Когда отвергаешь старые порядки, надо отчетливо представлять себе, зачем, во имя чего, сухо произнес Кодаи.
Правильно! ободрившись, что сбил надутого мадьяра с заумной «ренты», согласился Вишняков. Мы ведь о крестьянстве. Здесь, у нас на шахте, одно, а там, гляди, засуха подкараулит или саранча налетит. Крестьянское посложнее.
Я говорю об общественном устройстве, а не о природе.
Для иных природа только на карте да в кастрюле, что там сварено. А нам надо общественное устройство к земле приспосабливать.
Слева, совсем рядом, послышался тяжелый вздох.
Тист офицер не работайт земля, понимаешь? Катона работайт!
Перед Вишняковым вырос черноглазый Янош Боноски, тыча пальцем себя в грудь.
Верно, дорогой! обрадовался ему Вишняков. Солдат он все больше крестьянин. Он работает на земле и толк в ней понимает. А тист, ваш офицер, больше понимает в войне.
Йа, йа, хабари.
Вот-вот, хабари! ухмыльнулся Вишняков сходству мадьярского слова «война» со словом «взятка», которое Пшеничный произносит по-своему «хабари». Война тот же грабеж, добавил он при общем молчании.
И тут же заметил, что сказал не так. Янош не поддержал его. Лицо Кодаи залилось краской, затем побледнело. Он одернул старый, ладно сидящий на нем френч, горделиво вскинул голову с гладкой прической.
У вас есть слово «родина», сказал он сухо. У нас говорят «гаша». А любовь к родине газасеретет. Пока живет народ, любовь эта неистребима. Для спокойствия ее всегда необходима годшереш армия. Необходимы тист офицер, таборнок генерал, катона солдат. У нас не принято смеяться над своей армий, которая нужна для защиты свободы родины. Иеджин сивеш будьте любезны, господин элнок или как там вас величают господин председатель, уважать в нашем обществе наши обычаи. Война для вас грабеж, для нас это защита родины!
Кодаи говорил отчетливо, небрежно бросая слова. Вишнякову представилось, что так бы он его бил, лениво, небрежно, а потом передал бы младшему чину, более способному к мордобою, а сам пошел бы мыться. Он ненавидел его. Но показывать ненависть нельзя. Не поддержат. По родине все затосковали. Кодаи не зря подхватил это слово. Он, видать, давно пользовался силой этого слова, борясь за власть над солдатами. Вишняков помнил, как горько думалось о родине в жарких песках Персии, под Менделиджем, где долгие недели стояла его дивизия.
Барачный проход тянулся черной плетью. Тускло горящие лампы напоминали далекие костры. И тишина походила на степную тишину, где голос должен звучать покрепче.
Я три года воевал, сказал в этой тишине Вишняков. Последние месяцы в Персии. Наш таборнок повел нас туда по приказу царя. Может, они и договорились между собой насчет грабежа, нам это не известно. Я вернулся. Как был шахтером, так и остался им. Грабить не моя радость. Так, должно быть, и у вас получается с этой войной. Мы воевали не за родину это уж точно. Вас призывал на фронт Франц-Иосиф, австрийский император. Наш царь, австрийский, германский, то все одна шатия, погрызутся, а нам расхлебывай. Вот и война не за родину, а за кошачьи усы его величества получается.
В глубине барака послышался смешок; «кошачьи усы» понравились мадьяры ненавидели их.
Янош проводил Вишнякова к выходу из барака. Ему хотелось насолить надутому Кодаи, оказать внимание русскому советчику. Пускай сазадош не задается, будто он умнее других и понимает в жизни больше любого-всякого.
А что, может, русский большевик и прав, сказал он, возвращаясь.
Русский большевик агитатор, не хотел сдаваться Кодаи. Ему хорошо рассуждать о войне, когда она для него уже закончилась и он сидит дома. А мы оторваны от родины и не знаем, что там с нашими семьями.
Не по своей воле оторваны, задумчиво сказал Янош.
Теперь поздно судить, по чьей воле. Раньше бы об этом говорили. Император австрийский Карл далеко, а этот вонючий барак наш дом. Я не знаю, чего хочет агитатор Вишняков. Может быть, он надеется, что мы так и останемся жить в Казаринке, позабудем семьи и поступим на службу в его Совет?
Яношу трудно было сладить с речистым Кодаи. Но русский советчик показал добрый пример. Почему бы и не попытаться сбить спесь с Кодаи?
