Он так и не узнал, от кого убегает, его древняя память не хранила образов, сберегла лишь неодолимый спасительный страх, столь властно объявший зверя, что он, ошеломлённый, мчался назад не менее проворно, чем к болоту. Могучий хищник удирал подобно слабосильному зайцу.
Остановился он, оказавшись далеко от клюквенной пустоши. Робко поднявшись на задние лапы, принюхался. Страшного запаха не было. Его не преследовали. На всякий случай он вскарабкался на огромный выворотень сваленного бурей тополя, придерживаясь лапой за соседнее дерево, вгляделся, вслушался. Лес казался тихим и безжизненным. Страх Бурого улёгся. Он приободрился, уверенность вернулась к нему. Он слез с выворотня и обнаружил, что это место ему знакомо. Ещё в прошлое посещение приметил он здесь толстую валежину, в которой должны завестись жирные белые личинкиего любимое лакомство. Но тогда он был сыт, а сейчас испытывал голод. Гигант содрал когтистой лапой прелую кору с гниющего дерева, довольно мотнул головой, увидев под ней бесчисленные ходы насекомых, пронизавшие ствол, когтями вырвал кусок гнили, одним ударом раздробил его, лёг на брюхо и принялся жадно пожирать вялых червей. Когда он поднялся, от тополя оставались лишь корневище, ветки и мелкая щепа.
Пронёсся по лесу порыв холодного северного ветра, предвещавшего снегопады, приближение которых Бурый чувствовал задолго до появления низких брюхатых туч, серой пеленой окутывающих небо. Заныло сломанное когда-то ребро. Скоро приспеет зима, нужно устраивать тёплую лёжку. Медведь обошёл огромный выворотень-корневище поваленного тополя, заглянул в яму под ним, заполненную пожухлым бурьяном, и остался доволен. Яма была глубокая, выворотень прикрывал её от зимних ветров; если траву умять, а поверх ямы набросать веток, чтобы на них позже лёг толстый пласт снега, тогда берлога будет тёплой.
Неподалёку был сухой бугор, тянувшийся до берега реки. Поднявшись на него, Бурый увидел под сосной большой муравейник, присел возле кучи, сунул в тёплую податливую глубину хвоинок лапу, подождал, вытащил её, сплошь облепленную крупными рыжими муравьями, жадно слизал их, причмокивая, ощущая в пищеводе слабое щекотание. Так он проделал несколько раз и наконец, сытый, довольный, улёгся на бугре головой к клюквенной пустоши.
Солнце уже опустилось за дальние увалы, стало вечереть. От реки поползли рваные клочья тумана, свиваясь клубами, принимая причудливые очертания. Неслышно скользя между деревьев бесконечной вереницей белых бесплотных фигур, они, густея, уплотнялись, на глазах превращаясь в стройные гибкие тела девушек, и вот уже хоровод русалок закружился на поляне, прощаясь с летом, печальные голоса тихо запели грустную песню, словно зашелестела листва. Но на осине ветки обнажены, а песня раздавалась, и белый хоровод медленно плыл над поляной, и призрачными тенями мелькали русалки, едва не задевая хозяина леса. Сытый медведь видел их сквозь дрёму, он относился к ним добродушно, как к совершенно неопасным созданиям, знал, что стоит ему рыкнуть или махнуть лапой, как девушки пугливо исчезнут. Но ему было лень двигаться, да они и не мешали ему, он не любил лишь кикимор, этих зелёных неопрятных старушек, живущих на болоте, за их сварливый нрав и пронзительные вороньи голоса. И тут до слуха Бурого опять донеслось знакомое пронзительное поскрипывание тележной оси, потом послышался отдалённый говор людей. Он поднял голову, понюхал, уловил запах оружия, вызывавший у него величайшее отвращение. Просёлочная дорога, по которой ехали люди, вела не на болото, а, не доходя до пустоши, вливалась в большой тракт, ведущий в город. Сейчас обоз приближался к поляне возле ручья, на которой стояла избушка отшельника. Медведь гневно заворчал, пережитое недавно унижение требовало возмездия. Хоть в его обиде люди были не виноваты, он встал и направился к дороге.
Тпру-у! Туточки следок!произнёс в темноте голос.Огню ба, ино не углядим!
Сухопарый мужик в новом озяме, подпоясанном кушаком, в вяленой шляпе, в ступнях с аккуратными оборками слез с телеги, нерешительно потоптался, опасливо озираясь, готовый в случае чего проворно заскочить на облучок. Но лошади стояли спокойно, и это мужика ободрило. Он шагнул было к краю песчаной дороги, остановился, нерешительно повторил:
Огня ба...
