Переход - Эндрю Миллер

Эндрю МиллерПереход

Один

1

Весна ранняя, тысячелетие новое, девушка пятится по яхтенной палубе. Идет медленно, перегнувшись почти вдвое, ковш в левой руке, в правой кастрюля горячей смолы. Из ковша тонкой струйкой заливает смолу в швы, куда вчера весь день стамеской и колотушкой забивала паклю.

Вначалепросто работа.

Яхта стоит на деревянных кильблоках, палуба в двадцати футах над землейнад жесткой плоскостью битого кирпича и бетона, откуда весеннее тепло выманило на свет нежданные кляксы бледных цветочков, запустивших корни в неглубокие жилы почвы. Вокруг верфь, где некогда строили серьезные судапаромы, угольные баржи, траулеры, а в войну деревянный минный тральщик,  но теперь обслуживают и латают прогулочные лодки: одни на кильблоках, другие у понтонов. Жужжат дрели, бубнят радиоприемники, изредка стучит молоток.

На палубе девушка одна. Перед ремонтом мачту сняли, а весь такелаж вместе со стойками и леерами убрали на хранение. Законопатив один шов, девушка тотчас принимается за другой. Смола в кастрюле остывает. Остываягустеет. Скоро надо прерваться, разжечь газовую горелку на камбузе, опять разогреть смолуно еще не пора.

Ниже, в тени стального корпуса, молодой человек в перчатках, напевая себе под нос, окунает болты в свинцовые белила. Он высок, голубоглаз, аристократичен. Белокурые волосы, издали вроде густые, уже редеют. Имя егоХенли, но все зовут его Тимомему так приятнее. Переспит ли он с девушкой на палубе, пока неясно.

Взяв очередной болт, он прерывает свое занятие, окликает:

 Мод! Мод! О где же ты, Мод?  и, не получив ответа, с улыбкой возвращается к работе. С девушкой он знаком шапочно, но знает, что подтрунивание с ней не пройдетона даже не понимает, что это значит. Это забавно, это пленительно, безобидный пробел, причуда нрава, одна из тех, что ему любезны, как и прямота ее прямодушного карего взгляда, и кудри, в которых только всплески и недозавитки, потому что стрижется она коротко, под мальчишку, и татуированные буквы на руке (на исподе левого предплечья)  удивляешься, увидев впервые; любопытно, какие еще сюрпризы она преподнесет. И намек на уилтширский акцент, и как она сосет порез, но не поминает о нем ни словом, и как груди ее не больше персиков и твердые, наверное, как персики. Вчера она стянула с себя свитер, и Тим впервые увидел двухдюймовую полоску голого живота над поясом джинсов, и совершенно внезапно на Тима накатила серьезность.

Оба они состоят в университетском яхтенном клубе. С ними сюда приехали еще двое, но уже возвратились в Бристольможет, думает Тим, чтоб не мешать, оставить их наедине. Мод, интересно, тоже так думает? Что мизансцена уже выстроена?

Он чует смолу. И душок сладкой речной гнили, и старые сваи, ил, земноводную растительность. Здесь долина затоплена, сломалась под натиском моря, дважды в день вдоль лесистых берегов туда-сюда катит соленая водав прилив лижет древесные корни, в отлив оголяет сверкающие ручьи тины глубиной по бедра. Местами, выше по реке, разбросало старые лодкипусть сами отыскивают обратный путь в никуда: почернелые шпангоуты, почернелые надводные борта, некоторые до того древни и гнилы, будто носили по морям викингов, аргонавтов, первых мужчин и женщин на Земле. Здесь водятся серебристые чайки, белые цапли, бакланы, имеется местный тюленьни с того ни с сего всплывает за бортом, и глаза у него, как у лабрадора. Моря не видно, но оно близко. Два изгиба речного берега, затем гавань, городок, замки на скалах. И открытое море.

Перед эллингом в боксерской стойке под фонтаном голубых искр стоит человек в красном комбинезоне и сварочных очках. У здания администрации прислонился к железному столбу человек в костюме, курит. Тим потягиваетсяах-х, восхитительно,  снова поворачивается к своим болтам, к яхте, и тут в воздухе что-то мелькаетвзмах перистой тени, точно полоснули шипом по глазам. Вероятно, звук тоже былне бывает беззвучных ударов,  но если и так, звук затерялся в шуме крови и следа не оставил.

