Вот вам типичный пример, когда человек обвиняет командование в безответственности, а сам никакой ответственности не чувствует. К тому же выдает противнику военные тайны, назидательно произнес старший лейтенант Дранин, перебивая чтение лейтенанта Мозгового. Там, небось, и место дислокации указано, и еще что-нибудь
Указано на конверте: Сталино.
Значит, часть только еще формируется, со знанием дела прокомментировал Дранин. А письмо, скорее всего, послано через гражданскую почту. Можно себе представить, какой вывод сделает вражеский агент, прочитав это письмо, если оно к нему попадет. И спросил: Посмотри, Мозг: на этого писателя ничего нет в нашей картотеке?
Я смотрел, ответил лейтенант с явным разочарованием. Ничего нету.
Тогда отправь письмо по месту формирования части. Пусть тамошнее управление Смерша разбирается, кому писал этот взводный и зачем.
Я тоже так подумал, произнес Мозговой и победно глянул поверх очков на Киму Гринберг. А писал он лейтенанту Солоницыну А.К., который служит который служит в артиллерийском полку командиром чего-то там не поймешь чего, закончил лейтенант Мозговой.
Как вы сказали? встрепенулась Гринберг.
Что именно?
Кому пишет.
А-а, лейтенанту Солоницыну А.К.
Так и у меня тоже Солоницын А.К.! воскликнула она с изумлением. Так этот Солоницын, оказывается, возглавляет целую шайку! Ну и ти-ип Давайте сюда ваше письмо, я подошью его к другим письмам.
Такие типы еще, к сожалению, встречаются. И даже в НКВД, глубокомысленно заметил лейтенант Шутман, с университетским значком и медалью «За боевые заслуги». Вспомните, сколько предателей было выявлено в тридцать седьмом среди военных. Сам Тухачевский
Ну-с, поговорили и будя, нахмурил брови старший лейтенант Дранин. Работайте, нечего трепаться.
За окном завыла серена воздушной тревоги. Все подняли головы и уставились на белые полоски бумаги, перекрещивающие стекла. Через минуту вдалеке послышались отрывистые выстрелы зениток, затем тяжелые удары бомб, с потолка посыпалась штукатурка.
Опять станцию бомбят, произнес кто-то, ни к кому не обращаясь.
Работайте, товарищи, работайте, торопливо повторил Дранин напряженным голосом, и стало видно, что он боится.
Впрочем, боялись все, но немцы, после того как их отогнали за Днепр, бомбили изредка лишь станцию, и все к этому вроде бы привыкли, но каждый думал: «А вдруг?», и пялился, ничего не видя и не соображая, в лежащие перед ним письма, пока выстрелы и взрывы не затихнут и не прозвучит отбой воздушной тревоги. Тогда все разом закуривали и с победным видом поглядывали друг на друга.
И куда только наши части ВНОС смотрят? произнес ворчливо Шутман, выпуская изо рта правильные колечки дыма. Немцы летают, как у себя дома, а им хоть бы хрен по деревне.
В нос они и смотрят, сбалагурил Мозговой. Только не друг другу, а начальству.
Разговорчики! одернул болтунов Дранин. А вы, лейтенант Мозговой, как я посмотрю, явно заражаетесь критиканством от знакомства с безответственными высказываниями своих корреспондентов. Эдак недалеко и до соответствующего позиционерства.
Да я стушевался Мозговой, побледнел и виновато захлопал ресницами.
Все торопливо докурили свои папиросы, решительно ткнули их в банки из-под рыбных консервов, после чего в комнате вновь воцарилась рабочая атмосфера.
Глава 4
Капитан Вениамин Атлас, выписавшись из госпиталя в сентябре сорок третьего, больше года служил в милиции Астраханской области, а в конце октября сорок четвертого получил направление по месту своей довоенной службы. Но прежде чем ехать в Ростов, нужно было разыскать семью, и он выпросил на это десятидневный отпуск, тем более что путь его в Ростов лежал через Кизляр, Грозный, Пятигорск, Минводы, а это совсем близко от Кисловодска, где семья и должна находиться.
Атлас ехал в неизвестность. Все его письма в Кисловодск либо оставались без ответа, либо возвращались с пометкой: «Адресат не найден». Написал он и в Ростов, в надежде, что жена с детьми успела туда вернуться, но из Ростова, освобожденного от немцев в феврале прошлого года, никакого ответа не получил. Однако Атлас надежды не терял, понимая, что война всё и всех перемешала и перепутала, а зыбкая еще мирная жизнь этот клубок распутает не скоро. О том, что семья его могла погибнуть, он старался не думать, хотя то из одного освобожденного города, то из другого доходили слухи о массовых расстрелах евреев. Да и в газетах писали о том же, но все больше о городах, лежащих далеко на западе: о Киеве, Харькове, Львове и других.
В Минводы эшелон прибыл глубокой ночью. Атлас соскочил на землю с высокой подножки, за ним закрылась дверь вагона, и он остался один в густой темноте.
Шел дождь. Не очень сильный, но холодный. Хотя фронт перешагнул Днепр, освещение не включали, а может быть, и нечего было включать. И Атлас, ориентируясь по звукам, направился вдоль эшелона, рассчитывая встретить кого-нибудь из железнодорожников. И точно: навстречу ему, светя карбидным фонарем и постукивая молоточком по колесным буксам, двигался смазчик.
Скажи, приятель, как мне пройти к вокзалу? спросил Атлас у смазчика.
Тот посветил на него фонарем, махнул рукой себе за спину, и совсем не мужской, а девичий голос ответил:
Нету вокзала одни головешки. А комендатура на привокзальной площади Вагон там стоит, в вагоне она и есть, эта самая комендатура. И спросил с насмешкой: Закурить не найдется, служивый?
Найдется. И Атлас протянул смазчице раскрытую пачку «Беломора», пробормотав: Вы извините меня: не разглядел в темноте, что вы женщина.
Да ничего, служивый: мы, бабы, уж и сами забывать стали, какого мы полу. Сам-то откуда будешь? поинтересовалась смазчица, раза два затянувшись дымом.
Из Ростова. Да жена у меня с детишками в Кисловодске должна быть. Когда немец подходил к Ростову, отправил их туда к родственникам, с тех пор ничего о них не знаю.
Бог даст, найдешь, вздохнула женщина.
Поезда-то туда ходят?
Ходят, а как же. Раз в день. Туда вечером, оттуда тоже вечером.
А еще на чем-нибудь можно уехать? допытывался Атлас.
Случается, что ходят и машины. Но редко. Ты, служивый, ступай в комендатуру: там тебе все объяснят. Только лоб не разбей, а то у нас тут железа везде понабросано, того и гляди, зацепишься. Да на часовых не нарвись, а то стрельнут ахнуть не успеешь: все больше косоглазые охраняют, по-русски ни бельмеса не понимают.
У меня фонарик, успокоил Атлас женщину и пошел вдоль поезда, водя по земле узким желтым лучом.
Дежурный по комендатуре, младший лейтенант, проверив у Атласа документы, посоветовал ждать поезда.
У нас тут неспокойно, товарищ капитан, сказал он, понизив голос чуть ли ни до шепота. Бандиты шастают, на одиноких военных и милиционеров нападают, даже на машины тоже случается. Так что советую вам подождать поезда, потому что поезда идут в сопровождении милиции: иначе нельзя.
А где бы мне подождать поезда?
Вот уж не знаю. Город разбит, мало что осталось. Разве что в частном секторе Но это когда развиднеется. А пока посидите здесь. Даже положить вас некуда, и младший лейтенант развел руками, показывая на военных, спящих на полу в обнимку с автоматами и винтовками. Судя по всему, они относились к войскам НКВД, а это лишний раз подтверждало справедливость слов младшего лейтенанта.
Атлас скинул с себя вещмешок, поставил к стене между двумя парами ног небольшой фибровый чемоданчик, сам устроился и, надвинув на глаза фуражку, постарался уснуть. Но сон не шел: всякие мысли, одна мрачнее другой, лезли ему в голову, тяжелый спертый воздух вызывал позывы к кашлю. Промучившись с полчаса, Атлас встал, вышел из вагона. Сев на приступки под жестяным навесом, закурил. Шумел дождь, журчала, сбегая с крыши, вода, тревожно перекликались маневровые паровозы
Рядом захрустел под чьими-то ногами шлак, знакомый голос смазчицы спросил:
Ну, как, устроился, служивый?
Да негде там устраиваться: битком. Даже сесть негде.
А пойдем ко мне, если не боишься. Я здесь неподалеку живу. Тоже не хоромы, так других-то нету.
Закуришь?
Нет, спасибо, я вообще-то не курю. Так, балуюсь.
Понятно, произнес Атлас, догадавшись, что смазчица попросила у него закурить, чтобы приглядеться к нему: мало ли кто тут шастает. Теперь голос ее звучал почти дружелюбно, без насмешки и настороженности.
Он забрал вещи, и они пошли.
Тебя как зовут-то, служивый?
Вениамином Веней. А тебя?
Ритой.
Очень приятно.
Приятно, нет ли, а что есть, то есть, со вздохом произнесла Рита. И вдруг спросила: А ты не еврей?
