Так вот тебе, высуня язык, и стану бегать за девками! отвечала, отмахнувшись, Филатовна. Стара, брат, стала! Пора бы и на покой Садись разве сам да и пиши публикацию в газетах, как в старину письма к любовницам писали: сладостные, мол, гортани словеса медоточные, где вы, отзовитеся! Красоты безмерной власы! Стопы превожделенные, улыбание полезное и приятное, нрав веселый и пресветлый, ластовица моя златообразная, откликнись!.. Нет, брат, уволь, винты развинтились, не гожусь в ломку пора
Филатовна, однако ж, только храбрилась. Под предлогом сношений с перинщиками она сказала, что надо после обеда сходить в Гостиный, накинула поношенный шушунчик, взяла какой-то узел, вышла за калитку и опять поплелась к лейб-кучеру, к Шепелёвых куме, кастелянше, и к Птицыным.
Возвратилась Бавыкина в сумерки. Она была сильно не в духе, хмурилась и бранилась.
Эки концы, прости господи! Вот она, торговля Коли не камер-фуриры Герасим Крашенинников да Василий Кириллыч Рубановский, сказала она, бросив в угол ношу и глядя на Мировича, так никто уж в свете и не скажет тебе, где ноне Поликсена Они заправляли списками при похоронах государыни, им только теперь и знать, куда направила лыжи твоя Миликтриса Кирибитьевна.
Она вышла. Мирович записал в бумажник названные ею имена и засуетился над чемоданом. Заперев дверь, он принялся чистить сильно поношенный кафтан, шинель и башмаки, достал из какого-то свертка иглу, заштопал штиблеты и долго, вздыхая, возился над распоротым у подошвы башмаком, расчесал и тщательно завил косу и букли, обвязал их, для сохранности, на сон грядущий, платком, и попросил разбудить себя на заре, чтобы успеть напудриться, побриться и, отбыв утром явку к начальству, пуститься на поиски камер-фурьеров Крашенинникова и Рубановского.
Доля проклятая, где ж ты? ворчал он, раздеваясь. На дне моря, в земле или выше того?
Утром Мирович из первых явился в коллегию. Там его, сверх ожидания, задержали долго. Толпились приказные, гвардейские и армейские офицеры. Из заграничного отряда в ночь прискакал новый курьер. К полудню приемная и лестница коллегии гудели от говора разномастного люда, как улей. Бряцая шпорами и дерзко волоча палаши по ногам встречных и поперечных, с наглыми казарменными ухватками, речами и громким смехом, прошли вслед за каким-то, белобрысым и куцым, голштинским бригадиром, новоиспеченные гвардейские любимцы. Между мелкосошною мундирной братией стали говорить шепотом, а потом и громче, что общие смутные предсказания сбылись: голштинцы торжествовали, и Волконскому в пограничный корпус посылалось предписаниевойти в формальные переговоры о прекращении военных действий с принцем Бевернским. О «пропозициях» Панина не было и помина. На Мировича, сидевшего в углу на скамье и поджимающего заштопанную коленку и плохо зашитый башмак, теперь уж никто не обращал и внимания. Вчерашний, сердитый и надутый, как петух, генерал Бехлешов, выйдя с озабоченным и, казалось, невыспавшимся лицом в приемную, заметил его и кивком, пренебрежительно подозвал к себе. Пыхтя и разглядывая свои белые маленькие ручки, он помолчал и вдруг, поглядев на него в упор, напустился:
Так тыМирович? А? А? Мирович? Ордонанс Панина?.. А отчего у тебя, сударь, кафтан старого образца? Да и галстукпапильоном, сиречь, бабочкой, не по форме повязан! Ордонансы! Баловники! кричал, топая ножками, генерал. Разве вам не были посланы указы о новых мундирах? А? Вольнодумством вы только занимались там, по театрам, по обёржам вертопрашили да дусёргельды делили на пирушках!.. Шалберники, роскошники, моты!..
Не заслужил, не заслужил! ответил, вспыхнув и сам не помня себя, Мирович. Подобный афронт офицеру я вы вы
Здесь столица, сам государьа не ордер-дебаталия!.. крикнул еще запальчивее Бехлешов. Ступай, сударь, да берегись Слышь, говорю тебе, берегись! Любимчики штабные! Ордонансы! А понадобишься, за тобой пришлют.
«Ах ты ракалия! подумал с дрожью Мирович. Да что ж это? И за что? Только что приехал, и вдруг»
Горло его схватили судороги. Он молча повернулся, спустился бледный с лестницы и, стиснув зубы, глотая слезы негодования, поехал домой, повторяя:
Ну, родина! Угостила с первых же разов
Бавыкиной он не застал дома. За нею пришли из какой-то лавки. Прождав ее час-другой, Мирович успокоился, пришел в себя. Он вспомнил об академике, осведомился о нем у прислуги и смешался.
