Ты кто?
Ответа не последовало. Я повторил вопрос по-итальянски. Она ответила:
Антония.
Подошла с важным видом и подала мне чашку. В ней оказалось молоко. Я выпил молоко и выбрался из-под холста. Старуха поглядела на изображение и засмеялась:
Lattore!Потом важно сказала мне: Non andare nelle montagne. Tu sei il nemico.
Лишилась рассудка, как и многие другие. Я вышел на улицу. Велосипед мой украли, деревня всеми покинута, граница не охранялась. Городок Кьявенну разграбили турецкие офицеры, удиравшие от своих солдат. В каком-то гараже я взял мотоцикл. Хозяин равнодушно проводил меня взглядом, у него изнасиловали и убили жену и двух дочерей. За перевалом Шплюген я сбросил в озеро русского офицера, мотоцикл тоже пошел ко дну. Офицер напал на меня, когда я притормозил, чтобы полюбоваться грибом атомного взрыва, выросшим в небе на западе. Гриб я видел впервые в жизни. Немного дальше я набрел на обломки вертолета. Обыскал кабину, нашел документы того русского. Фамилию забыл, запомнилось только место рождения, Иркутск.
Пришел в Тузис, город полностью разрушен. Я начал осознавать, что происходит в нашей стране. Чтобы добраться до места назначения, мне понадобилось два года, этим все сказано. Ни к чему детально описывать мое странствие по кругам современного ада, хватит и некоторых беглых заметок. Люди, выжившие после ядерного взрыва, если вообще кто-то мог выжить, возложили ответственность за Третью мировую на технику и образование. И разворотили не только атомные, но и гидроэлектростанции, а заодно и плотины. Жертвами наводнений стали сотни тысяч людей; опять же тысячи и тысячи погибли, отравленные, когда клубы ядовитого дыма поднялись над горящими химическими заводами, в своей ярости люди и на них подняли руку. Всюду взрывали бензозаправки, сжигали автомобили; разбивали радиоприемники, телевизоры, на что они теперь? проигрыватели, стиральные машины, компьютеры. Громили музеи, библиотеки, больницы. Картина самоубийства целой страны. Город Кур превратился в настоящий сумасшедший дом. В Гларусе сжигали «ведьм» лаборанток, стенографисток и машинисток. В Аппенцелле толпа разнесла до основания монастырь Санкт-Галлен, вопя, что наукапорождение христианства. Бесценная библиотека с ее жемчужиной«Песнью о Нибелунгах» погибла в огне. На огромном пожарище, где некогда был Цюрих, власть захватили рокеры. Они топили в водах Лиммата сторонников партии прогресса и социалистов, а заодно профессоров и преподавателей обоих цюрихских университетов. На руинах драматического театра устраивали свои сборища сектанты, исповедующие учение о пустоте мира. Жрицы ходили брюхатые. Вынашивали, производили на свет что-то невыразимо безобразное и тут же, на сцене, насмерть забивали своих уродцев. Радения их были оргиями: пустомирцы совокуплялись вповалку, в надежде наплодить еще более отвратительных выродков. В Ольтене тысячи школьных учителей были распяты на высокой деревянной конструкции. Их согнали со всей страны. А в кантоне Граубюнден уже вовсю шла «великая кончина». В первое время тамошние жители предавались необузданному разврату, грабили, громили, крушили все, что попадалось на пути, устраивали чудовищные пожары, уничтожали транспорт и дороги, но затем началась всеобщая апатия. Люди понуро сидели, не в силах пошевелиться, на развалинах своих домов, ими же самими разрушенных, тупо уставясь в одну точку, или ложились и не вставали, умирали. Волна погромов пошла на убыль. Нигде ни машин, ни дороглишь руины, да еще неимоверные запасы продовольствия, сделанные в расчете на восьмимиллионное население, от которого хорошо если осталось сто тысяч. Люди мерли, подыхала скотина. На полях, сколько видит глаз, всё падаль и падаль. Зато птиц стало невероятно много. Мертвецов хоронили с почестями. Сколачивали гробы, да только их катастрофически не хватало, стали разорять старые кладбища, вытаскивая из могил еще не сгнившие доски, или хоронили покойников в сундуках, шкафах. Нескончаемые пышные похоронные процессии. Лето выдалось небывало знойное, жара и осенью не ослабла, но люди в черных одеждах все шли следом за гробами или впрягались и тянули дроги, на которых штабелями громоздились гробы. После похорон устраивалась грандиозная поминальная трапеза, причем для большинства провожающих она становилась последней в земной юдоли: вскоре их тоже хоронили, и поредевшие процессии возобновляли свое скорбное шествие на кладбища. Казалось, народ сам себя хоронил. Потом в Шраттен-Ру по неустановленной причине загорелся наш склад нейтронных бомб. А в Эмментале я проходил через деревню, в которой был большой молочный завод. В деревне все чистенько, все прибрано, на окнах домов огненно-красные герани, однако нигде ни души. У меня живот подвело от голода. Завернул в трактир «У Креста». В заленикого. В кухнехозяин, мертвый. Здоровенный детина, колосс, он мирно лежал, уткнувшись лицом в миску с мороженым «фруктовая бомба». Я прошел в банкетный зал. За празднично убранными столами сидело человек стомужчины и женщины самого разного возраста, детимальчики, девочки. За длинным столом в центре зала сидели жених с невестой. Молодая в белом свадебном платье; по левую руку от женихадородная матрона в бернском народном платье. Все эти празднично одетые, совершенно мирные люди были мертвы. Еда на тарелках не доеденакушанья подносили гостям, должно быть, не раз. На полу лежали трупы официанток. На каждом столе стояла громадная «бернская мясная тарелка»: окорок по-деревенски, свиные ребрышки, шпиг, языковая колбаса, и гарнирфасоль, кислая капуста, отварной картофель. Справа от невесты стул был отодвинут от стола, на полу лежал пожилой мужчина с громадной, разметавшейся по груди бородищей. В руке он держал листокя пригляделсясо стихами. Я сел на его стул, рядом с невестой, навалил себе полную тарелку бернских деликатесов. Мясо было еще теплое.
Не очень-то решительно я вырезаю эти строки на каменных стенах туннеля: многое в моих воспоминаниях сегодня вызывает у меня сомнение. Например, то, что жара простояла еще и всю зиму, ничуть не уменьшившись, в воспоминаниях я снова и снова вижу огромные затопленные пространства. В родной город я добирался пешком, по пустынной автотрассе. Чем ближе был город, тем безлюдней становилась местность вокруг. Автотрасса на протяжении многих километров заросла густой травой, разворотившей бетонное покрытие; иногда я шагал вдоль нескончаемой вереницы машин, сверху донизу оплетенных плющом. Однажды разглядел вроде бы самолет в небе, но он был слишком высоко, шума я не слышал. Достигнув городских предместий, я увидел развалиныразбитые торговые центрыкакой в них теперь смысл? выгоревшие дотла высотные дома. Я свернул с автострады. Передо мной в лучах заката лежал Старый город. Он, словно бы целый и невредимый, стоял на полуострове, в излучине реки. Теплое золото заката изливалось в просветах между каменными стенами. Город поразил меня своей красотойс ней не могли сравниться даже великолепные виды Макалу и Джомолунгмы, сразу потускневшие в моих воспоминаниях. Но мосты, ведущие в мой город, были разрушены. Я вернулся на трассу, по ней, хоть и разбитой, как-нибудь переберусь через реку. Атомный гриб теперь маячил в южной стороне неба. Когда я дошел до леса, гриб превратился в гигантский, нахлобученный на вершины Альп колокол, излучающий яркий свет, от которого посветлело ночное небо. Бункеры не получили повреждений, койки застелены чистым бельем. Я подождал. Бюрки не явился. Я заснул. Утром отправился в центр города. Вместо университетаразвалины, здание философского семинара сгорело, фасад с окнами обвалился, книги библиотеки спеклись, стали черными комьями шлака. Стол, за которым мы занимались, лежал, со сломанными ножками, на полу. Не пострадала только доска на стене. У доски стоял какой-то человек. Спиной ко мне, сунув руки в карманы потертой солдатской шинели. Я окликнул его:
Привет!
Он не шевельнулся. Я позвал громче:
Эй!
Нет, не услышал. Я подошел, тронул его за плечо. Он обернулся. Лицо, почерневшее от лучевого ожога и без всякого выражения. Взяв с доски кусок мела, он написал: «Огнестрельное в голова. Глухонемой. Я читать твои губы. Ты говорить медленно». Он повернулся ко мне. Я раздельно произнес:
Кто ты?