Тим смотрит на ковш, упавший возле кустика белых цветов,  из ковша течет смола. Мод лежит чуть подальше навзничьруки вверх, голова набок, глаза закрыты. Невероятно, до чего трудно смотреть на неена эту девушку, только что погибшую на битом кирпиче; одна туфля на ноге, другая слетела. Тим ужасно ее боится. Обхватывает голову руками в перчатках. Его сейчас стошнит. Он шепотом окликает Мод. И шепчет что-то еще, например, «твою мать, твою мать, твою мать, твою мать»

А потом она открывает глаза и садится. Смотритесли смотритпрямо вперед, на старый эллинг. Поднимается. Кажется, ей не трудно, не больно, хотя впечатление такое, будто она заново собирает себя из кирпича и цветочков, восстает из собственного праха. Она идетголая нога, обутая нога, голая, обутаяи делает шагов двенадцать или пятнадцать, а потом вдруг падаетна сей раз ничком.

Сварщик наблюдает все это сквозь черноту очков. Крутит рычаг на газовом баллоне, задирает очки на лоб и срывается с места. Другой человек, тот, что курил перед администрацией, тоже бежит, но не так ловко, словно вообще-то бегать не любит или не хочет прибежать первым. Сварщик падает на колени у головы Мод. Приближает губы к самой земле. Что-то шепчет Мод, два пальца кладет ей на горло. Человек в костюме садится на корточки с другой стороны, точно араб в пустыне; брючины туго обтягивают ляжки. Где-то принимается звонить колокол, пронзительный и неумолчный. Прибегают другиерабочие в красных комбинезонах, женщина из администрации марины, какой-то человек в лыжных штанахнаверное, только что сошел с лодки на понтон.

 Не толпитесь!  говорит сварщик. Кто-то, запыхавшись, передает вперед зеленый ящик. Женщина из администрации раза три-четыре повторяет, что вызвала спасателей. Она говорит не «скорую», а «спасателей».

Потом они все замечают Тимаон стоит футах в пятнадцати, точно к воздуху пришпилен. Замечают, хмурятся, снова переводят взгляд на Мод.

2

Ни стоек, ни лееров. Наверное, от смолистых испарений закружилась голова. Издалека слышно, как приближается «скорая». Ей, помимо прочего, надо пересечь реку. Парамедики надевают на Мод шейный корсет, а затем переворачивают, точно драгоценную археологическую находку, ископаемое болотное тело, пепельно-хрупкую сверстницу Христа. Стабилизировав пострадавшую, один парамедик усадил Тима на кузовную ступеньку «скорой» и объяснил, что у Тима шок, но волноваться не надос учетом обстоятельств состояние у его подруги удовлетворительное. Ее вывезут из долины на вершину холма, а оттуда заберет вертолет. Вертолет доставит ее в плимутскую больницу. Где-то через полчаса она уже будет там.

Тим очухиваетсяотпускает дрожь, в башке варится что-то узнаваемое; оказывается, он сидит в администрации марины, кутаясь в шотландский плед. Цветы в горшках, картотечные шкафы, речные карты. Выцветший плакат с яхтойяхта старая, гоночная, с избыточной парусностью, дюжина матросов болтают ногами на наветренном борту. Женщина, которая вызвала «скорую», вполголоса беседует с мужчиной в костюме. Приносит Тиму кружку чаю. Чай обжигающе горяч и сладок непереносимо. Тим отпивает, затем встает и складывает плед. Не сразу отмахивается от подозрения, что и сам пострадал, что у него травма, надо найти ее и осмотреть. Благодарит мужчину и женщину (вежливый какойну еще бы, эти частные школы!), идет на стоянку к своей старой «лянче» и едет в Плимут.

Приезжает в глубоких сумерках. Пожалуй, за всю жизнь не бывал в заведениях ужаснее этой больницы. Отделения травматологии не найдешь. На некоторое время Тим застревает в дверях ярко освещенного коридора урогенитального отделения, но затем дежурный интересуется, все ли с Тимом хорошо, и показывает, куда идтипо тропинке меж кустов до стоянки, где у широких, подбитых резиной дверей сгрудились машины «скорой помощи».

Женщина за стеклом регистратуры осведомляется, кем он приходится Мод, и после паузы Тим отвечает, что другом. О диагнозе Мод, ее состоянии женщина сообщать не желает. Может, она и не в курсе. Тим сидит в приемной на потертой красной банкетке. Рядом пожилая пара. Видок у нихсловно только что сбежали из-под бомбежки; так, во всяком случае, Тим воображает подобных людей. Проходит полчаса. Он опять идет в регистратуру. Женщину сменила другая женщина. Эта дружелюбнее.

 Минуту,  говорит она. Звонит на сестринский постэто где-то далеко за распашными дверями.  Стэмп,  говорит она.  Днем доставили вертолетом.  Слушает, кивает. Говорит:  Да. Ясно Да Да Друг да поняла Спасибо.  Кладет трубку. Улыбается Тиму.

Мод лежит в больнице трое суток. Первую ночьв реанимации, потом ее переводят в отделение, в старый больничный корпус. Из окна не видно моря, но виден свет моря. В палате еще десять женщин, одна за ширмойголосок детский и такое ожирение, что она никому не показывается на глаза.

По звонку врача из Суиндона приезжают родители Мод. Обашкольные учителя, занятые люди. Привозят пакет драже в шоколаде и журналы, откуда уже аккуратно вырезаны (и, наверное, запечатаны в пластик на ламинаторе в кухне) кое-какие картинкиизображения предметов, иллюстрации человеческих состояний: обычно школьные учителя такие вещи и преподают. Мать называет ее Моди, отец протирает очки. Посреди разговора Мод засыпает. Родители смотрят на неевосковое лицо на подушке, бинтовая шапка на голове. Озираютсяищут какого-нибудь невозмутимого медика, пусть за все отвечает он.

Из больницы Мод выходит на костылях, с ногой в гипсе. Тим везет ее назад в Бристоль. Он три ночи провел в гостинице возле доков, где по жарким коридорам бродили китайские моряки в одних трусахрасхаживали размашисто из номера в номер, все двери нараспашку, на кроватях валяются мужики, курят и смотрят телик.

Костыли Тим убирает в багажник. Мод очень молчалива. Он спрашивает, не включить ли радио, и она отвечает, что как угодно. Он интересуется, больно ли ей. Спрашивает, помнит ли она что-нибудь. Извиняется, а когда она уточняет, за что, говорит, что не знает. Но все равно прости. Жалко, что так вышло.

У нее квартира на Вудленд-роуд, неподалеку от биофака, где она учится в магистратуре. Живет там по крайней мере полгода, но Тиму, когда он следом за ней поднимается по лестнице, квартира кажется нежилой. У Тима есть сестры, двойняшки, и некоторые представления о том, как живут девочки,  ароматические свечи над камином, вешалки с платьями на дверях, покрывала, пледы, фотографии в рамочках-сердечках. У Модничего подобного. В тесной прихожей выстроились две пары кроссовок и пара туристических ботинок. Мебель в гостинойтрех оттенков коричневого. На стенахни единой картинки. Уличный свет сочится через большое окно на ковериз тех ковров, что снесут любое надругательство. Все очень опрятно. Пахнет разве что нутром здания.

Мод садится в кресло, костыли кладет на пол. Тим заваривает ей чай, хотя молока в холодильнике нет. Она бледна. Обессилена. Он говорит, что ему, пожалуй, лучше переночевать тут на диване, если, конечно, ей больше некого позвать.

 Тебе не положено оставаться одной,  говорит он.  Особенно в первые сутки. В памятке так написано.

 Со мной все хорошо,  говорит она, а он:

 Ну, вообще-то, наверное, нет. Пока еще.

В кухонных шкафах шаром покати. Он бежит в магазин. В супермаркете размышляет, не пользуется ли ее слабостьюможет, никакой он не услужливый друг, а, наоборот, манипулятор и коварная сволочь. Эта мысль корней не пускает. Тим набивает корзину продуктами, расплачивается, идет назад, и городской ветер бьет ему в лицо.

Он готовит сырное суфле. Готовит он хорошо, суфле легкое и аппетитное. Мод благодарит, съедает три вилки. Засыпает сидя в кресле. Чуточку скучно, чуточку смутно. Когда Мод просыпается, они час смотрят телевизор, потом она уходит в спальню. Тим моет посуду, лежит без сна на диване, укрывшись пальто. Хорошо бы найти ее тайный дневник, прочесть ее тайные мысли. Ее сексуальные фантазии, ее страх одиночества, ее планы. Дневник-то у нее есть? Его сестры ведут дневники, пишут тома, в основном в тетрадки с замочками, но Мод, несомненно, дневника не ведет, а если б и вела, не писала бы про сексуальные фантазии, про страх одиночества. Сквозь сетку на окне видна размазанная луна, а когда Тим закрывает глаза, перед глазами, точно сигаретный дым, плавают китайцы.