«Так вот кто это!» пробежало в его мыслях. Он в раздумье поднялся по наружной лестнице флигеля. Академик был в верхней, угольной комнате, выходившей в сад.
Ломоносов стоял за простым круглым столом. Солнце ярко светило в окна. Он курил небольшую пенковую трубку и, нагнувшись над картой Северного океана, чертил на ней предположенный им путь, в обход Сибири, в Китай и в Индию. Теперь он был принаряженв парике, без пудры, в суконном, кирпичного цвета кафтане, в чистых манжетах и белом шейном платке. В кресле у камина, с книжкой в руке, сидела белокурая Леночка. В книжку она смотрела рассеянно, украдкой следя за серым котенком, игравшим с бахромой ковра на полу.
А, господин офицер! сказал с улыбкой, подвигая стул, Ломоносов. Очень рад Садитесь, батюшка Давеча вы меня порядком смутили. Стар становлюсь, да и болел эту зиму, ноги остудил, на смертной постели лежал; ну и не удерживаюсь иной раз. Да и как удержаться! Я дописывал новую оду, а поговорив с вами, бросил ее в печку и, как есть, всю-то ночь не спал. Выехал сегодня в академиюваши слова подтверждаются, только и говору везде, что о перемирии Соврал, видно, я, писав сгоряча на новый этот год:
Петра Великого обратно
Встречает русская страна
Мир! Да лучше бы кнутом меня на площади били, самого немцем сделали, чем это слышать! произнес Ломоносов, бросая трубку на стол и закашливаясь.
Краска залила его изжелта-бледные, в суровых морщинах щеки. Желтизна проступила и в затуманенных годами, больших, строгих и вместе ласковых глазах.
Леночка! Пивца бы нам аглицкого! сказал он дочери. Возьми у мамы ключи, да холодненького, из западни Душу отвести Пару бутылочек, не больше
Леночка несколько раз бегала в западню.
Пиво развязало языки новых знакомцев. Ломоносов стал на карте объяснять Мировичу выгоды от придуманного им, мимо Сибири, пути в Индию.
И все ферфлюхтеры, все немцы мешают, сказал он, сегодня в конференции, верите ли, чуть глотки в споре с ними не перервал Скоп злобы! Ничего, как есть, не поделаешь с толиким препятством, с толиким избытком завистливой кривды и лжи
А что, Михайло Васильич, спросил Мирович, не уступи наш новый государь, Петр Федорыч, своему другу, решись, по мысли Панина, продолжать войнуведь навек бы немцев мы урезонили.
Лицо Ломоносова омрачилось.
Плохо, сказал он, махнув рукой и подвигаясь с креслом к камину, и не приведи бог, как плохо.
Что же-с? Разве здоровьем слаб государь? спросил Мирович.
Ломоносов кивнул дочери, чтоб ушла.
Слушай, молодой человек, и суди! начал он, помолчав. О тебе много наслышался от своего старого друга; да и приехал ты из такой дализны Взвесь, оцени на свежую голову, неудобства наших темных, бурливых дней и скажи, по сердцу, свое мнение. Чай, знаешь дела-то великого Петра Что в Риме в двести лет, от первой Пунической войны до Августа, все эти Сципионы да Суллы, да Катоны сделали, то он в свою токмо жизнь, он один в России совершил. Первые преемники были куда не по нем! Хоть бы двор при царице Анне Ивановне как бы тебе выразитьсябыл на фасон немецкого, плохонького, владетельного дворика. Но и тогда русские лучшие люди всюду, в глубине-то страны, еще по-русски жили и говорили. Царица в оперу в спальном шлафроке ездила, Бироновых детей нянчила, курляндским конюхам да ловчим все правление в опеку отдала. Да ведь эти-то Бироны, Остерманы и Минихи, они все-таки были подданные русские, во имя России действовали. И повального, брат, онемечения еще у нас в те поры не было Правительница Анна Леопольдовнаслыхал ли ты про нее и про ее тяжкую судьбу?