Он пожал плечами.
Где тут служба солдатских попечителей?
Он написал на доске:
Тибет. Война. И посмотрел на меня.
Сол-дат-ские по-пе-чи-тели, медленно, по слогам повторил я. Где они?
Он написал: «60231023», бессмыслица, я запомнил число только потому, что на офицерской службе привык заучивать всякие номера. Шестьдесят, двадцать три, десять, двадцать три. Он все смотрел на меня, скривив обожженный рот. Не понять было, то ли в улыбке, то ли злобно. Я постучал себя по лбу. Глухонемой написал: «Искать смысл» и опять воззрился на меня. Я взял мелок, зачеркнул последние слова и написал: «Чушь», бросив на пол, раздавил мел каблуком и зашагал прочь из разрушенного университета. Возле сгоревшей студенческой столовой мне встретился какой-то плюгавый человечек. На правой щеке у него была большая черная язва. Он толкал перед собой тачку со штабелем книг, сказал, что возвращается с развалин филологического семинара, и махнул рукой в сторону целого поля руин и обломков за главным зданием. Вот, пояснил он, книги там подобрал. Я взял ту, что лежала сверху, взглянул«Эмилия Галотти».
Я переплетчик, сказал плюгавый. Но у нас и издатель есть, тоже работает. Мы теперь книжку издаем. Сто экземпляров напечатаем. Потом еще сотню. Люди снова читают. Погодите, они еще будут глотать книги! Это успех! Это бомба! Он прямо-таки лучился от радости. Понимаете, я не умираю. Я выжил. А на щекечепуха, меланома.
Я с сомнением заметил, что Лессинг, пожалуй, не массовое чтиво.
Лессинг? Кто такой?
Я показал ему «Эмилию Галотти».
Эта? удивился плюгавый. Так эти-то книги не для чтения, их сжигают. Я печатаю «Хайди». АвторИоганна Спири. Запомните это имя: Иоганна Спири! Это классика!
И вдруг он заподозрил неладное:
Ты, что ли, воевал?
Я кивнул.
Офицер? В его голосе зазвучала угроза.
Я отрицательно помотал головой.
А раньше?
Раньше студентом был.
Он угрюмо покосился на свою тачку.
Такие вот книжки читал, да?
И такие.
Это вы, образованные, все просрали, окрысился плюгавый. Вы, с вашими дерьмовыми книжонками!
Я спросил, где искать солдатских попечителей.
Возле ратуши, ответил он. Наверное, ты все-таки был офицером И покатил дальше свою тачку.
Я вернулся на развалины университета. Все там заросло зеленью. Раньше лес подступал к северным городским окраинам, теперь же он захватил самый город. В разрушенном здании филологического семинара я подобрал обрывки «Трагической истории литературы» и пару страничек какого-то предисловия, что-то про важнейшие понятия поэтики. За университетом, ниже по склону, вместо городского вокзала высились гигантские груды щебня. Все дома в Госпитальном и Рыночном переулках были заброшены, пусты, окна магазинов выбиты. Но собор еще стоял. Я прошел к главному порталуот «Страшного суда» ничего не осталось. Когда я проходил вдоль центрального нефа, за моей спиной с грохотом рухнул на булыжники водосток. На углу Крестового переулка стоял, прислонившись к стене, какой-то оборванец.
Нравится жизнью рисковать? ухмыльнулся он.
Я спросил, кто уничтожил «Страшный суд».
Я, ответил оборванец. Ни к чему нам «Страшный суд», теперь-то.
Служба солдатских попечителей находилась рядом с городской ратушей, в здании церкви, которую я вроде бы помнил. Внутри вдоль стен лежали матрасы, на них сложенные шерстяные одеяла. Вокруг каменной купели стояли три стула, а на самой купелитарелка с куском торта. Я заметил остатки росписи, но такой облезлой, что и не угадаешь, что было изображено. В церкви ни души. Некоторое время я прохаживался туда и сюда. Никто не появился. Я открыл дверь, боковую, неподалеку от купели. Вошел в ризницу. За столом сидела толстая старуха в никелированных очках, ела торт. На мой вопрос, здесь ли находится служба солдатского попечения, старуха, смачно чавкая, объявила:
Солдатское попечениеэто я. И, проглотив кусок, спросила: А ты кто?
Я назвал свой псевдоним«Рюкхарт».