Он просыпается оттого, что Мод рвет. Она добралась до ванной; дверь открыта, горит светхолодный свет. Тим видит Мод со спиныв ночной рубашке, склонилась над розовой раковиной. Вытошнить ей толком нечего. Он топчется в дверях на случай, если придется ее ловить, но она вцепилась в краны, держится.

До Королевской больницы пять минут ездытем более среди ночи. Мод тут же кладут, увозят в кресле-каталке. Тим не успевает ни попрощаться, ни пожелать удачи.

Приезжает наутро, и ему говорят, что она в палате Элизабет Фрай, пятый этаж, окна на фасаде. Тим поднимается по лестницам, по широким зеленым ступеням, на каждой площадке окно, Тим восходит, и город раскрывается перед ним, распахивается множественными городами, целыми, кажется, десятками городов, и каждый обертывает костяк того, из которого вырос. Поначалу Мод никак не найдешь. Пациенты в койках, в пижамахвсе будто на одно лицо, странно. Тим бредет вдоль изножий и наконец обнаруживает ее в палате с пятью другими пациентками; имя и дата госпитализации значатся на белой доске у Мод над головой.

К ней уже кто-то пришелженщина, длинные седые волосы распущены, ступни крупные, туфли леопардовой расцветки на острых невысоких каблуках. Она нежно держит Мод за руку и не отпускает, обернувшись к Тиму.

 Она спит,  говорит женщина.  С тех пор как я пришла.

 Но она ничего?

 Насколько я понимаю.

 Ей, наверное, это нужно.

 Спать?

 Да.

 Так,  отвечает женщина,  безусловно, принято говорить.  Акцент у нее северныйцентральные графства, северные центральные графства, где-то там. Тим неважно знает центральные графства.

 Я Тим,  представляется он.  Тим Рэтбоун.

 Сьюзен Кимбер,  говорит женщина.  Я преподаю у Мод в университете. Она мне утром позвонила. У нее после обеда была назначена учебная консультация.

 Она вам позвонила?

 Она у нас сознательная. И у них тут есть телефон на колесиках.

 Я ее привез ночью,  говорит Тим.  Ей стало плохо.

 Хорошо, что вы были рядом.

 Да. Видимо.

 Вы ее друг.

 Да.

 По университету?

 Я окончил в позапрошлом году. Филолог.

 Три года читали романы, значит.

 В основном я читал про романы,  отвечает Тим.  Но это как-то вяло по сравнению с тем, чем вы с ней занимаетесь.

 Да не то чтобы,  говорит профессор.  А если и так, в этом, видимо, и суть.

 Я бы лучше занимался музыкой. Зря не занялся.

 Играете?

 Гитара. На фортепиано слегка. В основном гитара.

 А,  говорит профессор, и лицо ее слегка смягчается.  Это вы, значит, гитарист.

 Да. Она про меня говорила?

 Я своих студентов допрашиваю беспощадно, особенно насчет личной жизни. Само собой, Мод сначала пришлось объяснять, что у нее есть личная жизнь. В смысле, нечто между работой и сном. О чем можно поговорить.

Оба поворачиваются к койке, к спящей девушке.

 Вы близко знакомы?  спрашивает профессор.

 Пару раз выходили на университетской яхте. Раз я устраивал концертона пришла. На обеде в церкви. В конце Парк-стрит.

 Она вам нравится.

 Да.

 Хотите ей помочь.

 Помочь?

 Спасти ее. Тут вы, боюсь, не одиноки. Вокруг нее люди мотыльками вьются, хотя, по-моему, она этого не поощряет. И мальчики, и девочки. Наверное, такие у нее феромоны.

Тим кивает. Непонятно, что тут ответить. Профессор теперь напоминает его мать, хотя явно трезва.

 По телефону,  говорит она,  Мод сказала, что упала с палубы. Надо думать, не в море.

 Яхта стояла на верфи. Мод упала на кирпичи. Футов с двадцати.

 А потом?

 Что потом?

 Вы же видели? Что было потом?

Тим хмурится. По неведомой причинепо ряду причинон не проигрывал в голове следующие полминуты. Помолчавперед глазами картинки, словно череда портретов в галерее: сварщик под этим ливнем искр, курящий человек в костюме, и какая-то белая птица, чайка или даже цапля, распахнула крылья в символичном полете над кудрями древесных крон,  он говорит: