Помнишь, я говорил тебе, что приеду в станицу,отводя нахмуренный взгляд от Дорькиных пытливых глаз, проговорил Казбек.
Помню,ответила девушка.
Ну вот я и приехалКазбек помолчал, подбирая нужные слова. Дорька внимательно слушала, скользя глазами по дорожной колее, выдавленной в сыром черноземе тележными колесами.
А еще помнишь, Дорька, я обещал тебе, что догоню тебя ростом?снова заговорил Казбек, устремляя на спутницу горящий взор.Ну, разве я не сдержал свое слово?
Дорька усмехнулась краем губ.
Чуток подрос,согласилась она, окидывая парня с головы до ног оценивающим взглядом.А только Трофим, дружок твой, будет, кубыть, повыше.
Лучше бы она плеснула на него кипятком, чем сказала такое. В груди так и закипело от ее слов.
Пустой колос всегда высоко торчит, как говорят у нас на хуторе,пробурчал Казбек себе под нос, не в силах сдержать прилив жестокой ревности.
Это ты к чему?насторожилась Дорька.Это Трофим пустой колос, да?
Я не про него,опустил глаза в землю Казбек, спохватившись, что наговорил лишнего.
А про кого же?Дорька натянула поводья Фунтику.
Так вообще. Мало ли про кого. Чего остановилась? Поехали дальше.
Вскоре в просвете между деревьями заблестело русло Терека. А вот и сама мельница: стоит справа от парома метрах в пяти от берега, крепконакрепко притянутая ржавыми тросами к вековым белолисткам. Пенные буруны вздымаются по бокам широкого носа баржибайдака, и кажется, она не стоит, а стремительно плывет против бурного течения. На носу стоит дед Хархаль с ружьем за плечами и глядит изпод ладони на противоположный берег с чеченскими плоскокрышими саклями на далеком, в синей дымке, яру.
Чего ты там увидел, деда?крикнула Дорька, спрыгивая с коня на песчаную отмель и поддевая босой ногой мутную терскую струю.
Да гляжу, внуча, любуюсь на красоту земную, рви ее голову. Ажник сердца заходится, как подумаю, что не нонче завтра придет мой смертный час и не станет для меня ни Терека нашего Горыньевича, ни гор белоснежных, ни солнышка ясного.
Можа, еще нескоро, дедуш,возразила Дорька, отпуская Фунтика и вбегая по досчатому трапу на байдачную палубу.А я мастера тебе привела. Будет генератор для электричества на байдаке ставить,блеснула она полученными по дороге сюда техническими сведениями.
Стало быть, конец пришел нашей мельнице?опечалился сторож.А где пашаницу молоть теперь будем?
Ничего не сделается твоей мельнице, дада,поспешил успокоить старика Казбек, вбегая вслед за Дорькой на баржу.Смонтируем дополнительный привод для генераторатолько и всего.
Он подошел к левому борту, с развязностью знающего себе цену специалиста похлопал ладонью по водяному колесу, представляющему собой две дубовые крестовины, соединенные между собой на концах доскамиплицами, окинул хозяйским глазом второй, более узкий и легкий байдак, прикрепленный к основному судну посредством бревен и служащий опорой для оси колеса, в застопоренных лопастях которого бешено клокотала речная вода, и с тем же деловым видом прошел в обшитое досками «машинное отделение», где стоял мельничный постав и где все щели и выступы были забиты мукой, словно снежной пылью. Мукой была усыпана и приткнувшаяся в углу помещения икона с изображением Николаяугодника, покровителя мельников и кузнецов. Дед Хархаль и Дорька с благоговением на лицах ходили по пятам за мастером и многозначительно перемигивались между собой: мол, что значит ученый человек!
Ну вот,продолжал между тем осматривать мельничное устройство юный монтер.Я же говорил, нет ничего проще: вот сюда поставим еще один шкив, от него перебросим ремень и пожалуйста: мелите свое зерно себе на здоровье, вы нам нисколько не мешаете.
Ты слышька, мастерломастер,тронул монтера за плечо Хархаль,объясни мне за ради Христа, откуда она возьмется энта твоя ликтричества? Ну, мука это понятно: рожь або пшеницу жерновами мелетвот и мука. А ликтричества? Воду, что ли, будешь молоть своим генератором?
Долго объяснял юноша старику, как и из чего возникает электрический ток. Старик хмурился, покряхтывал и в конце концов безнадежно махнул рукой:
Будя, внучок, бесполезная это занятия. Кабы годков сорок назад, могет быть, я и понял бы что к чему, а теперя. Главное, я так понимаю, будут гореть у нас в коммуне лампоччи Ильича?
