Трясясь от страха, он приналег на работу. Едва закончив, он передавал Шоде приговоры сразу после присовокупления, как на писарском жаргоне в канцелярии называли заполнение «графы с обвинениями», но не все вместе, пачкой, как было заведено, а по одному, и тот ловким росчерком гусиного пера превращал их в список для экзекуции.
Когда гражданин Вилете появилсяранее обычного и нетерпеливее обычного, Шоде вносил в список последнее имя. Судья молча схватил его и выбежал из канцелярии. Попье и Шоде переглянулись с облегчением. Шоде даже утер пот со лба. Попье же этого не сделал. Его мелкое, тощее тело не выпускало воду. Не выпускало, хотя иной раз ему казалось, что он весь из нее только и состоит. Да, кроме воды, ничего иного в нем нет.
Вечером, в мансарде Дворца правосудия, откуда он мог смотреть на Париж и при этом не видеть Революции, откуда все представало в темных, неподвижных, успокаивающих абрисах равнодушия, прежде чем его соседи заявились на ночлег, он сел на матрас, лежащий на досках, и вынул из кармана остаток обеда, чтобы съесть его на ужин. Обед был завернут в лист бумаги, который показался ему знакомым. Расправил его ладонью, потому как он был смят и весь в пятнах от жирного сыра. Нагнулся к свече и прочитал:
«Именем французского народа»
Речь шла о бедной пряхе по имени Жермен Шутье, которая в присутствии патриотично настроенных свидетелей заявила, что ей очень не хватает le roi, то есть короля. На суде она защищалась, утверждая, что сказала le rouet, прядильное колесо. Суд посчитал, что для пряхи король намного важнее прядильного колеса, и приговорил ее к смерти. Сегодня ей предстояло расплатиться за верность королю. Но вместо того, чтобы лежать под гильотиной, она валялась на соломе в Консьержери, очень глубоко под своим невольным спасителем, гражданином Попье, спала, и снилось ей прядильное колесо, жизнь с которым была бы лучше, чем с королем.
Он вовремя услышал шум в коридоре и спрятал лист бумаги под одеяло. В комнату вошли писари Шоде и Вернер. Они вернулись из Пале-Руаяля, где пропитались пуншем, девичьими ароматами и разными новостями. Робеспьер произнес речь в Конвенте. Имен он не называл. Говорил о принципах. Может, в канцелярии в ближайшие дни станет поспокойнее. Так полагал Шоде.
Не верю, возражал Вернер. Выступал и Верньо.
Красиво говорил.
Слишком красиво.
А что ты думаешь, Попье?
Попье не ответил. Решили, что он спит.
Спала и пряха Жермен Шутье, в Консьержери, глубоко под ними. Попье не спал. Всю ночь он пробдел, спрятавшись под одеялом, приговор порвал в клочки и съел, клочок за клочком.
Так гражданин Жан-Луи Попье, писарь Революционного трибунала, съел свою первую смерть.
На рассвете он заснул, и приснилась ему гильотина. Поскольку он ее никогда не видел, то во сне она предстала в образе огромного железного прядильного колеса. У черного круга стоял палач с капюшоном на голове. Поднявшись по деревянным лесам на помост, Попье увидел, что это вовсе не Сансон, а какая-то женщина. Она сбросила капюшон, и он узнал Жермен Шутье, пряху, которая предпочла короля прядильному колесу, хотя и ее он ни разу не видел. Ее лицо не выражало ни благодарности, ни сочувствия. Она протянула к нему худые, окровавленные, изъеденные пряжей руки.
Откуда-то вместо глухого барабанного боя, который сопровождал все казни, донесся тонкий, мелодичный звук флейты. Мелодия была веселая и дерзкая, совсем не отвечавшая видению.
Он проснулся от того, что вспотел и обмочился, потеряв много воды, которая годами привычно удерживалась в нем.
1 фруктидора, 18 августа 1793 года, он сидел за столом и черными чернилами готовил в протоколе графы, которые предстояло заполнить в наступившем месяце. И совсем не думал о том, что сделал вчера. Это был единственный способ пережить страх и сохранить в себе некоторое количество воды. Но когда в полдень ему принесли сегодняшние приговоры, уже первое имя, хотя оно и не было женским, вызвало в его воображении образ Жермен Шутье.