Вишняков хороший человек, сказал Янош. Он рабочий.
Он большевик! вскричал Кодаи, считая, что этого достаточно, чтобы не доверять Вишнякову.
Он не обманывает людей.
Никто еще ничего не знает. Наступит время прояснится, кто кого обманывает в этой страшной стране. Он вводит в заблуждение своих людей, заставляет их работать без денег и не гарантирует спокойной жизни.
Пленные недоуменно переглянулись.
Я не знаю, кто кого обманывает, думаю все же, что Вишняков не злой человек, сказал Мирослав Штепан, надувая обмякшие щеки когда-то полного, а теперь исхудавшего и почерневшего лица. Император Франц-Иосиф и его наследник Карл лишний кнофлик на нашем кафтане.
Что есть кнофлик? как будто не понимая, спросил серб Милован.
Кнофлик кнопка или пуговица. Не было бы ее, мы бы так хорошо расстегнулись на свежем воздухе.
Прошу не забывать, господа, нервно сказал Кодаи, война для нас не закончилась. Плен не освобождает от присяги. Я напоминаю вам об этом как старший по званию. Измена присяге карается полевым судом. Если нет полевого суда, есть суд чести. Я еще не знаю, как рассматривать участие наших людей в большевистских органах власти. Кодаи строго посмотрел в сторону Франца Копленига.
Франц будто и не слышал Кодаи. Он медленно потянулся за узелком с хлебом и луком, так же медленно развязал, положил хлеб в одну сторону, а лук в другую.
Вы слышите меня, рядовой Коплениг? гневно спросил Кодаи.
Я слушал вас не меньше получаса, пока вы распространялись о родине, сказал Франц, поднимая глаза на Кодаи. И мне показалось, как австрийцу, что в ваших словах звучала измена императору. Вы говорили о родине мадьяр, а не о нашей общей родине, объединенной властью одного императора. Поэтому я подумал о суде чести в связи с вашими словами, господин сазадош.
У Кодаи от изумления открылся рот.
Вы говорите серьезно?
Да, вполне серьезно.
Ранее об императоре нехорошо отзывались другие.
Это в нашей среде, а не в присутствии посторонних.
Вы мне угрожаете?
Я выполняю свой долг.
Пленные напряженно следили за их разговором. Янош был потрясен тем, что сказал Франц об общей родине. Кодаи тоже его удивил: он никогда откровенно не заявлял о том, что служба не окончена, что он еще надеется на возвращение в строй и боится показаться изменником императору. О судах чести в среде военнопленных заходила речь. Никогда о них не вспоминали в связи с изменой императору. Об императоре молчали, а о преданности ему считалось неприличным говорить. Газеты с его портретами в окопах складывали в костры, чтобы жечь вшей. А стоячие императорские усы вызывали откровенные насмешки.
Янош оглянулся на Мирослава. Тот почему-то прятал в уголках губ загадочную улыбку. Похоже, они смеялись над сазадошем! Янош приблизился к Кодаи. Высокий, длинноногий, костистый, в куртке, отстиранной до белых пятен, в истоптанных сапогах, он никак не походил на бывшего солдата гвардейского полка императорской армии, а скорее на пастуха, обносившегося за лето. Кодаи отступил на шаг:
Мы не должны забывать о дисциплине, иначе мы погибнем Мое положение старшего офицера заставляет напомнить вам об этом. В здешнем Совете начались раздоры. Они рассорились, как воры, не поделившие добычу!..
Бирошаг! подступаясь к нему, прошептал Янош. Суд может быть!
Внезапно он откинул голову назад и захохотал. Смех покатился по пролету, вызывая у сазадоша Кодаи страх.
6
Вишняков шел по улице, ведущей через Собачевку к Плотнинским садам, возле которых стоял домик казаринской вдовы красавицы Катерины Рубцовой. Солнце закатывалось за Казаринский бугор. От высоких вязов по обеим сторонам улицы потянулись тени. Стал виден сизоватый дымок, стелющийся от горячей терриконной горы.
Вишняков постучал в сосновую, потемневшую от времени дверь.
Чего пришел? недовольно спросила Катерина, открывая и пропуская его в дом. Думала, забыл дорогу Все политикой занимаешься, для баб и минутки не остается.
Лицо ее было строго. Темные глаза смотрели даже печально. Только слева, на шее, дрожала смешливая жилка.