Вдоль обочины чернели кусты и невысокие деревья. К телеге подъехали два всадника в старинных епанчах поверх кольчуг, в шлемах с еловцами, под плащами оттопыривались сабли, у каждого за спиной лук с натянутой тетивой, справа у седла тул, полный стрел, с кармашком для запасных тетив. Оружие и непринуждённая посадка выдавали бывалых воинов. Один слегка насмешливо спросил у мужика:
Што, Степанушка, боязно?
Дак лешай же, Афошошка. В кои веки появился в нашем гае, деды не упомнят,оправдываясь, произнёс тот и перекрестился.Чудишшо! Не к ночи будь помянут. Такой страх на крестьян навёл! Теперь бабы боятся за хворостом пойтить. Детишки по избам сидят. А тута ещё следок третьего дня увидели. Большуш-шай! Поболе медвежьего.
Первый всадник велел своему спутнику:
Вздуй-ка, Митрий, огня. Леший где-то поблизости. Лошади не зря беспокоились.
В руках второго воина оказался смолистый факел, он высек кресалом огонь. Факел вспыхнул, озарил часть лесной дороги, тёмные кусты по обочинам. Воины слезли с лошадей и, держа их в поводьях, подошли к Степану. В сыром воздухе глухо прозвучал голос Афанасия:
Ну-тко, покажь дивью метку.
Мужик вновь перекрестился, подвёл служивых к краю дороги. Возле кустов была неглубокая песчаная выемка, образованная тележными колёсами. Поперёк неё отчётливо виднелся хорошо сохранившийся след огромной босой ступни, вдавившей землю едва не на три вершка. Там, где были пальцы, вмятина оказалась более глубока и как бы разбрызгана. След вёл в кусты. Тот, кто оставил его, шагнув, перенёс тяжесть тела на правую ногу. След был столь огромен, что в нём свободно умещались два сапога. Лица воинов стали серьёзны. Лошади всхрапнули, прижали уши, попятились. Факел трещал, разбрызгивая искры.
Можа, кто сшутил?неуверенно предположил Митрий.
Афанасий покачал головой. За дорогой рос молодой дубок, ствол его, в руку толщиной, на высоте почти двух саженей был сломан, вершина уныло свисала, белея свежим надломом. Чтобы так искорёжить дубок, надо обладать силой сверхъестественной.
Давно он появился?спросил Афанасий у Степана, которого за сухопарость звали Козьи-Ноги.
Ден пять альбо шесть, на той седмице.
А следы ещё есть?
Мы ладом не зрели. Ежли такого головотяпа ветренеть, куды живот денешь, ась? Мужики бают, у него не зрак, а молонья, глянетслепоту враз наведёт. И дух от него чижолый. Пятого дня собаки больно выли, в избы просились. Наш поп всю веску ладаном окурил, тое и спасло. Лешак только двух псов уволок, крыльца разломал, под кои те схолонились. Собаки были Васьки Косого да Ивана Губатого. Оне и осерчали. Вилы ухватили да вслед побежали. Куды! От псов и лопотья не осталось! Васька бает, лешак на клюквенну болоту наладился, ягод-то ноне страсть, сладка и дожжевата.
А ране чудище являлось?спросил молодой Дмитрий.
Не-е, даже старики не упомнят. Один дед, правда, в веске есть, сказывают, на Куликовом поле ещё с татаровями Мамая бился, так он видел его в младости. Не приведи, бает, Бог, до чего страшенный, как копна большая аль стог.
Неуж столь велик?не поверил Дмитрий.
Дедок сказывал, его и стрела не берёт.
А как же с ним сладить?
Заговор надо знать. Дед его забыл. Бают, заговор колдун знает, што возле ручья живёт...
Степан не успел договорить. Тревожно заржала лошадь, запряжённая в телегу, ударила копытами о передок, рванулась. Степан кинулся к подводе, схватил лошадь за уздцы, повис на них. Попятились и захрапели жеребцы Афанасия и Дмитрия. Справа от дороги затрещали кусты. Афанасий, успокаивающе похлопывая своего коня, подошёл к телеге, взял из неё запасной факел, зажёг от факела Дмитрия, очертил пылающий крест. Из лесной чащи раздался недовольный медвежий рёв.
Ну, это не див,спокойно заметил Афанасий.С медведкой не впервой встречаться.
Лошадь Степана билась, норовя вывернуться из сбруи и ускакать. Степан изо всех сил держал её. Дмитрию пришлось помогать. Привычные к опасности жеребцы вели себя спокойнее, лишь дрожь пробегала по их атласным шкурам. Медведь оборвал рёв.
Сядем в сёдла да ускачем!крикнул Дмитрий своему спутнику.Тут до деревни недалеко!
Не можно, друже,ласково сказал Афанасий.Степану тогда несдобровать, медведь телегу догонит. Ништо, отобьёмся! Стой, Орлик!
Где-то далеко выли собаки. Зверь молчал, видимо выжидая. Но шагах в тридцати от дороги кусты слабо шевелились. Афанасий привязал своего Орлика к задку повозки, вынул из неё рогатину с крепким, окольцованным бронзой искепищем, привычно потрогал жало стальной насадки, скинул епанчу. В свете факела еловец на его шлеме казался медно-красным и блестел. Лицо воина было сурово-сдержанно. Лошадь Степана постепенно успокоилась. Дмитрий тоже привязал своего жеребца рядом с Орликом и, сбросив плащ, встал рядом с другом. В том месте, где притаился хищник, послышался глухой рык. Треснула ветка, оторванная от дерева. Лошади запрядали ушами.
Пужает!сказал Степан.Хочет, штоб мы от следа лешака отошли, тоды нападёт! Господи милостивый!
Перекрестившись, Афанасий решительно сказал:
Двум смертям не бывать, одной не миновать! Стойте здесь, браты!
Он шагнул к кустам.
Куды?испуганно крикнул Степан.Задерёт!
Но воин уже скрылся в зарослях, освещая факелом путь. Дмитрий бросился следом. Под тяжёлыми сапогами затрещал валежник. Степан только крякнул, пробормотал, крестясь:
Господи, помози рабу своему Афанасию! Не дай ему пропасть!
Шуршание кустов удалялось. В той стороне стал разгораться огонь,видимо, воины подожгли сухостоину. Пламя вспыхнуло и забушевало, поднимаясь выше. Светло стало и на дороге. Лошади тревожно топотали. Глаза Орлика были желты, как у сатаны. Степан продолжал креститься и бормотать молитву: «Отче наш, иже еси на небесех... Господи, спаси и сохрани...»не забывая прислушиваться. Огненный столб взметнулся выше ближних деревьев, сухостоина горела ярко, словно гигантский светоч. Послышался певучий звук спущенной тетивы. Ещё один. Взревел медведь. Опять затрещало. «Да святится имя твоё, да будет воля твоя... Господи милостивый!..» Филин где-то ухнул. Раздался разбойничий свист. Сонно вскрикнула птица. Вдруг всё смолкло. Опять зашумели раздвигаемые кусты. Степан проворно вынул из телеги топор, поудобнее перехватил длинную рукоять. На дорогу вывалились Афанасий и Дмитрий, оба весёлые, возбуждённые. Орлик призывно заржал. В руках Афанасия была окровавленная рогатина.
Сбёг, головотяп, раненой!объявил Митрий Степану.Наши стрелы унёс, сотона! Большушой, что лошадь! Так и прыскнул в отступ! Бабр!
Афанасий пучком травы тщательно протёр рогатину, спросил, далеко ли до Твери.
О полдень будем,отозвался Козьи-Ноги.Стало быть, убёг матёрой? Слава те, Господи! Летось у меня тёлку задрал, озорник!Он бросил в телегу топор.
А до ручья далеко? Где колдун живёт.
Не-е, близенько. Тебе зачем? Он волхв лютой.
А это мы поглядим! Леший-то случаем не его подельник?
Степан только поморгал и молча дёрнул плечами.
Люди не казались Бурому опасными врагамислишком хилы и осторожны,он боялся лишь стрел. И вот пришлось отступить перед низкорослыми увёртливыми существами. Зверь тяжело ступал на раненую переднюю лапу, распространяя вокруг запах палёной шерсти. За ним тянулся кровавый след. Древко стрелы в плече он перегрыз. Вторая глубоко вонзилась в спину повыше крестца, Бурый не мог её достать, она торчала почти на аршин, цеплялась за кусты. Раны пекло. Медведь скулил, подбирая лохматый зад, когда спину пронзала огненная боль, в бешенстве бросался на чёрные деревья, грыз их, ломал молодь, вывернул с корнем пень, но боль не проходила, наоборот, усиливалась. Подгоняемый ею, он спустился к реке, вошёл в холодную воду, погрузившись по шею. Холод облегчил страдания, боль унялась. Промчались по берегу зайцы, испуганно прыснули в кусты. И тотчас появилась юркая лиса, направилась к кустам, в которых скрылись зайцы, и вдруг замерла. Ветер донёс до неё запах Бурого. Она поискала глазами хозяина леса, насторожила уши, но тут же успокоилась, поняв, что властелину сейчас не до неё, злорадно тявкнула и скрылась. Бойкая куница пробежала по стволу сосны, занятая поисками беличьего гнезда. Пролетел филин, тяжело махая крылами, держа в когтях визжащую крысу. В лесу шла привычная ночная жизнь. Медведь вспомнил, что у оленей скоро начнётся гон, самцы будут призывно кричать, биться с соперниками. Прошлой осенью Бурый задрал двух оленей, сцепившихся рогами так, что они не могли друг от друга освободиться и, утомлённые, опустились на колени. В таком жалком положении медведь и настиг их. Он наедался мяса впрок, сытый, спал возле туш, охраняя добычу от росомах, волков, воронов. Несколько дней жизнь была лёгкой и приятной. Бурый почувствовал голод, выбрался из реки, встряхнулся по-собачьи. Боль пробудилась, но слабее. Одно воспоминание потянуло за собой другое. Тогда, съев оленей, он направился на клюквенную пустошь, чтобы очистить желудок ягодой перед тем, как залечь на спячку. И вот, пробираясь в кустах, он увидел возле избушки отшельника раненого медведя-двухлетку и склонившегося над ним старика. Двухлеток вёл себя смирно, изредка поднимал голову и лизал своему врачевателю руки, тот обрабатывал его раны и что-то ласково говорил. Бурый долго наблюдал за ними из кустов. Раненый медведь был чужаком, но у Бурого не возникло желания напасть на них. Слишком необычен показался старик в белой длинной рубахе, покрытый седыми ковыльными волосами, босой, с тёмными руками и глубоко запавшими сверкающими глазами. Огромные босые ступни отшельника своей чернотой не отличались от чёрной земли, на которую опирались, они словно вросли в неё. Старик поглядывал на кусты, за которыми схоронился Бурый, и от его льдинистого взгляда владыка леса чувствовал себя слабым и беспомощным, им овладел страх, и он поспешил убраться.
Раненый гигант, прихрамывая, шёл по лесу. Уже рассвело, туман опустился на землю, увлажнив пожухлые травы. Цвикали синицы. На сосне смежила мерцающие глаза сова, под веткой виднелась шерсть и мелкие косточкиостатки её ночных трапез. Здесь, на сухом взгорке, хвоя лежала толстым пластом. Бурый улёгся под сосной, по-стариковски покряхтывая. Во сне он постанывал и скулил.
Проснулся Бурый от ноющей боли в плече и в спине. Обе раны воспалились, вздулись. Медведь с трудом мог наступить на лапу. Спина потеряла подвижность. Бурый опять попытался достать древко стрелы, но огненная боль не дала этого сделать. Он охнул и лёг на прежнее место.
Он оставался под сосной два дня. На третий с трудом поднялся и поплёлся к избушке отшельника.
Волхвы не могут жить среди людей, хотя рождаются от простых смертных, волховстворедкий и мучительный дар, это тяжкий крест, требующий отрешённости от земных забот, величайшей сосредоточенности и неустанного служения матери-земле. Все знания волхваот земли, он умеет вызывать её духов и властвует над ними. Но сначала он должен их покорить, ибо слабых волхвов навь убивает.
Когда-то всё было единоземля, небо, лес, люди, зверьё. И всё было Богом. Чтобы срубить дерево, надо было ему помолиться и спросить разрешение у леса, и он охотно разрешал, ибо за смертью одного следовало рождение других: лес любил обновляться. То же и с живностью. Звери плодились, и пропитание волков не приносило ущерба зайцам, лосям, оленям. Живность была бездумна, но именно бездумие позволяло соблюдать закон земли: бери ровно столько, чтобы употребить с пользой. За излишества духи земли наказывали строго. Да и солнце палило и молнии поражали преступивших закон. Потому поклонялись и солнцу, оно тоже былозакон. Случалось, мать-земля гневалась на ослушников, и тогда происходили землетрясения, мор, пыльные тучи закрывали небо. Но отчаяние, чад родных трогало её, а за жалостью шла любовь, а за любовью новая гармония.
Когда всё изменилось? После того, как мать-земля из сострадания дала людям разум, ибо они были самые слабые из чад её. Обретши разум, люди возомнили себя могущественными, стали изобретать оружие и чуждые остальным правила, среди которых возвысилось одноправо сильного. Оно обрекало на вседозволенность. Гармония оказалась нарушена.