Пряха сидела на застеленном соломой каменном полу Консьержери, и кто знает, в который раз разъясняла нескольким дворянам свою историю. Она не говорила le roi. Ей нужно было прядильное колесо! Не нужен ей был король! Она сказала le rouet! На черта ей этот король? С ним ничего не заработаешь. А вот с прядильным колесом можно. И потому она хотела получить его от Революции. Колесо для прялки, а не короля! И вот что получила! Разве ради этого она драла глотку на галерках Конвента, требуя смерти Луи Капета, которого хотели спасти враги народа, ведь они тоже не пожелали дать ей колесо для прялки?
Он ощутил радость от того, что такую картину вызвало его воображение, и чувство это было сильнее страха.
Какими путями в тот летний день бродила мысль Попье, которая от небрежности, наполнившей его ужасом, но одновременно и удовлетворением, сопровождаемая обильным потом и частым испусканием мочи, пришла к осознанию факта милосердия, в котором ужас, страх, удовлетворение, чувственное счастье, как и частое отправление нужды смешались воедино, никто не знает. Дневник он не вел, и никто из его устных биографов даже не пытался утверждать нечто подобное. Такие странные реконструкции им были ни к чему. Для них Жан-Луи Попье был врагом Революции с самого ее начала.
В последних вариантах описаний жизни писаря, когда фантазия гомеридов изощрилась до невероятной степени или же полностью исключила из них оставшийся минимум достоверных сведений, в мельчайших деталях описывается, как в 1792 году во время Сентябрьской резни он спасал людей, сначала из Ла Форс, а потом, по мере нарастания аппетитов, и из других темницШателье, Сальпетриер и Консьержери. В тех апокрифах не было никакой убедительности и тем более неожиданностей, которые сопровождают действия на грани безумия.
Следовательно, далее следуют только предположения, приемлемыеа иначе как же выстраивать рассказ далее?
Мы можем сказать, что призрак Жермен Шутье, увязанный с именем безликой женщины, которая должна сегодня умереть, побудил его к чудесным делам. Он сумел пробудить в нем чувство милосердия, ранее невинно дремавшее на фоне нарастающего механизма Террора. Возможно, он намеренно, анонимно и робко, воспротивился судьбе, которая сделала его соучастником гильотины, одним из исполнителей решений, принимаемых другими людьми.
Мы ничего не знаем о религиозных чувствах Попье, был ли он вообще верующим, но таким путем, который мог бы облегчить понимание его поступков, мы не имеем права идти. Еще труднее представить, что он читал Жан-Жака Руссо и узнал из его трудов, что люди по природе своей добры, неспособны придумать гильотину, а злыми их делает и заставляет выдумывать гильотины ужасный образ жизни, который они вынуждены вести.
Все предположения допустимы, но ни одно из них не может объяснить, как неприметный писаришка в черном заношенном жакете, сидя в прихожей Страшного суда Революции, окруженный со всех сторон подозрением, недоверием, сомнением, страхомнеизбежными спутниками всеобщей революционной бдительностии сам трясущийся от страха, решился пожирать приговоры Революционного суда, самовольно отменять суверенную волю народа и прерывать естественное течение революционной юстиции, нарушать решения тех, кто сильнее и мудрее его.
А ведь именно так выглядит картина, которую я пытаюсь нарисовать читателю.
Августовское солнце делает канцелярию светлой до прозрачности. Все в рубашках, кроме гражданина Попье. Он в черном жакете. Одежда скроет украденный приговор. Он потеет, но гораздо сильнее, чем это мог бы вызвать теплый жакет. Постоянно бегает в нужник. Он и прежде ощущал в себе воду, но не думал, что в нем ее так много. К счастью, даже самые проницательные шпики Комитета общественной безопасности не умеют отличать обычный пот от пота, вызванного страхом. (Прогрессивные научные теории спонтанных рефлексов еще не вошли в моду в полиции.)
Все очень заняты. Снаружи доносится гул народа, собравшегося перед железной балюстрадой Дворца правосудия для встречи повозок с приговоренными. Хотя заседание закончено, в зале суда слышны глухие голоса. Только что вбежал судья Палетер, пожелавший что-то проверить в приговорах на столе Попье, нужная ему бумага, к счастью, еще здесь! влетел на минутку Фукье-Тенвиль, и он что-то искал, Попье никак не может понять, что ищет общественный обвинитель, несколько потных национальных гвардейцев прошли, громко разговаривая, сквозь канцелярию, и увидел он бледное, напряженное лицо Барера из Комитета общественного спасения, и все это происходит одновременно, в кошмарном полусне, в невероятном сплетении неясных картин, в хаосе взаимоотношений соперников, так что совершенно непонятно, как из бездонного болота его памяти всплыла история с приговором пряхе, сидящей в глубокой темнице, и вот уже новый скомканный лист оказался в его руке, а рукапод жакетом.
