Огромный рояль гремит. По залу кружатся с барышнями гимназисты, молодые люди в штатском, несколько студентов. В перерыве между танцами Роза увела Лину к себе. Здесь на столике фрукты, конфеты, ликеры. Лина выпила рюмку и ослабела. Оба глаза у нее вдруг превратились в один и этим глазом все видно. Вот Роза с алыми маками в черных, как уголь, волосах, картины, зеркало, ширма, цветы на окнах. Только не хватает чего-то в переднем углу, и от этого страшно. Скорее домой! А вот Соломон. Он подходит, кладет Лине ладонь на темя, сжимает виски. От его ястребиного взгляда так сладко спится.
Роза и Соломон осторожно вышли. Из-за ширмы выступил Жорж. Глаза его сверкали, рот растянулся.
Лина спала.
* * *
Весной Георгий получил по почте две записки в узких конвертах. Неизвестная объяснялась ему в любви. Третье письмо пришло уже после экзаменов. Ахматову назначалось свидание на городском бульваре.
В этот день Георгий с утра уехал в деревню по хозяйственным делам.
Неужели папа выйдет в отставку? сказал он Клодту, когда пара вороных понесла коляску вдоль зеленеющих нив. Жаворонки звенели. Мишель посмотрел на широкую спину кучера.
Подумаю. Говорят, он будет товарищем министра.
В Ахматовке молодых господ не ждали. Приказчик, выскочив из флигеля, приглашал их отзавтракать, но Георгий захотел сперва отстоять молебен.
Старый священник и два дьячка готовят стол, зажигают свечи. Глухо отдаются в пустой церкви шаги и голоса. Где-то журчат и гулькают голуби. Иволга мяукает за окном.
Как поживаете, батюшка? спросил Ахматов, садясь подле Клодта в поповской светелке за чайный стол.
Благодарение Господу, Георгий Николаевич, что Бога гневить? за вашим папашей как за каменной стеной. Фабрик здесь нет, народ смирный. А вот и дочка моя.
Угрюмая девушка с серым лицом в коричневом платье, кивнула Георгию и покосилась на Клодта. За ней баба внесла кособокий самовар. Молодая хозяйка села поодаль. Перемывал посуду, заваривал и наливал сам отец Иван.
Уж не обессудьте, Георгий Николаич: моя Клавдюша всегда за книжками, занимается наукой, вот ей и некогда.
Под окном запели детские голоса.
Семик честной,
Семик радошный
Семик праздничный.
Семичкустаричку
Наяишничку.
Семик Троицу ведет,
Семичиха его бьет,
Корзинку несет,
Кошельком трясет,
Подайте яичка на яишенку!
Мишель с Георгием выглянули в окно. Пятеро пестрых ребятишек держали березку. Ахматов бросил двугривенный; дети радостно залепетали и вдруг рассыпались, как стайка воробьев. Дверь, распахнувшись шумно, впустила рослую молодую женщину.
Слышала, Клавка? Ах, поганцы паршивые! Ведь каждый день их учу: вставай, подымайся. Нет, горланят «семик», дьявол бы их разобрал. Дайте-ка на папироску, товарищ.
Pardon, я не курю.
Ну мне из вашего пардона не шубу шить. Что Васька, с вами пришел?
Какой Васька?
Зеленецкий, нашего батьки сын, брат Клавдюхин. А прокламации готовы?
Отец Иван давно мигал говорливой гостье, наконец, привстал и шепнул ей что-то. Она ударила себя по лбу.
О, чтоб вас! И выскочила в дверь.
Что это за особа? спросил Мишель.
Учительница наша, Мущинкина.
На улице говор и шум. Сухощавая баба ведет косолапого мальчишку; сзади толпа.
Здравствуй, батюшка Егорий Николаич, с праздником.
Здравствуй, Авдотья. Что тебе?
К вашей милости. Заступись, кормилец. Сладу нет с Ванькой, замучил окаянный.
А что он сделал?
Что сделал? То-то и есть, что ничего не сделал. Да уж лучше бы зарезал меня, анафема. Вот так и глядит, как волк. Работать не работает, от рук отбился.
Так что я могу?
Скажи папаше, кормилец, чтоб школу прикрыли.
Это нашего кучера Василия сын, сказал Ахматов Мишелю.
Что же его не порят?
Пороли, не помогает.
Из толпы вышел сам Василий.
