Офицерам того времени не нравился один генерал, строго соблюдавший форму.
Молодые люди, как известно, большие вольнодумцы в отношении формы: чем строже взыскивают за неё, тем охотнее они делают отклонения, чтобы задать шику.
Генерал этот был грозой нарушителей формы.
Сделай милость, Шумский, проучи его! не раз подговаривали его товарищи, указывая на нелюбимого генерала.
Долго Михаил Андреевич искал случая, чтобы посмеяться над ним, но случай этот все не представлялся.
Раз был назначен парад на Царицыном лугу; войска уже были в сборе; генералы и адъютанты разговаривали, собравшись в кружок, в ожидании государя.
День был жаркий, солнце так и палило. Нелюбимый генерал был тут же. Чтобы заслонить свое лицо от палящих лучей солнца, он повернул свою шляпу не по форме.
Шумский обрадовался случаю, подскакал к нему, и крикнул на весь плац по-французски:
Ваше превосходительство, не по форме изволите носить шляпу!
Офицеры засмеялись.
Tais toi, batard! Молчи, подкидыш, даже перевел по-русски, отвечая дерзкому офицеру, сквозь зубы генерал.
На французском языке это слово выражает более, чем «подкидыш».
Кровь застыла в жилах Шумского от этой брошенной ему в лицо позорной клички, и он без чувств упал с лошади.
Его отнесли в карету и повезли домой.
Как только дома он очнулся, слово batardподкидыш, снова раздалось в его ушах, как будто кто-нибудь стал над его ухом и постоянно твердил это ненавистное название.
Первою его мыслью было броситься к генералу и требовать от него удовлетворения, но ему тотчас представился он с этим едким словом на устах и им овладело чувство робости.
«Да кто же я такой? спросил он сам себя, хотя и не в первый раз, но теперь с особою горечью. Я считаю Аракчеева своим отцом, а ношу фамилию Шумского! Моя мать мещанка, а я считаю себя дворянином!.. Кто же я такой? Кто же я такой?»
Он, как сумасшедший, метался по комнате.
Он не велел никого принимать. Ему страшно было встретит человека, так и казалось ему, что при встрече прямо в глаза ему скажут: «Batardподкидыш», что на него все будут показывать пальцами.
Batardподкидыш!
Мучения его были ужасны, глубоко было уязвлено его самолюбие. Он силился припомнить свое детство, старался припомнить своего отца, кто он такой был? но ничего не мог вспомнить.
Делать было нечего и Шумский решил обратиться за разъяснением мучившего его рокового вопроса к тем, которых считал своими отцом и матерью, к графу Аракчееву и Настасье Федоровне.
Ему не хотелось ехать к ним, не хотелось их видетьони сделались ему ненавистны, но как бы то ни было, надо было узнать истину.
Он сказался больным и поехал в Грузино.
Не таким приехал он в него, как прежде. Бывало, только приедет, крикнет во весь двор: «Егеря!», и бежит к собакам, да целые дни и рыщет по полям за зайцами.
Теперь же, приехав, он заперся в своих комнатах и всеми мерами старался избегать встречи с людьми, боялся, чтобы дворня не узнала его позора, и не указала бы на него пальцем.
Он желал всеми силами души и вместе сам же избегал откровенной беседы с графом Алексеем Андреевичемему страшно было узнать истину.
Наконец, преодолев все волнения, он решился заговорить с графом, но говорил косвенно, намеками, стараясь заставить его самого высказать все то, что его интересовало.
Граф Аракчеев, казалось, сразу понял намерение молодого человека и был уклончив в ответах.
Шумский не мог ничего от него добиться. Много раз пытался он выведать от него тайну, но безуспешно. Неудача ещё более раздражала его.
Один раз, когда они гуляли в саду, он решился сделать попытку.
Скажите, Бога ради, чей я сын? робко спросил он графа. В тоне его голоса слышалась непритворная мольба.
Отцов да материн! холодно ответил Алексей Андреевич, отвернулся и быстрыми шагами пошел домой.
Такой ответ уязвил Михаила Андреевича до глубины души. Долго сидел он в саду, не давая себе отчета в волновавших его чувствах, в мешавшихся в голове его мыслях. Он даже не знал, был ли это страшный мучительный сон или бред наяву.