Еврей. А что?
Да так, ничего. И жена у тебя тоже еврейка?
Тоже, произнес Атлас и остановился.
Ну, чего ты встал? Идем. Я это к тому, что очень уж немец тут лютовал по отношению к евреям. А местные им помогали. Сейчас кого НКВД забрало, кого выслали, а многие в горы ушли, бандитничают. Одну войну изжили, другая началась.
Ничего, осилим, машинально произнес Атлас, а у самого внутри все сжалось и опустилось.
Они шли темным пустырем по натоптанной тропинке, посыпанной шлаком, Рита впереди со своим фонарем, Атлас следом. Молчали. Где-то совсем рядом пролегала железная дорога, стучали колеса идущего поезда, пыхтел паровоз. Дома попадались редко, и те едва угадывались в темноте. Дождь то припускал, то едва моросил. За все время они не встретили ни души. И ни одна собака не подала голоса. Город точно вымер: ни звука, ни огонька. Заборов, которые помнил Атлас, не существовало: пошли, скорее всего, на дрова. Деревьев тоже осталось немного. Где-то приглушенно несколько раз прокричал петух и это было так неожиданно, что Атлас даже остановился и улыбнулся в темноте. Раньше здесь петухи кричали со всех сторон, соревнуясь друг с другом силой своего голоса.
Домик Риты оказался обыкновенным пассажирским вагоном. Только без колес. Тускло светилось одно из окон в самом начале вагона. Повевало удушливым дымом от горевшего каменного угля в вагонной печке. Рита открыла дверь обычным вагонным ключом, они поднялись по железным ступенькам в тамбур, затем еще одна дверь. Сонный женский голос спросил из купе для проводников:
Это ты, Ритуля?
Я, тетя Аня. Вот гостя привела: ему до поезда на Кисловодск переждать надо.
А и пусть. У нас четырнадцатое свободно. Туда его и определи. А если чаю, так титан еще горячий. Ты-то сама как?
Нормально. Смену отгорбатила. Сдала военным. До вечера свободна.
Ох, жисть наша, проворчала тетя Аня, и Атласу представилась пожилая и обязательно полная женщина, с больными ногами и поясницей.
Вот, устраивайся, сказала Рита, отодвинув в сторону дверь четырнадцатого купе. Где туалет, ты знаешь, можешь умыться с дороги. Только не шибко шуми: люди спят. А я сейчас переоденусь, чаю принесу.
Они пили чай вдвоем из алюминиевых кружек. Рита, оказавшаяся еще сравнительно молодой женщиной, с серыми глазами и милым круглым лицом со вздернутым носиком, принесла три вареных в мундирах картофелины и кусок кукурузной лепешки. Атлас достал из вещмешка банку американских сосисок с горохом и банку сгущенки.
О-о! воскликнула Рита. Да у нас с тобой пир, да и только! Жаль, выпить нечего.
У Атласа выпить было что, но он берег эту бутылку для встречи с семьей, хотя в глубине души мало на эту встречу надеялся, однако не давал себе расслабиться и впасть в отчаяние: еще не все было потеряно, а в жизни бывают удивительные случаи. Взять хотя бы его самого: пуля ударила в лицо, раздробила левую часть верхней челюсти и осталась во рту: то ли, прежде чем попасть в него, срикошетила от земли, то ли прошла через бруствер, потеряв убойную силу. Его вынесли с поля боя, несли несколько километров, пока отступавшие заградотрядовцы не пришли в станицу, где располагался медсанбат одной из дивизий, занимавших позиции вдоль реки Медведицы. Потом пошли госпиталя, одна операция за другой, кое-как слепили его челюсть на каркасе из железной проволоки, вставили железные зубы. Но шрамы остались, и лицо у него теперь такое, что лучше в полумраке на него не смотреть: испугаешься.
Боже мой, боже мой, пожалела его Рита. Как же тебя изуродовали проклятые фрицы! Чтоб у них у всех рожи перекосило, кто из них жить останется.
Я уж привык, соврал Атлас, прикрыв левую часть лица ладонью. И подумал, что его Софа может и не узнать своего мужа. Не говоря о детях.
Постой-ка, остановила его Рита, когда он стал выкладывать разогретые в кипятке сосиски на тарелку. Я сейчас. Встала и ушла.
Вернулась она через пару минут с бутылкой.
Самогонка, торжественно возвестила Рита, взбалтывая мутную жидкость. Дрянь, конечно, но оглушает здорово.
Выпили по полстакана.
Ты одна? спросил Атлас, когда выпили еще раз.
Нет, с матерью и сыном.
А муж?