Позвольте доложить, Георгий Николаич. Авдотьябаба, ей невдомек. Не мы тут виноваты, выходит. Я на службе был, Авдотья грамоте не знает. Акурат школа открылась: на что лучше? Только мы думали парнишку будут учить молитвам, ремеслу, страху Божьему научат. А учительница им одно внушает: Бога, дескать нет, и в церковь ходить не надо. Либо поет с ними: лягушка, мол, по дорожке скачет, вытянувши ножки. Зачем ребятам про это самое знать? Нешто это наука?
Толпа загудела.
Верно!
Это точно!
Батюшка-барин, заступись!
Этак у нас всех ребят перепортят.
Внезапно запахло гарью.
Что там, пожар?
Это учительница бумаги жгет, сказал басом Ванька.
В толпе засмеялись.
Скоро коляска Ахматова понеслась в Малоконск. За околицей встретили ее Антонычев, Клавдюша, учительница и Зеленецкий. У Антонычева узелок, у Зеленецкого бутылка.
Вслед коляске дружный крик:
Шпион! Жаворонки звенели.
Шибко балуется народ, заметил с козел Василий. Место свое забыли, значит.
* * *
Карточный вечер у Клодтов прошел скучновато. Николай Аркадьич казался озабоченным. Зарницына путала масти. Генеральша молчала. Один генерал был весел. Анна Петровна за весну заметно осунулась.
Вы чем-то расстроены, дорогая, сказала генеральша.
Ах не говорите. Все неприятности. Особенно беспокоит меня Лина. Можете представить: у нее пропал с шеи крестик.
Что вы? Какая нехорошая примета.
Николай Аркадьич вернулся домой пешком. В кабинете ждал его Георгий. Они поговорили о деревне, об урожае, о тяге.
Георгий смущенно взглянул на знакомый узкий конвертик.
Папа, от кого тебе письмо?
Так, вздор. Какие-то предупреждения и советы.
Он закурил.
Георгий мне хочется с тобой поговорить. Ты знаешь, как я люблю тебя. Когда ты начал подрастать, я долго думал о твоем воспитании. Представлялось два пути. Первый кладет в основание известную систему, второй поучает живым примером. Я выбрал именно этот путь. Системы годятся только там, где нет ни культуры, ни традиций. Но ведь ты не хам и не дикарь: тыАхматов. Предки твои брали с Иваном Грозным Казань, подписывали грамоту Романовых, побеждали при Полтаве, усмиряли пугачевский бунт, сражались под Бородиным и Севастополем. Среди них были бояре, послы, министры, полководцы, монахи. Был даже один святой, мощи которого явятся еще, может быть, при тебе.
Георгий слушал отца, затаив дыхание.
Никакие теории не в силах внушить ребенку понятие о долге. Но я жил у тебя на глазах, и ты мог сам решить, надо ли следовать живому примеру. Теперь я вижу, что ты достоин своих благородных предков.
Георгий бросился к отцу, целовал ему руки, обнимал его.
На глазах у обоих светились слезы.
Тебе известно, что творится на Руси. По Малоконску ходят слухи, будто я назначаюсь товарищем министра. Мне, правда, предложили этот пост, но я его не приму.
Значит, останешься губернатором?
Нет, выхожу в отставку. Я верноподданный, а не лакей. От меня из Петербурга требуют уступок и послаблений, тогда как спасти Россию можно только неумолимой строгостью.
Николай Аркадьич встал и обнял Георгия. Они прошлись по пустынным комнатам.
На этих днях мы переедем в Ахматовку. Будем охотиться, хозяйничать. Пороемся в архиве и в портретной, разберем библиотеку. А теперь покойной ночи. Христос с тобой.
* * *
Придя к себе, Георгий медлил раздеться. Каждый вечер перед сном читал он Евангелие; сегодня ему открылась глава двадцать первая от Луки.
«И так бодрствуйте на всякое время и молитесь да сподобитесь избежать всех будущих бедствий и предстать пред Сына Человеческаго».
В углу зашуршало. Георгий прислушался Снова шорох.
Что это? За портьерой чья-то тень.
Не бойтесь, это я.
Как черный лебедь, вышла из-за портьеры стройная девушка.
Роза Абрамовна, как вы сюда попали?
Не скажу.
Внезапная мысль пролетела в уме Георгия.
Это вы посылали мне записки?
Ну, конечно, я. Слушайте, Ахматов. Я вас люблю. Когда я увидала вас в первый раз на концерте, я задохнулась, у меня голова вскружилась, я всю ночь не могла заснуть, принимала капли. Раз на катке вы потеряли перчатку, я подняла ее и ночью кладу с собой. Ахматов, слушайте, я выхожу за Исакера и завтра еду в Одессу.
Роза опустилась на колени.
Слушайте, Ахматов. Бежим со мной.