Он просидел бы на скамье целый день и целую ночь, если бы лакей, посланный за ним, не вывел его из этого мучительного состояния.
Его сиятельство вас просят к себе! доложил он. Луч радостной надежды блеснул в его голове.
«Может быть, он тронулся моим горестным положением, может быть, смягчилось его жестокое сердце!»подумал он.
Он вошел в кабинет Алексея Андреевича. Граф был мрачен и суров. Он сидел за своим столом, разбирая какие-то бумаги.
Исподлобья взглянул он на вошедшего и протяжно, носовым голосом сказал:
Молодому человеку грешно тратить бесполезно время; я бы советовал вам заняться службой.
Он замолчал, кивнув головою по направлению к двери. Шумский поклонился и вышел.
Сказанные слова имели смысл приказания отправиться немедленно в Петербург. Михаилу Андреевичу не хотелось уехать, не узнав тайны своего рождения. Оставался один человек, могущий открыть ему эту тайну, но он мало верил в чистосердечие своей матери. Несмотря на это, как утопающий, хватающийся за соломинку, он пошел к Настасье Федоровне.
Скрепя сердце, он начал ласкаться к ней и не вдруг приступил с вопросом. Часа два он говорил с ней о разных предметах, старался быть любезным и внимательным, чтобы расположить к откровенности.
Чей я сын? наконец спросил он её.
Мой, родной мой! отвечала она, стараясь придать своим ласкам всю нежность и горячность родной матери.
Но в ласках её было столько натянутого и поддельного, что они были ему противны. Он едва удержался, чтобы с презрением не оттолкнуть её от себя.
Кто мой отец? спросил Шумский.
Он, отвечала Минкина. Разве не говорит тебе этого твое собственное сердце? Разве ты не можешь узнать твоего отца в тех нежных и заботливых попечениях, которыми он тебя окружает.
Да кто же он? Назовите мне его!
Она посмотрела на него каким-то робким, недоумевающим взглядом.
Кто же, как не граф! сказала она, потупив глаза.
Неправда!
Вот тебе свидетель Бог! указала она рукой на образ. Пусть я умру на этом месте в мучительных страданиях, если это неправда! с отчаянием в голосе произнесла она.
Ему страшно стало за неё. Онаему это было более, чем яснобессовестно лгала.
Шумский быстро вышел из её спальни, велел подать лошадей и уехал в Петербург, ни с кем не простившись. В страшном, мучительном нравственном состоянии выехал он из Грузина.
Он ехал туда с надеждою узнать отца и мать, думая найти родных его сердцу, думая разделить с ними свое горе, выплакать его на родной груди, найти себе родственное участие и утешение в глазах матери, но, увы, жалко обманулся.
Он даже потерял навсегда надежду узнать своих родных. Он был одинок в целом мире и ещё с таким позорным прозвищем.
«Batard Подкидыш!»все время звучало в его ушах.
Он возненавидел графа Аракчеева и Настасью (он мысленно иначе не называл её), а с ними и всех людей. У него не было ни одного человека, близкого его сердцу.
XIIIНа груди родной матери
Отвратителен показался Михаилу Андреевичу Петербург. Несносно было ходить по многолюдным улицам: это многолюдство напоминало его одиночество и всю пустоту его жизни. Он ни в чем не находил утешения, да где было и искать его?
Он заперся в своей квартире на Морской и выходил только по надобности на службу.
Чего только не придумывал он в то время, чтобы найти себе утешение. Он старался найти его в своем прошлом, но оно было пусто и безотрадно: страшно было заглянуть в него. Кутежи, пирывот все, что восставало в его памяти при тщательных усилиях вызвать из неё что-нибудь утешительное.
Сожаление о бесплодно проведенном времени, угрызения совести за растрату юных сил поселили в нем отвращение к самому себе, и хандранеизбежное последствие недовольства самим собоюовладела им.
Он искал средства избавиться от неё, желал найти себе занятие, труд, и посвятить ему всего себя, чтобы забыться в неми не находил. Он принялся читать, но чтение нагоняло на него ещё большую скуку.
У него, не приученного к серьезному труду, не было жизненной цели.
Одни несбыточные химеры занимали его головуони рассыпались в прах при первой неудаче. По целым часам просиживал он в своем кабинете, устремив взгляд на один какой-либо предмет, без мысли, без чувства.