Толстуха наморщила лоб, что-то соображая:
У папаши моего была книжка какого-то Рюкарта. Ага, «Брамс многомудрый».
«Мудрость брахманов», автор Фридрих Рюккерт, поправил я.
Может, и так. Толстуха отрезала себе новый кусок торта и провозгласила: Морковный торт.
Где найти коменданта города?
Прожевав, она ответила:
Армия капитулировала. Нет больше никаких комендантов. А есть Администрация.
Вот так я впервые о ней услышал.
Это вы о ком? поинтересовался я.
Толстуха облизала пальцы.
О ком«о ком»?
Об Администрации.
Администрацияэто Администрация, отрезала толстуха.
Я все смотрел, как она уплетает морковный торт. Потом спросил, много ли солдат находится на ее попечении.
Один, слепак.
Я насторожился:
А зовут как? Бюрки?
Старуха все жевала и жевала. Наконец прожевала и ответила:
Штауфер. Слепака звать Штауфер. Прежде-то много солдат у меня было. Да все перемерли. Все были слепаки. Ты тоже, хочешь, живи тут. Ты ведь тоже солдатом был, а то не пришел бы сюда.
Я уже нашел жилье.
Дело твое. Она затолкала в рот последний еще остававшийся кусок торта. Мы тут едим два раза: ровно в двенадцать и вечером ровно в восемь. Морковный торт едим.
Я вышел из ризницы. Возле купели сидел старик. Я сел напротив.
Я слепой, сообщил он.
Как же это тебя?
Я молнию видел, ответил он. Другие тоже молнию видели. Все они умерли. Он отодвинул от себя тарелку. Терпеть не могу морковный торт. Он только этой старухе по вкусу.
Ты Штауфер? спросил я.
Нет. Хадорн. Хадорн моя фамилия. Штауфер умер. А ты Рюгер?
Нет. Моя фамилия Рюкхарт.
Жаль. Был бы ты Рюгер, передал бы тебе кое-что.
Что?
Кое-что. От Штауфера.
Он же мертвец.
Он тоже получил это от мертвеца.
От какого еще мертвеца?
От Цаугга.
Не знаю такого.
Цаугг тоже получил это от мертвеца.
Я почесал в затылке.
От Бюрки?
Слепой задумался, потом не слишком уверенно ответил:
Нет. Того звали Бургер.
Я не отступался:
Может, его все-таки звали Бюрки?
Слепец опять надолго задумался и наконец сказал:
У меня плохая память на имена.
Послушай, сказал я, моя фамилия на самом деле Рюгер.
Значит, и у тебя память дырявая. Ты же сам сказал, ты не Рюгер. Да мне-то какая разница, как тебя зовут. И он что-то пододвинул ко мне, накрыв ладонью. Ключ, принадлежавший Бюрки.
Я спросил:
Администрация это кто?
Эдингер.
Кто такой этот Эдингер?
Не знаю.
Я встал, сунул ключ в карман и сказал:
Я ухожу.
А я остаюсь, ответил слепой. Все одно скоро умру.
Мясницкий переулок лежал в развалинах, Часовая башня рухнула. Когда я добрался до здания правительства, была уже ночь, но светлая, как при полнолунии. Обе статуи у главного входа лишились голов. Купол обвалился, подняться по главной лестнице можно было не без риска для жизни, а вот зал заседаний Большой палаты, как ни странно, не пострадал, там даже уцелела отвратительная гигантская фреска. Но исчезли все депутатские скамьи. Вместо них стояли изодранные диваны, а на них сидели женщины в изодранных, как эти диваны, шелковых халатах, некоторые с голой грудью, все это в мутном свете нескольких керосиновых ламп. Ложи для публики были задернуты занавесями. Ораторская трибуна была в целости и сохранности. На председательском месте сидела женщина, круглолицая, с твердым взглядом, в офицерской форме Армии спасения. Пахло луком. Я нерешительно остановился в дверях.
Входи, повелела «спасительница». Выбирай кого хочешь.
Денег нет, ответил я.
Женщина вытаращила глаза.
Сын мой! Да ты откуда к нам?
С фронта.
Она еще больше удивилась:
Долго пришлось тебе шагать! Ластик есть?
Что? Да за
За девочку, ясное дело. Мы берем, если нам что-то нужно. Лучше бы, конечно, точилку для карандашей.