Будут, дада.
Вот то и ладно,вздохнул облегченно мельничный сторож.Абы вам было светло, а нам, старым пенькам, все едино теперь потемки.
Он вышел из мельничного помещения на палубу, взглянул на опускающееся в правобережный лес солнце и пропелпроговорил дрожащим речитативом:
Ой, да никогда не взойдеть солнце с запада.
Ой, да не вернется знов моя молодость.
Казбек взглянул на его лицо: по нему ползла, повторяя изгиб морщины, крупная слеза. Странное дело: ему самому от вида заходящего солнца плакать нисколько не хочется. Он посмотрел на Дорьку: ей, повидимому, тоже не было грустно.
Скупнуться бы сейчас,помечтала она вслух, сходя по трапу на берег.
Клянусь небом, ты угадала мои мысли,натужно улыбнулся Казбек, содрогаясь при мысли о ледяной воде, в которую, возможно, придется окунуться по прихоти этой бедовой девчонки.
А ты научился плавать?
Разве не ты была моим учителем?вопросом на вопрос ответил Казбек и, сняв пиджак, стал не спеша расстегивать на рубашке пуговицы.
Тю на него!взмахнула руками Дорька,он знов раздевается помужичьи.
Не могу же я при тебе раздеваться показачьи,усмехнулся Казбек и покраснел от неловкости. А Дорька тотчас отвернулась от него и со смехом побежала к речному повороту.
Куды тебя понесло?крикнул ей вслед дед Хархаль.Там глыбко и корчи под берегом. Да и вода холоднющая еще.
Но Дорька в ответ даже не оглянулась.
Хороша девка, рви мою голову!вздохнул старик.Самого что ни на есть наипервейшего сорту.
А Казбек невольно взглянул на отпечатки босых ног, оставленные Дорькой на влажном песке, и, круто повернувшись, зашагал в противоположную от нее сторону. Скрывшись за барбарисовым кустом, он быстро разделся и, не раздумывая шагнул с берега в мутную речную струю. От холода у него зашлось в груди дыхание, но он усилием воли заставил себя погрузиться в воду по самые плечи. Ради этой сероглазой казачки он погрузился бы даже в кипящую смолу.
Вскоре они снова сошлись у мельницы и уселись на траву под белолисткой. Солнце уже коснулось своим раскаленным боком верхушек деревьев, и, глядя на него, брало удивление, почему до сих пор не вспыхнули ветки. На той стороне, под горою легкой кисеей потянулся вслед за Тереком туман. Такие же легкие дымки повисли в синем, с зеленоватым отливом небе над чеченским аулом. Большое облако не то дыма, не то пыли вздымалось и сбоку от него. Казбек пригляделся: это пылило, возвращаясь с пастбища, стадо. Гдето сзади, в кустах щелкнул соловей раздругойсловно пробуя голос. В тальнике на берегу ему отозвалась иволга. Жалобно, словно со следами в голосе. И воздух такой прозрачный и такой пахучий, что вот так бы и сидел час, другойвсю жизнь, прижавшись, словно случайно плечом к горячему, влажному от купанья Дорькиному плечу и ощущал возле уха ее легкое дыхание.
А помнишь, как ты загадал кукушке, сколько тебе жить осталось, а она кукукнула разок и замолкла?тихо, чуть не шепотом спросила Дорька, поддаваясь очарованию майского вечера.Я ж говорила тебе, что сбрехала тая кукушка, раз ты доси живой.
Это я благодаря тебе живой,отозвался Казбек.
А при чем тут я?
Какпри чем? А кто мне отдал половину своих годов? Вот я и живу вроде бы в долг,рассмеялся Казбек.
Эх, кабы б такое в самом деле!вздохнула Дорька и зябко передернула плечами: не успела еще согреться после купания,я б и деду Хархалю чуток годков уважила, пущай бы еще пожил маленько. Интересно, придумают когданибудь люди такое лекарство, чтобы жить вечно.
Вечно не вечно, а продлить жизнь люди сумеют.
Трофим говорит, что будут менять сердце у человека, как мотор на аэроплане. Вставят железное, заведут пружину
Ерунду говорит твой Трофим,Казбек почувствовал, как у него снова обожгло в груди от ревнивого чувства.
Почему это он мой?насупилась Дорька и отодвинула свое плечо от плеча собеседника.И вовсе он не мой. Кубыть, я с ним на аэроплане не летала, как некоторыеона не выдержала серьезного тона, прыснула в кулак. Рассмеялся и Казбек, вспомнив, как втаскивали они с Трофимом аэропланкорыто на камышовую крышу.
Видно, отлетался теперь Трофим Кондратьич,вздохнул он притворно.
Почему отлетался?
Потому что кулаком стал, на хуторе табунами обзавелся. Какие уж тут аэропланы
Ты говори, да не заговаривайся,вспыхнула Дорька.И в кулаки Трофима не зачисляй. Он ить не сам на хутор подался, понял?
Ишь как ты его защищаешь,раздул ноздри Казбек.Раз отец стал кулаком, то и сын кулаком сделается. Одним словом, чуждый элемент.
Это Трофимто чуждый элемент?вскочила Дорька на ноги.Да ты соображаешь, что говоришь? Я надысь его в станице встретила, а онмне: «Сбегу я, должно, Дорька, с дому». Эх ты! А еще дружком был, в гости к нему ездили она направилась к пасущемуся неподалеку табуну. Казбек, понуря голову, побрел следом. На душе у него было скверно: оговорил близкого человека, почти предал
Когда они, сдав табун на руки Недомерку, подошли к общежитию, возле него уже горел костер, и тетка Софья, пожилая казачка, необъятных размеров, исполняющая в коммуне обязанности поварихи, чтото помешивала в стоящем над ним котле длинной деревянной ложкой. Вокруг костра сидели коммунары: мужчины своим гуртом, женщинысвоим, и в ожидании ужина вели разговоры о всякой всячине: о дороговизне ситца и мыла, о видах на урожай и низких ценах на хлеб.
Казбек присел на корточки между Денисом и коммунаром из Галюгая Герасимом Говорухиным, похожим лицом на чеченца, а характером на какогонибудь рязанского увальня, прислушался к разговору.
Чудно получается, братцы,покрутил головой уроженец станицы Стодеревской Боярцев Осип, тщедушный казачок с мелкими изъеденными зубами и постоянной ухмылкой на изрытом морщинами лице.Советская власть будто бы для всех должна быть навроде родной мамаки, а не получается на деле Для одних она и впрям мать, а для другихмачеха.
Ну чего ты плетешь, Осип?поморщился Денис, пододвигая обгоревшие сучки под кипящий казан и щуря глаза от жаркого пламени.С каких это пор она для тебя мачехой обернулась?
А с таких,привстал на колени Осип,что для рабочих в городах она и восьмичасовой день и выходные там разные, отпуска и цены дай боже на товары, которые они выпущают, а для нашего братакрестьянина ни выходных, ни цен подходящих на рожь да пшеницуодно знай гни хрип от зари до зари ни за понюх табаку. Ну что, неправду гутарю, да? Сколько плотит государство за пуд ржи? Вот сколькоОсип протянул к костру сложенную из худых пальцев фигу.
Не надо было сдавать хлеб осенью, счас бы, весной, он по трешнице за пуд пошел,заметил подошедший к костру Недомерок и, достав из костра уголек, прикурил цигарку.
Спробуй не сдай,вздохнул Герасим Говорухин,ежли райхлебовцы с ножом к горлу
Рабочие в городах ишо сильно нуждаются, вот и приходится кое у кого силой брать,заступился за райхлебовцев Денис.
Ну да, рабочие нуждаются, а мы тут с жиру бесимся: пустой кондер жрем, квасом запиваем. Даже чихирю и того нет,возразил Денису Недомерок, пыхнув в темнеющий над головой воздух табачным дымом.
Многим сейчас не сладко. У нас хоть кондер, а в других местах люди с голоду пухнут. Тяжко приходится нашему государству.
А почему у меня пупок должен болеть за государству?ухмыльнулся Недомерок.Пущай государства сама и болит.
Так ить государствоэто мы все, народ, стало быть Империя.
Не империя, а диктатура пролетариата,поправил Дениса Недомерок.А ежли понаучному, то государстваэнто та же организма.
Какая ишо организма?
А такая В ей, как и в любой мелкопитающейся животной, имеется головаправительство, стало быть; рукиногирабочие и прочие антиллигенты; глазавсякие там живописцы и богомазы; ушиполициямилиция; совестьну эти которые стихи сочиняют и романы; нутрекрестьянство и так далей. Вот нам крестьянству и приходится всю жизнь с дерьмом дело иметь, чтоб голове, значит, и прочим органам вольготно жилось.
А мы неш крестьяны? Мы же казаки,возразил слушавший Недомерка с открытым ртом Осип.
Какие мы казаки, ежли забыли, с какого конца на коня садиться,зло ухмыльнулся Недомерок.
А Денис не выдержал и плюнул в костер: этот чертов Недомерок ковырнул в его душе и без того кровоточащую болячку: что правда то правда, сравняли казаков с иногородними, чоп им в дыхало. Тем не менее он сказал Недомерку с недоброй усмешкой на щетинистом лице:
Ну же и стерва ты, Ефим. А еще в коммуну записался. Сдается мне, что ты не все досказал насчет государства.
А чего я позабыл?вздернул курносый нос Недомерок.
Да насчет глистов.
Каких еще глистов?
А таких, што в нутре живут, готовыми соками питаются. Паразиты навроде тебя и Евлампия Ежова.
Недомерок даже на ноги вскочил.
Ты что меня с Ежовым равняешь?крикнул он, хватаясь за воображаемый кинжал.
Но вспыхнуть скандалу на этот раз было не суждено: из сгущающихся сумерек к костру подкатила тачанка, и с ее передка соскочил на землю Зыкин, среднего роста и таких же лет казак с прямым носом на худощавом лице и выпущенным изпод кубанки на высокий лоб черным волнистым чубом. Однако не появление собрата коммунара поразило сидящих вокруг костра, не волнистый чуб его и зычный голос, которым он поздоровался с ними, а поразила их его одежда. Вместо фронтовой гимнастерки на нем красовалась синяя гвардейская черкеска с никелированными винтовочными гильзами в газырях, а вместо солдатского ремня опоясывал его тонкую, как у девушки, талию кавказский ремешок с тройным набором и кинжалом посредине.
Неначе наказной атаман!удивился Денис, моргая вытаращенными подснежниками.С какого пятерика ты так вырядился?
А с такого, Денис Платоныч,подошел вслед за ездовым к костру председатель коммуны Тихон Евсеевич,что вышло постановление от правительства разрешить вновь казакам носить ихнюю форму.
Да нуу! Стало быть, энто взаправду, Тихон Евсеич?заволновались казаки.
Не сойти мне с этого места. Своими глазами читал бумагу. И станицы снова будут называться станицами, а не селами, и стансоветы. В Стодеревской на Духов день скачки назначены в честь юбилея.
Какого ишо юбилея?вытаращились казаки.
Юбилейэто дата,пояснил Тихон Евсеевич, и сам рассеялся своему объяснению.Ну это праздник, что ли, в честь памятного события. В нынешнем году исполняется сто двадцать пять лет со дня основания станицы. Вот по этому случаю и будут проводиться скачки.
Как раньше?
Как раньше.
А нашим коммунарским можно?спросил Осип Боярцев.
А почему ж нельзя: садись на Зибруи в добрый час.
Сядешь на нее, черта, она ить злющая, как тигра. Да и кабаржина у нее, что тая пила: покель добегишь до Стодеревов, распилит надвое вместе с седлом.
Ну, это ты зря. Кобыла добрая, в беге строевому коню не уступит. Но не это главноеПредседатель помолчал, обводя лица собеседников интригующим взглядом.Главное в том, что с сегодняшнего дня наша коммуна, товарищи, уже не является отделением степновской коммуны, а будет самостоятельной единицей. К тому же я привез из Степного столяровплотников. Эй, Зыкин!обернулся он к ездовому,веди сюда мастеров да про бочонок не забудь, специально прихватил в Прасковее для такого торжественного случая.
К костру подошли коммунар Зыкин с бочонком под мышкой и двое незнакомцев, один из которых был худ и высок, а другой наоборот толст и низок. Один одет в английскую зеленую шинель, другойво французский красный френч. Одинрусский, другойукраинец, а оба онисразу видатьиногородние, хохлы, одним словом. Казбек вгляделся в их лица: где и когда он их видел? Уж больно знакомая усмешка у худого на его тонких язвительных губах.
Подвинься, брат Клева,проворчал он глухим голосом, поздоровавшись с обществом и присаживаясь у костра на полу своей затасканной шинели рядом с уже успевшим взять в руку ложку товарищем.Это ж тебе не на печке у бабки Оксаны.
Плетешь ты, Серега, незнамо що,поморщился брат Клева.И що ты прицепывся до мэни с тою Оксаной, як репей да собачьего хвоста. Мабудь, у мэнэ е своя ридна жинка.
И сразу Казбек вспомнил затерянный в бурунной степи хутор тавричанина Холода и «белую» кухню с черным столом, за которым сидят чабаны и пришлые столяры. Он еле удержался от соблазна подойти к ним, а вернее, ему помешала сделать это Софьяповариха, поставившая перед ним огромную миску с дымящимся кулешом.