Товарищи всеми силами старались развлечь его, но старания их оставались тщетны.
Он дичился их. Ему завидно и больно было видеть их счастливыми.
Кроме того, он подозревал, что они знают его тайну и из одного только страдания не бросают его. Это было для него обидно, оскорбительно. Он сделался едок и желченэто отделило его от многих.
Наконец, его положение сделалось так невыносимо-мучительно, что он стал искать самозабвения: верным средством оказалось вино, и он предался пьянству.
Потеряв уважение к самому себе, он хотел заставить других уважать себя силою. Каждая шутка казалась ему насмешкой и оскорблениемон сделался сварлив и вздорен.
Одна ещё цель была в его жизниотомстить генералу, так грубо его оскорбившему. Он хотел ему отомстить так, чтобы он всю жизнь казнился его местью.
Убить его ему было малонет, он хотел отнять у него доброе имя, спокойствие совестисловом, все радости жизни, чтобы генерал испытал все мучения, какие испытывал он.
И если бы не эта цель, привязывавшая его к жизни, он сделался бы самоубийцей без всякого сожаления о жизни. Ему нечего было терять в ней!
Однажды после развода, когда Михаил Андреевич возвращался домой, по дороге с ним пошел один из его добрых товарищей, Петр Дмитриевич Калачев, и, видимо, старался завязать разговор.
Шумский нехотя отвечал ему, чтобы скорее от него отделаться, но не тут-то было.
Калачев зашел к нему, что сильно не понравилось Михаилу Андреевичу.
Ему хотелось выпить, а при Калачеве было стыдно. Шумский сделался рассеян, умышленно невнимателен к своему гостю, но Петр Дмитриевич, как бы не замечая этого, стал говорить ему о непристойности такого образа жизни, какой он ведет.
Михаил Андреевич отвечал ему неохотно, но тот спокойно продолжал говорить.
Шумский злился и стал отвечать желчно и едко, но Калачев не оскорблялся этим и не прерывал своей речи.
Сколько было в его словах правды, искренности, неподдельного чувства. Он победил Шумского своим великодушием. Михаилу Андреевичу стало стыдно, что он оскорблял человека, который искренне желал ему добра, несмотря на его неблагодарность.
Благодарю тебя, сказал он, с жаром пожав руку Петра Дмитриевича, я вижу, что ты искренне желаешь мне добра, я знаю, что твои слова не пустые фразы. От всей души верю в их правду и искренность, но не могу следовать твоим советам.
Отчего же? спросил Калачев, с грустью посмотрев на него.
Оттого, что для меня в жизни все потеряно.
Ты разочарован?
Может быть, и так. Но нет, я мог бы ещё найти себе счастье в жизни, если бы не одно несчастное обстоятельство.
Скажи мне, или, может быть, это тайна?
Да, это страшная тайна, которой я ещё не могу разгадать; мне тяжело говорить о ней: она связана с такими воспоминаниями, которые могут свести меня с ума. Ты знаешь, как тяжело вспоминать то, что мы стараемся, если не выкинуть совсем из памяти, то, по крайней мере, заглушить чем-нибудь.
Так старайся и ты чем-нибудь заглушить свое горе.
Чем, например?
Сначала хоть рассеянной жизнью: езди в гости, на гулянья, в театр.
Это для меня невыносимо, все это будет только напоминать мои горькие утраты.
Так займись серьезным делом. Ты получил прекрасное воспитание; оно не должно быть бесплодно: читай, размышляй, действуй.
Пробовал, брат, и это, да пользы ни на грош. Видишь ли что: меня учили говорить, а думать не заставлялитак эта работа мне не по силам теперьскучна.
В самом деле, положение твое незавидное. Что бы ещё придумать? говорил в раздумье Калачев.
А вот что, сказал Шумский, выпить было бы прекрасно. Одно вино в состоянии прогнать тоску и мрак.
Полно шутить! ответил ему с упреком Петр Дмитриевич. Высказывать всю пагубу пьянства я не буду, ты сам хорошо это знаешь. Посуди сам, прилично ли это образованному человеку
Что же мне делать-то? прервал его Михаил Андреевич, чтобы удержать его от бесполезных рассуждений.
Калачев задумался.