Одна в доме?
Пока одна.
Ждешь кого?
Мало ли охотников вдовую солдатку проведать.
Помолчала бы про это, сказал Вишняков, опускаясь на лавку. Дело есть.
Катерина встала возле стола, сложив на груди голые по локти руки. Губы чуть тронула улыбка.
На службу задумал взять? спросила она, прищурившись. К Фофе не пошла, решил к тебе пойду? А платить будешь? Керенками али ваша власть новые деньги выпустила?..
Помолчи, говорю! хмуро оборвал Вишняков.
Его измученное лицо с синевой под глазами не вздрогнуло. Будто стараясь приструнить себя, чтоб не нагрубить Катерине, он глядел в сторону.
Что ж, покомандуй, издевательски спокойно сказала Катерина. Пашка хвалился, будто ты это умеешь.
Пашка чего не наговорит.
Служит же тебе. А платить ему не торопятся.
Пашке нечего жаловаться. Мы на службе его не держим. Случится, Каледин придет, будет и при нем Пашка в Громках телеграммы принимать. Есть такие люди, которым на роду написано принимать телеграммы. Кто-то их пишет, а Пашка принимает. Спасибо ему и за это.
Много накупишь за ваше спасибо.
На покупки он у Калисты раздобудет. Небось та для него ничего не пожалеет.
А ты и следишь? насмешливо спросила Катерина.
Нужно мне очень! Будто ваш Пашка перед кем-нибудь прячется. Всему поселку шашни его известны.
А я решила следишь И за мной, может, следишь? Знаешь, кто в доме моем бывает, когда уходит, а когда иной боится в ночь выбираться и тут, на лавке, ночует
На шее часто забилась жилка Катерина смеялась.
Вишняков молча закурил. Катерина поглядывала на него из-под ресниц и ждала. Она заметила, что ему не по себе, и чему-то радовалась.
Знаю, пленные ходят к тебе, сказал Вишняков, не поднимая глаз.
А еще кто?
Всех не припомнишь, о ком на ухо шептали.
Одного-то уж должен был запомнить, настаивала Катерина, не переставая посмеиваться про себя.
Сотник Коваленко к тебе ходит, сказал он, закрываясь табачным дымом.
Ревнуешь?
Давно где-то притомилась моя ревность, храпит, должно, в шахтном забуте.
У Катерины недоверчиво блеснули глаза.
А то, может, проснулась? спросила она, лениво поведя тугими плечами. Иначе чего решил зайти?
Говорю, дело есть.
Давай говори про дело, сказала она, довольная тем, что Вишняков не отрицал ревности.
Давно у них повелось то вспыхивала, то опять почему-то затухала любовь. За Силантия Рубцова Катерина вышла замуж в тот момент, когда разладилось у нее с Вишняковым. Архип звал ее жить в Чистякове, подалее от родственников, среди которых был не только Пашка, но и Семен Павелко, служивший урядником. Катерина отказалась. А Вишняков завербовался тогда в рыбачью артель на Азовское море, уехал на год. Вернувшись, увидел Катерину с Силантием. И так не встречались они до тех пор, пока Вишняков, после армии, фронта и ранений, не появился в Казаринке опять. Силантий погиб в первые месяцы войны, во время прусского наступления. Снова у нее с Вишняковым произошла ссора: Катерина ходила в гости к уряднику Семену Павелко, поддерживая с ним родство. Вишняков не мог простить ей этого. Повстречались они как-то возле Чернухинского леса. Долго ходили молча, ожидая, что примирение наступит, так и не дождались. Катерина посмотрела насмешливо-зло и сказала на прощанье:
Когда запылишься там, на своей дороге к революции, приходи могу постирать бельишко
Она наломала веток, нарвала всякой травы и побрела по поляне. Вишняков вспомнил, что был троицын день, все рвали зелень, от которой в домах пахнет свежестью и загораются глаза надеждой счастья. В первую минуту ему хотелось догнать ее и сказать, что ему ничего не надо, лишь бы они были вместе. Он побежал за ней, потом остановился, подумав, что для их примирения мало общего дома, украшенного зеленью
Помощь твоя нужна, сказал Вишняков, посмотрев в ее ожидающие расширившиеся глаза.
Штейгерский дом убирать от мусора?
Не спеши, остановил он ее жестом.
А на что еще я способна для вашей власти? открыто засмеялась Катерина. Курцов из Совета выгонять? Петрова тряпкой промеж плеч утюжить? Или комиссаршей над пленными поставишь?
Не такая уж ты и неспособная.
Хвалишь будто?
В продовольственный комитет могла б пойти.
Картошки считать? Двумя мешками разбогатели, думаешь, грамоты моей хватит, чтоб все посчитать?
Да поохолонь!
Не могу при тебе молчать! продолжала зло смеяться Катерина. Может, долго ждала?.. Говори, на что я еще способная, окромя того, что когда-то ждала тебя, черта!
Вишняков, вздыхая, поднялся:
Перестала бы
Катерина дернула его за рукав и потребовала:
Говори!
Чего тебе говорить, когда ты будто осатанела?
Ох, обнежился совсем в Совете!
Есть одно дело, и не трудное вовсе
Давай, послушаю.
А поможешь? спросил он, смущенно посмотрев на Катерину.
Как знать! сказала она, лукаво щурясь.
Вишняков колебался. Сказать было не так легко. Может, и в самом деле за околицей Казаринки уже топает копытами гражданская война, не хватает только смелости у казаков начать ее. Окопы протянулись по душам. Нет сил, чтобы остановить собирающихся в атаку. Удушливая тишина мучит и давит, как перед близкой грозой.
Хватит в прятки играть, говори! строго сказала Катерина.
Вишняков нахмурился: отступать было поздно.
Попрекают меня сотником, будто напрасно его терплю, сказал он, не поднимая глаз. Поспроси, не получил ли он приказа об отходе или на связь с Калединым
Катерина скользнула по его лицу умными глазами.
Дальше что?
Что дальше Узнаешь и мне скажешь.
Он поднял глаза с надеждой, что Катерина не станет смеяться над его просьбой.
Мне помоги пробормотал он, увидев, что она откровенно засмеялась.
Ишь чего захотел! вдруг оборвала смех Катерина. Чтоб разведала и донесла? А свои речи про урядника забыл? Не вспоминаешь, как проклинал его за доносы?
Другое это, Катя.
Почему же другое? Одно и то же выспроси и доложи. Урядник тож выспрашивал и докладывал.
Вздор тебя мучит, сдержанно сказал Вишняков.
А ты что насоветовал? Сотник и не ходит ко мне, то тебе наплели. На кой он мне сдался? Стану я со всяким лошадником муры разводить! Не ходит!..
Вчера вас вдвоем видели.
А мы случайно встретились.
Я и подумал: может, еще случайно придется
А встренемся, вызывающе вскинула она голову, будет другое, об чем спросить надо.
Вишняков раздавил огонек цигарки каменными прокуренными пальцами. Постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом сказал тихо:
Прости, Катя за то, что, может, не так сказал оно ведь шалеешь, о деле думаючи.
Он вышел, пересиливая себя, чтобы не обернуться.
Катерина не остановила его. А та жилка, которая смеялась, когда и не особенно было весело, замерла.
Вскоре после ухода Вишнякова к ней явился сотник Коваленко.
Чернобровый, смуглый, высокий, с обвислыми казацкими усами, он был бы безупречно красив, если бы не холодные карие глаза с воспаленными белками. И в плечах узковат. Про себя Катерина называла его «вербовым парубком» и немного робела перед его сельской степенностью как будто все у него получалось по однажды усвоенному обряду.
Заходите, Роман Карпович, пригласила она, открывая дверь пошире. А я уж думаю: вечер длинен, кто поможет его скоротать?
Сотник низко поклонился и сказал с неожиданной торжественностью:
Тобою, господынэ, тилькы тут, у Казаринци, одний гостэй витаты, а нам тэбэ шануваты.
Катерина даже смешалась от этих слов, за которыми не могла приметить шутки, а в серьезность их не совсем верила.
Ох, господи, сказала она, тоже кланяясь, я и позабыла, как оно говорится в ответ
Для тебя, господынэ, цэ не чужоземщина. Родына твоя Павелкы для нас не чужа чужаныця.
Сотник посмотрел на нее неодобрительно.
Проходите, садитесь, пригласила Катерина и залюбовалась тем, как сотник, услышав приглашение, неторопливо выпрямился и, мягко ступая по глиняному полу, прошел к лавке. А я, кажись, торопливо сказала она, давно уже не только по фамилии Рубцова. Переехали мы сюда, когда я еще девчонкой была. Все прежнее забылось деревня, гости, речи с приговорами