Мало слышал в школе и на службе-с было не до того кое-что говорили
Ну, так скажу в краткости и о ней Она драмы Аддисона, «Заиру» Вольтера любила декламировать и по три дня, простонравная беспечница, не чесалась При ней зато немцы немцев ели, и нам от того было не без приятства и пользы А покойная государыня, божество мое, Лисавет-Петровна? Ох! Что греха таить! При нейне на твоей, разумеется, памятивсе у нас иноземным, французским сталообычаи, нравы, моды и язык Но все же, глубчик ты мой, хохлик, лучшие русские люди, лучшие умы и сердца ее окружали Умела она их выбирать и ценить И я, российский природный поэт и вития, яЛомоносовнедаром, слышь ты, по сердцу, от души ее воспевал
Помню ваши стихи, с чувством перебил Мирович:
Царей и царств земных отрада
и другие о ней же:
Владеешь нами двадцать лет
Она смертную казнь отменила в России! продолжал Ломоносов. В Москве, по моей мысли, открыла университет; на родине твоей, на Украйне, в Батурине, тоже, в сходствие моего прожекта, открыла бы, если б не померла, и свято чтила, лебедь моя белая, дела своего родителя, великого и единого в мире моего героя, Петра
Однако, заметил, подумав, Мирович, то были женщины: Екатерина, две Анны, Елисавета, и почти подряд Бабье царствоговорили в народе. Войску надоело быть под женскою управой Теперь у нас на троне монарх, и снова Петр
Петр, да не Первый! сказал Ломоносов. Не было и не будет такого другого. По примеру деда-то великого думает он управлять? Далеко, друг любезный! Дудки! Я сам надеялся Оно, конечно и Петр Второй, мальчоночек, в сенате торжественно обещал подобно Веспасьяну, править, никого не печалить А что содеялось потом? Я неотесан, я груб, и меня, дикого помора, сударь, за непорядочные поступки и озорничество с седою обезьяной Винцгеймом, Таубертом и с другими академическими нашими колбасниками, под арестом при полиции держали. Но, ездив еще с отцом на рыбачьем карбасе, по северному ледяному морю, я привык бороться с злыми стихиями Великая и грозная, сударь, природа студеного надполярного океана воспитала меня Я просто совестен, брат, но не податлив И ничем ты не купишь недовольства и угрюмства обиженной и бунтующей моей души Скажу тебе, юноша, правду У нас теперь нашествие не русских немцев, а немецких, самых сугубых и лютых И ныне, братец, прибавил вполголоса Ломоносов, склонясь к Мировичу, коли не найдется у нас гения, чтоб нами побитого лукавца Фридриха водрузить в прежних умеренных пределах, то всю инфлюэнцию нашу на европейские дела у нас исторгнут. И будет наш великий канцлер, а мой давний благоприятель, Воронцов, министромтокмо не своего монарха, а того же, через нас вновь оживающего, Фридриха. Шутка ли, в военной коллегии, в конференции, где Шереметевых, Апраксиных, Бестужевых витают имена, ныне компасом всех дел являются только что прибывший из Берлина, Фридрихов посланник, Гольц, и дядюшка государев, командир его голштинцев, принц Жорж.
А что слышно о государевой супруге, о Екатерине Алексеевне? спросил Мирович.
Погоди, дойду и до нее Тяжкий грех взяла на себя покойная императрица Елисавет-Петровна По особым важным политическим и статским резонам, она, не объявленная в браке, выписала себе в преемники, из Голштини, своего родного племянника, нынешнего государя, Петра Федоровича, когда ему исполнилось уже четырнадцать лет. Помню, как привез его из Киля во дворец теперешний здешний генерал-полицмейстер, барон Николай Андреич Корф. Грустно было смотреть на этого ласкового и, скажу, с добрым сердцем юношу. Худенький, щуплый, бледный, верой притом, от случайных обстоятельств, лютеранин Чуточку по-французски знал, но, представьни слова не говорил по-русски. Такого ли ожидать было в преемники к российскому наследию великого Петра? Учение его в Голштинии совсем было заброшено. Учителя-шведы готовили его на стокгольмский престол и воспитывали, разумеется, не токмо в холодности, а даже в презрении к далеким русским варварам. И таков-то именно он явился, двадцать лет назад, в Петербург Говорю, добрый он, и к наукам не без склонностей: кое-что и в искусстве сведал: егерь Бастиян выучил его в Голштинии на скрипке играть Но не повезло племяннику императрицы в России: чуть его доставили, бедного посетила оспа. Государыня-тетка полюбила его, жалела, сама первым русским молитвам обучила. Потом обвенчали Петра Федорыча, и взял он за себявыбор счастливыйпринцессу, разумную, обстоятельную, нравом женерозную, твердую и пылкую, сущий огонь Ты спросил о Екатерине Алексеевне, какова?.. Да, друг мой Вот где сила воли, вот ума палата и всяких даров и качеств приятство!.. Да что! Разве среди нахлынувшей, подобной заморской челяди, убережешь сердце свято? А Петра Федорыча окружили какими наперсниками! Из Киля ему целое войско грубейших голштинских скотин вывезли. И начали его новые друзья, Цвейдели, да Штофели, да Катцау, отклонять от разумницы, преданной жены. Ее общество он променял на компанию своих капралов, на смехи да утехи с вертухой Лопухиной, с дочкой первоначального нашего злодея, Бирона, с девицей Карр и с княжной Шаликовой Государыня-тетка увидела все ясно, только уж было поздно. Она даже хотела выслать племянника опять за границу
Что вы? спросил с удивлением Мирович. Кого же в таком разе объявили бы наследником?