Немцы расстреляли. Он у меня инвалидом был, безруким. Работал сцепщиком, попал между буферами. Ну а когда немцы пришли, стал по ночам шастать на станцию, песок в буксы сыпать. Застукали на месте. Могли бы и нас тоже вслед за ним: у немцев это раз плюнуть. Но он успел предупредить тетю Дуню, когда его в комендатуру привели: она у немцев уборщицей работала. А уж тетя Дуня передала через знакомую, чтоб мы спрятались куда ни есть Ну и Рита мотнула головой и разлила остатки по стаканам.
Да, понимаю, покивал головой Атлас, чувствуя, что захмелел и еле ворочает языком.
Партийным был, пояснила она историю с мужем. И добавила зло: Дурак дураком!
Почему же это? удивился Атлас.
Просили его? Много он там навредил им? Дудки! И сам погиб, и нас могли тоже со свету свести. Вот я и говорю
Зря ты так на него, попробовал он примирить ее с погибшим мужем. Он хоть что-то сделал для победы. А иным и этого не выпадало. Бывает, попадет на фронт, выстрелить не успеет, бомба или снаряд и нет человека. А у каждого тоже: жены, дети, матери
Да я понимаю. Что я, не понимаю, что ли? Очень хорошо понимаю. Обидно Вот Поднялась и решительно скомандовала: Ну, ты давай ложись спать. Мне тоже надо соснуть, а то с утра то одно, то другое. А потом опять на дежурство.
Атлас уснул, как провалился в омут.
Глава 5
В Кисловодск Атлас приехал поздним вечером и сразу же направился к дому, в котором прошло его детство. На улицах было так же темно, как и в Минводах, но он нашел бы свой дом и с завязанными глазами: от вокзала десять минут хода, зеленый забор, арка из виноградной лозы, грушевые деревья по сторонам и зеленый же дом. Не очень большой, но и не маленький. Вот он сейчас минет переулок и
Атлас еще не дошел до переулка, когда почувствовал, что улица как бы провалилась: ни справа, ни слева не было ни домов, ни деревьев, ни заборов пустырь. На этом месте стояли дома евреев: парикмахеров, аптекарей, ювелиров, часовщиков, торговцев не самых богатых людей этого городка, но и не самых бедных. А после революции владельцы этих домов стали комиссарами, чекистами, представителями советской власти первейшими людьми, от которых зависела жизнь и благополучие всех остальных жителей. Разве что отец Вениамина, Соломон Атлас, не изменил своей профессии парикмахера. И не потому, что так уж любил эту профессию. Нет, совсем по-другому поводу.
И куда они лезут? ворчал он, брея или подстригая очередного клиента, в основном из евреев же. Вот за это нас и не любят, что мы в каждой стране, где находим приют, лезем своим длинным еврейским носом в чужие дела. Сказано же у Екклесиаста: «Смотри на действование бога: ибо кто может выпрямить то, что он сделал кривым?» И еще: «Кто любит серебро, тот не насытится серебром; кто любит богатство, тому нет пользы от того; кто любит власть, тот будет унижен».
Про власть у Екклесиаста ничего не сказано, поправит какой-нибудь знаток Талмуда.
Ну и что? удивится Соломон. Это только глупый считает, что если в книге мудрости что-то говорится про палку, то имеется в виду только палка, а не полено. А если про камень, то только такой, какой помещается в руку, но не про больший. Мудрому человеку пристало видеть шире того, что сказано.
Однако воздержание не помогло Соломону: часто сменяющиеся власти, набеги на город всевозможных банд, которые с особым старанием перетряхивали дома евреев, уверенные, что уж у кого-кого, а у них всегда найдется чем поживиться, уравнивали между собой всех: и тех, кто лез во власть, с теми, кто стоял в стороне. У Соломона поживиться было нечем, разве что его дочерьми шестнадцати, четырнадцати и тринадцати лет. Да только хитрый Соломон так вымазывал своих детей какой-то дрянью, что от одного вида их и запаха у бандитов перекашивало рожи. И все-таки старшую, Дору, однажды схватили на улице, и увезли неизвестно куда. Вернулась она через две недели, ободранная, как курица, едва прикрытая какой-то мешковиной, и вся в синяках, похожая на старуху с остановившимся взором. И пошла по рукам: то ли понравилось ей это, то ли умом тронулась. В конце концов, нашли ее в овраге с перерезанным горлом. Первой, не выдержав позора и горя, умерла мать, и без того болезненная женщина, а через два года, когда гражданская война закончилась и в стране все начало успокаиваться, отправился вслед за женой и Соломон. Попечение над сиротами взял на себя его брат, Иосиф Атлас. Девочек выдали замуж, мальчиков пристроили учиться ремеслу.