Отступать было некуда. Никому бы он не смог объяснить жалкое состояние бумаги с приговором. А засунуть его в карман не решался. Случаются внезапные обыски. Без видимого повода. Ни разу не было найдено ничего такого, чему бы здесь было не место, и ни разу не обнаружили утраты того, что должно было находиться тут. Поводом для таких обысков служила революционная бдительность, а ее пути неисповедимы.
Занося приговоры в протокол, Попье левой рукой отрывал клочок за клочком, осторожно запихивал их в рот и глотал, предварительно смягчив под языком слюной, после чего опять запускал руку в жакет за новым клочком.
Так гражданин Жан-Луи Попье, писарь Революционного трибунала Великой французской революции, съел вторую смерть.
И первую по собственной воле.
Бумага была не такой невкусной, как вчерашняя, чернила не вызвали тошноты. Оба листа теперь приобрели сладкий привкус его собственной воли.
Третьего приговора он прождал весь август.
От пряхи Шутье он не ожидал неприятностей. Присовокупленная к приговору ее вина была ничтожной. Никого не волновало, жива она или умерла. Но в приговор второй женщине он даже не заглянул. Вдохновение охватило его до того, как попало под защиту разума, прежде чем он ознакомился с приговором. Это была особа, спасение жизни которой могло не оказаться незамеченным.
Следовательно, не стоило доверять случаю выбор людей, чьи приговоры он съест. Каждого человека, особенно личные данные приговоренного и присовокупленные к делу сведения, он должен был изучить. (Позже он понял, что хватило бы просто имени. К нему в обязательном порядке были присовокуплены сведения. Имя определяло их характер, и таковые были в каждом приговоре. И походили на анаграмму. Так их зашифровывал суд.) Приговоренных следовало выбирать из анонимного большинства, из тех, кого никто не знал, о которых никто не побеспокоится.
Тем большее удовольствие доставляло ему то, что он сам занимается этим.
Третий августовский приговор вынесли в отношении Мулена, зеленщика с рю Фобур-Сент-Антуан, у приятеля которого, также зеленщика Моннара, во время собрания Секции бурлило в кишечнике. Паскаль называл подобный феномен «голосом революции», но когда Мулен повторил это высказывание, то, поскольку он не был философом и не занимался такими глупостями, его арестовали и приговорили к смертной казни. В приговоре было сказано, что его сдал патриот Моннар. Попье разгневал этот приговор, и потому он выбрал его себе на обед. Судьба оставшегося в живых врага народа Мулена могла заинтересовать только патриота Моннара, арестованного по другому обвинению и гильотинированному три дня тому назад.
«Закон о подозрительных», принятый на пороге появления санкюлотидов, за пять дней до того, как беспорточные вступили в революционный сентябрь, названный вандемьером, доставил Попье еще больше хлопот на официальной службе, но принес облегчение в занятиях неофициальных. Маховик Террора набирал головокружительные обороты. Количество приговоров возросло, что вызвало в канцелярии трибунала смятение, создавало базарную атмосферу, в которой ему стало безопаснее вмешиваться в революционное правосудие. Даже самые отъявленные патриоты из числа коллег, члены Якобинского клуба, осипшие от ярых ночных дискуссий, в течение дня не успевали как следует исполнять, помимо служебного, свой первейший гражданский долг. Из-за вписывания в книги уже разоблаченных врагов народа не хватало времени для выявления врагов скрытых. Так что Попье, благодаря увеличению числа приговоров, сумел увеличить количество спасенных им людейпарадокс, который он, по нашему мнению, так и не осознал.
Но не более одной головы за день. И ни в коем случае не в тех процессах, когда Революция судила саму себя. Тогда на скамьях подсудимых сидели ее творцы и соучастники, обладатели слишком известных и знаменитых имен для того, чтобы их спас необычный аппетит Попье.
К тому же, разумеется, он опасался, что подобные попытки могут разоблачить его, но мы смеем предположить, что была и другая причина, без которой наш рассказ был бы далеко неполным.