Есть ещё одно средство, сказал он после минутного молчания, попросись в деревню к графу Алексею Андреевичу. Он устраивает свою усадьбу, ты ему можешь быть во многом полезен, да и сам незаметно развлечешься, это дело будет для тебя ново и интересно. При этом же сельская жизнь имеет очень благоприятное на нас влияние
Он долго говорил на эту тему, говорил умно, живо, увлекательно, рисовал перед Шумским такие восхитительные картины, что тот невольно поддался его влиянию и решился ехать в Грузино.
Сказаносделано. Он взял отпуск и уехал из Петербурга.
Но, увы, предсказания товарища не сбылисьпребывание в Грузине лишь усилило ненависть Шумского к графу и Минкиной и усугубило его хандру.
Он снова принялся не за дело, а за вино.
Графу Алексею Андреевичу, конечно, не нравилось его поведениеон преследовал его своими холодными наставлениями. Михаил Андреевич стал избегать его, как вообще всех людей, и сидел более в своей комнате за бутылкой. Вопрос о его происхождении не давал ему покоя. Ему сильно хотелось разрешить его, но кто мог это сделать?
Однажды к нему зашла Лукьяновна. Светлая мысль блеснула; в его голове.
«Не знает ли чего она? подумал он. Она должна бы, кажется, знать; ведь я вырос на её руках».
Сослужи мне небольшую службу обратился он ласково к ней.
Изволь, охотно, отвечала она, не винца ли принести, справлю сейчас, да так, что никто и не проведает
Спасибо, не надо теперь. Я хочу просить тебя о другом деле, только с условием, чтобы ты сказала откровенно сущую правду.
Как перед Богом, ничего не скрою отвечала она с такою искренностью, что ей нельзя было не поверить.
Ты с самого начала, как я родился, поступила ко мне в кормилицы?
С самого первого дня.
И все хорошо помнишь?
Ещё бы не помнить! тяжело вздохнула она.
Скажи, пожалуйста, кто мой отец?
Лукьяновна побледнела и даже попятилась назад при этом вопросе.
Знать-то, я знаю сказала она, понижая голос до шепота и пугливо озираясь по сторонам. К чему это вздумалось тебе спросить?
Мне бы хотелось знать отца.
Да какого тебе отца? Родного, что ли? Зачем он тебе так понадобился? Сам ты не маленький, барин уже большой.
Тебе, видно, не жаль меня? сказал он с упреком.
Аль беда какая приключилась? с испугом спросила Лукьяновна.
Ты не знаешь, как я несчастлив мрачно ответил Михаил Андреевич.
Желанный ты мой! Да что тебе приключилось такое? заговорила она сквозь слезы. И какому быть несчастию? Молод ты, пригож, в чинах, барин, как следует быть барину!..
Что мне в этом, когда я не знаю, кто я и мои родители?
Зачем бы они тебе понадобились? Сам, кажется, на степени; зачем бы тебе их.
Ах, ты не знаешь, что
Он хотел сказать ей, что его презирают, что его называют «подкидышем», но ему и её стало стыдно.
Скажи, ради Бога, если ты знаешь, кто мой отец? с неподдельным отчаянием в голосе спросил он.
Знать-то, я знаю, как мне не знать?.. Да не было бы мне чего от Настасьи Федоровны. Не узнала бы она, как я скажу тебе об этом всю правду.
Что же может быть?
Да она меня за это со свету Божьего сживет, в могилу живую закопает. Раз уж, махонькой ты был, вышло это дело перед графом наружу, досталось ей от него, а теперь она с ним уж сколько лет опять скрывать стали
Клянусь Богом, никто не узнает того, что ты мне скажешь! сказал ей торжественно Шумский.
Быть так, потешить тебя! Твой-то родной отец, Иван Васильевичпокойный мой сожитель.
Как так? вскочил с дивана Михаил Андреевич и быстро подошел к стоявшей перед ним Лукьяновне.
Э коли говорить, так видно надо все говорить, сказала она, махнув рукою. Годов это куда уж более двадцати схоронила я моего покойничка Ивана Васильевича и осталась после него тяжелою. Прихожу я к Настасье Федоровне, я-таки частенько к ней хаживала: бывало, песни попоешь и сказочку ей расскажешь, да и выпьешь с ней за компанию, и всегда хорошее вино пьешь, шампанское называют. Весело время проводили, особенно когда графа дома не было. Вот таким манером, раз сижу я у ней, а она и говорит: