулся; по доходившим до Марии вестям можно было заключить, что белым их затея не удалась. Пришла также и весть о том, что один из рабочих умер от раннемолодой, спокойный, отец семейства, человек, который пробыл всю войну на фронте, от первого до последнего дня. Но смерть настигла его не в Карпатах и не в Аргоннском лесу, а на Розенталерштрассе. Он не принадлежал и к числу тех, кто бегает по собраниямохотнее всего он сидел дома, в кругу семьи, и к спартаковцам он не имел никакого отношения, имя его нигде не упоминалось. Так что в эту ночь люди больше говорили о немпогибшем, чем прежде о живом. И если они обычно то и дело ссорились, спорили и даже ненавидели друг друга, сегодня между ними царили согласие и радость оттого, что теперь опять можно будет ссориться и спорить о будущем и о том, какой должна стать страна, из которой выгнали всю эту шайку.
Гешке вернулся только на другой день к обеду. Забастовка кончилась. Кухонный шкаф все еще стоял боком, так как винтовку принесли обратно лишь накануне вечером, можно было опять положить ее на прежнее место. Тогда, после войны, Гешке не долго думая запрятал ее. У него никогда не было ни близких друзей, ни советчиков. Его толкнуло на это просто желание не отдавать хорошее оружие, а приберечь его.