Куда?
В Америку. Сейчас, сию минуту. Все мои деньги здесь, не бойтесь.
Вы больны.
Ахматов, слушайте. Я хочу быть вашей. Возьмите меня.
Это невозможно.
Почему?
Я никогда вы понимаете и потом
Да, да, да. Я так и знала. За это и люблю. У, какой красивый, сильный! И что ты со мной делаешь?
Роза припала к ногам Ахматова.
Успокойтесь, Роза Абрамовна. Я никому не могу принадлежать, я люблю другую.
Агатовые глаза пылали.
Слушайте Ахматов в последний раз, а то будет поздно. Едем со мною, я вас спасу.
От чего вы хотите спасти меня?
О, я не могу сказать. Если со мной не хотите, езжайте с вашим отцом. Только скорей, скорей!
Георгию показалось, что он слушает безумный бред.
Роза, пойдемте, я провожу вас.
Ахматов, вы верите в Бога?
Конечно.
А я не верю.
Как же вы живете?
Я верю в чистый разум и в цианистый калий. Недаром я выросла в аптеке.
* * *
Чудесное утро. Над Малоконском плывет благовест, вьются флаги. Грачи кричат в городском саду. В соборе молебен.
С правого клироса видит Георгий давно знакомые лица. Впереди на красном сукне Николай Аркадьич в раззолоченном мундире. Подле сутулого вице-губернатора бравый усач-полицеймейстер. Вот розовый генерал фон Клодт в сахарно-белых эполетах, рыжий жандармский полковник, толстяк-предводитель, смуглый прокурор, офицеры в белых перчатках, чиновники при шпагах и с треуголками. У левого клироса дамыАнна Петровна, генеральша, предводительша, жены чиновников и офицеров, нарядные купчихи, скромные попадьи. Сзади лавочники, мещане, мальчишки. За свечным ларем лысый ктитор-миллионер. На амвоне два архиерея, архимандрит, протопопы в камилавках. Огромный кудрявый протодьякон занес орарь:
О, пособите, и покорите под нози их всякого врага и супостата.
Бархатистый бас утонул в серебряном разливе хора.
Георгий вышел: ему нездоровилось. Дома он сел у окна и задремал. И видит: вот он венчается с Линой в ахматовской церкви у праха предков. Мерещатся океаны необозримых полей. И немой деревенский вечер. Они гуляют в парке.
Пора домой, мне холодно, говорит жена.
Георгий очнулся. Ветер трепал ему волосы, дул в лицо. Солнце сияло. Благовест умолк. Ласточки щебетали и заливались.
Издали свистнул поезд: то Роза едет в Одессу. Георгию вспомнились зловещие слова: «я вас спасу»; что-то ударило в сердце. Так был ужасен удар, что звякнули стекла в доме.
Ахматов видел бегущую толпу, слышал набат и крики, и все не мог ничего понять.
Вечером репортер «Малоконского листка» Лавринович передал издателю Авербуху заметку для хроники.
«Вчера в нашем городе имел место первый террористический акт. После официального богослужения при выходе из собора была брошена петарда. Разорвавшимся снарядом убиты: губернатор, камергер Высочайшего двора Н. А. Ахматов, начальник гарнизона генерал-майор P.P. фон Клодт с женой и сыном, вдова предводителя дворянства А.П. Зарницына и губернаторский кучер запасной рядовой Василий Брагин. Исполнитель акта успел скрыться, и усердные розыски полиции, по-видимому, останутся безрезультатными».
Так-то, Марк Евсеич, ухмыльнулся Авербух. Вот вам и товарищ министра. Бог предполагает, человек располагает, хе, хе, хе.
Не дурно для начала, подмигнул Лавринович. Со святыми упокой.
* * *
Когда ахматовские мужики опустили в могилу гроб убиенного барина Николая и начали заделывать склеп, Георгию вдруг стало казаться, что жизнь его превратилась в сплошную серую мглу.
Вернувшись в город, он отправился к Зарницыным.
Открыл ему Розенталь. Он строго посмотрел на Георгия.
Могу ли я видеть Акилину Павловну?
Лину? Не знаю. Лина! Лина!
Кто там? отозвался знакомый голос.
Лина, тебя зовут.
Лина, увидя гостя, слегка покраснела. Прошли в столовую. Здесь сидел Вадим. Разговор не клеился. Сердце Ахматова ныло. Лина сказала, что вот они едут в Одессу, и что Вадим переводится в тамошнюю гимназию.
А как же имение и дом? спросил Георгий.
Ему ответила аптекарша. Она выплыла из кабинета Анны Петровны, снисходительно-величавая, в бархатном капоте.
Если не ошибаюсь, господин Ахматов? Очень приятно. Лина, ты сказала, нет? Ну так я скажу. Мой сын женится на мадмуазель Зарницыной, но вас мы не можем приглашать на свадьбу.
Судорога стиснула горло Ахматову.
Прежде это было нельзя, но теперь уже, слава Богу! Дышать легче даже нам. Лина приняла лютеранскую религию. Это же и лучше и дешевле. Мадам Зарницына была мне должна по векселю, я не хотела взыскивать, но Вадим благородный молодой человек: он уступил мне наследство. И что же такого? Я им заменяю мать.
Ахматов смотрел на аптекаршу мертвыми глазами. Потом, как во сне, безмолвно простился и тихо вышел.
Часть вторая Удав
Не ты ли ангелом была?
Поэтесса Анастасия Сандвич идет вдоль Тверского бульвара. Одета поэтесса по моде: узкая шантеклер-юбка и шляпка-наполеон, за кушакоморхидея.
Со скамейки против греческой кофейни сорвался волосатый юноша в продавленном котелке:
Наслаждаясь развратными ласками, я тебя созерцаю нагую!
Отстаньте, Зеленецкий. Уже успели напиться.
Так что же мне делать теперь? Скажи сама, что мне делать?
Во-первых, не смейте говорить мне «ты». Здесь не ахматовская школа.
А время-то, время какое было! Эх!
И очень глупое время. Дураками мы были, жить не умели. Теперь революции-то эти бросить пора. От них никому ни тепло, ни холодно.
Ну, в Сибири кое-кому холодно.
Туда им и дорога, ослам. А мы вот сейчас в «Международном» посидим, Клашу с супругом проводим, винца хорошего выпьем.
Международный ресторан! Ведь это четырехстопный ямб!
Да и стишки-то пора бы оставить, Васенька. Стишками не проживешь.
Однако ты пишешь.
Мало ли что. Женщине, чем и пробиться, как не стихами? Пробовала босоножкой плясать, да больно ноги толсты.
В отдельном кабинете ресторана Антонычев, огромный, мрачный, в очках, поглядывает то на свою лиловую пару, то на жену. Лакей подает закуску.
А что это такое?
Соус провансаль.
Антонычев записал. Клаша, в пышных локонах и цветистом костюме, с ярко красными губами, прилежно смотрится в миниатюрное зеркальце.
А, дорогие гости! Милости просим.
Весело зазвенели тарелки и рюмки. Раскрасневшаяся Сандвич налила по последней.
За отъезжающих! Дай Бог вам счастья! Кланяйтесь Малоконску!
Антонычев расстегнул жилет.
Эх, ребятишки, славно жить на свете! Да какого черта в самом деле! Весь свет обойди, а лучше консистории не сыскать. Поворожил нам дядюшка протопоп, устроил местечко. Не сули журавля в небе, а дай суку в руку.
Серж, опять неприличные слова.
Прости, Клодин, никак не могу отвыкнуть.
Отвыкай, ты не босяк. Гляди, как мы с Нacтасьей отвыкли. Чем не дамы?
Сандвич, смеясь, качалась на стуле.
Анастасия Сандвич! Декадентская поэтесса! Сам Ливерий ручки мне целует. Ай да мы!
Зеленецкий храпел лицом в тарелке. Антонычев и Сандвич поехали на вокзал.
Барин, вставайте, убираем.
А? Кого? Ушли. Дай мне бутылку пива.
Нельзя-с. Пожалуйте в залу.
Садись, выпьем. Ты знаешь, кто я? Знаменитый писатель-символист Василии Зеленецкий. Мне в журналах полтинник за строчку платят. Я свободен, как ветер, понимаешь?
В залу пожалуйте-с.
* * *
Жорж Розенталь окончил медицинский факультет, но практикой не занимался. Зато он изобрел пилюли «Нео-Мальтус», или нет больше абортов».
У Розенталей бывают литераторы, актеры, художники. Лина учится писать красками и позирует Серову. Детей у нее нет. Аптекарша прошлой весной поехала и Одессу и умерла в вагоне.
Один Вадим не у дел. Записался было он в помощники к адвокату Хайкевичу и сам испортил себе карьеру. Защищая вора, Зарницын сказал, что русскому человеку свойственно вообще быть жуликом. Прокурор предложил занести слова защитника в протокол; публика громко зароптала. На другой день Хайкевич объездил все редакции.
Такой помощник мне определенно дорого стоит. Это меня не устраивает совсем.