Ломоносов посмотрел на него и вздохнул.
Есть один был, сказал он, будто про себя. И судьба ему улыбалась, столько было у его колыбели ожиданий, надежд На пурпурной бархатной подушке дитятею его народу показывали, чеканили с его портретом монету, присягали ему, манифесты именем его издавали Прочили русских ему учителей, и меня, нижайшего еще в той поре студента, думали пригласить
Что ж он? Умер?
Умер или, вернее живой погребен!.. Царственный узник!.. И жив, и вместе мертв
Как жив? Какой узник? Отчего ж он не правит? И где он?
Не спрашивай об этом, голубчик ты мой, Василий Яковлевич, когда-нибудь в другой раз! А лучше и вовсе никогда.
Ломоносов задумался. Большие строгие его глаза еще больше затуманились. Из взволнованной далекими воспоминаниями широкой груди вырвался тревожный хрип. Общее молчание длилось несколько минут. Маятник на стене кабинета мирно тикал.
А вот я вам, государь мой, ответил, вдруг резко засмеявшись, Ломоносов, я вам, для увеселения, мог бы прочесть сочиненный на меня, на Ломоносова, здешними немецкими тупицами злой и преострый пашквиль На днях в академии на мой стол подбросили Да очень уж много чести Гунсвоты! Рвань поросячья!.. Это любимая моя данная им кличка Попрекают, что я мужик и что не прочь подчас покомпанствовать То правда Ругайте, наглецы, слабости, страсти непреодоленны!.. Ругайте и за то, что япротив нашествия языков, а сам, смеху подобно, у немцев учился и на немке женат Браните. Все это верно Учился я у немцев, умней нас они, и долго еще нам не обойтись без них Но сами-то, сами ругатели хороши ль? Потатчики ошибок и слабостей властелина! Льстецы! Подбили монарха дать вольности дворянству. И господа сенат до того обрадовались, что депутацию прислали благодарить, золотую статую в честь нового Солона хотели отлить Дмитрий Сеченов хвалебную речь на это сказал И я, грешный, до того всеми был увлечен, что больной оду написал. Да теперь думаю: ну, нешто барам нужны вольности? Народу, вот, друг мой, кому!.. Не твои сытые родичи, извини, мои сермяжники в них нуждаются, по ним всуе молятся Господу Богу Оно точно, правду ты, Василий Яковлевич, сказал, не женщина теперь на престоле. Да что, я у тебя спрашиваю, в том толку? Вы там кровь проливали, бессердечного хитроумца и льстеца Фридриха били, а тут перед его портретом на коленки в Рамбове становились, кричали ему с винным бокалом: hoch! и с насмехательством, всякими шпыняньями встречали наши над немцами победы
Может ли это быть? сумрачно спросил Мирович. Не клевета ли? Это чересчур.
Богом тебе клянусь, не шучу Говорят новым советникам государянет у нас настоящего уложения; он кодексфридерицианус для России указал переводить. Бедная Екатерина Алексевна совсем нынче брошена, забыта; набитый пентюх, Лисавета Воронцова, в фаворе. Единственного сына государева, Павла, о сю пору не объявляют наследником. И стоят, сплошной стеной стоят, вокруг доброго, доверчивого, но слабого волей монарха не мудрые советники, а молодые вертопрахи, жадные чужеземцы И уж так-то его берегут Хотел было я, вглядевшись поближе, посатирствовать, войной пойти на эту челядь. Да ну их Мудра пословица: негоже в крапиву садиться
Мирович не спускал глаз с собеседника. Он слушал и не верил своим ушам. Все, что вскользь говорилось в иностранных газетах и что на их враждебных столбцах могло казаться умышленно злою издевкой над Россией, подтверждалось устами великого ученого.
Бог отвернулся от вашей России, сказал Мировичу в заседании масонской ложи в Кёнигсберге один каноник, она на распутии между Востоком и Западом, тьмой и светом, свободой и рабством Нужны великие жертвы, нужны смелые мужи добра, иначе уйдет она в Азию будет проклята Богом и людьми