16 октября 1793 года, то есть вандемьера, он занес в свою книгу имя бывшей французской королевы Марии Антуанетты, посоветовавшей народу при отсутствии хлеба питаться пирожными. (Гораздо позже установили, что она не имела в виду ничего дурного. При старом режиме парижских булочников при отсутствии хлеба обязывали торговать пирожными.)
31 октября 1793 года в Брюмере, он занес в протокол двадцать одно имя, принадлежащее цвету Жиронды, которых в то время называли бриссотинцами. До того, как составить контрреволюционный заговор, они были революционным правительством; в их рядах оказались Бриссо, Верньо, Валазе и Жансонне.
8 ноября 1793 года в Брюмере, он также внес в протокол госпожу Ролан, которая предыдущей ночью запишет: «Природа, распахни руки! Боже справедливый, прими меня! В мои тридцать девять лет!»
24 марта 1794 года в жерминале, Попье внес в книгу Эбера и его девятнадцать товарищей. Попье никогда не подходил к окну, чтобы посмотреть, как приговоренных загружают в двуколки, не подошел и в этот раз, хотя и испытал искушение. Подобного шума и гама он не слышал с тех пор, как под пение «Марсельезы» в Париж вошли федералисты, которых одни граждане называли «столпами свободы и отечества», а другие «сбродом, бежавшим с генуэзской и сицилийской каторги». Народ провожал на смерть лучших друзей с большим энтузиазмом, чем своего злейшего врага, Людовика XVI, когда улицы молчали, и был слышен только глухой рокот барабанов Национальной гвардии.
5 апреля 1794 года в жерминале, одиннадцать дней спустя, он занес имя величайшего из них, создателя трибунала, который его же и приговорил, Жоржа Жака Дантона. Блистательно защищаясь, Дантон кричал прямо в уши Правосудию. Но революционное правосудие не было слепым. Оно видело врагов. А глухим оно было только для них.
Но между 24 марта и 15 апреля 1794 года в эти одиннадцать дней, в жизни гражданина Жан-Луи Попье произошел переворот, повлекший непредвиденные изменения в его судьбе и в нашем повествовании. Правда, точнее было бы сказать, что следствия переворота проявились между казнями Эбера и Дантона, и переворот этот совершался постепенно, после того как был съеден и переварен приговор зеленщика Мулена.
Выбор приговора для съедения никогда не был простым. Чем упрямее и суровее уничтожали врагов, тем больше их становилось. Когда были истреблены аристократы и эмигранты, враги переселились в среду граждан, а потом перекочевали и в народ. Под нож гильотины ложились крестьяне, ремесленники, торговки, слуги, проститутки и даже нищие. Их дела не позволяли Попье сделать спонтанный выбор. Все обвинения выглядели одинаково ничтожными, одинаково бессмысленными, одинаково несправедливыми. Большинство имен позволяло надеяться, что переживших приговор никто не заметит.
Так чье же обвинение выбрать для съедения?
Вынесенное калеке, пожаловавшемуся, что при короле он зарабатывал попрошайничеством больше, чем теперь, или обвинение, пославшее на смерть старуху, которая говорила, что в молодости ей было так хорошо, а молодость ее, как назло, совпадала с правлением Людовика XV, ведь в то время каждому уважаемому человеку должно было быть плохо?
Кого спасти, кого минует нож гильотины?
Попье проводил бессонные ночи, размышляя о сложностях выбора. Не ошибся ли он? Может, стоило съесть приговор калеке, а старуху послать на гильотину? В слове послать и крылась страшная мука. Выходило так, будто это он отправляет человека на гильотину. Во всяком случае обвинение одного из двух приговоренных он мог бы съесть, но не сделал этого.
Он спас старуху.
Сон засвидетельствовал, что волнение было обоснованным. Калека во сне стоял под гильотиной, которая опять походила на металлическое прядильное колесо, на голове у него был капюшон палача, и когда Попье приблизился к нему, тот, протянув окровавленные культи, помог ему подняться на помост. И в этот раз слышалась флейта невидимого музыканта.
Его обеспокоило то, что в первом сне под призраком гильотины стояла Жермен Шутье, женщина, которую он спас, теперь же это был калека Пьер, человек, которого он не собирался спасти. Сон как будтопо крайней мере, если говорить только о нем самомуравнял оба поступка. Разница, пожалуй, была в том, что Шутье убивала калеку только для того, чтобы его не разоблачили из-за нее, а калека Пьер шел на смерть, чтобы отомстить ему.