С родственниками никаких разговоров не было. После похорон он прогулялся по кладбищу, оглядел шикарную новую церковь, ясно-белую, расположенную на пустыре, подумал: должно быть, большевики снесли, а сейчас архитекторы спародировали старый стиль. Точно он не знал, но видел, что сейчас кладбище окружено неровным забором из современных домов.
Пришёл домой и упал на кровать, проспал с день, пока его девушка копошилась, беспокоилась. Снились ему стандартные для всех гротескные возрастая и перемешка несуразицы с постной трагедией: существа кусают за пятки, шутят свиньи и в пространство прыг-скок, как с обрыва, а трупы занимаются свежеванием насрастающего рогатого нечто. Утром Егор пробудился, зевнул и пошел нехотя на кухню, будто насильно, глотать воду, напряжённо, порционно, сохраняя перерывы. Механически кинул стакан о стенку тот разбился на осколки, какой никчёмный символизм в голове затерялся. Лёг в кровать и глядит в поток, ведь завтрак считался непозволительной роскошью для ублюдка, ирода. Стал вспоминать всю жизнь, раскладывать по полочкам, взыскивая детали становления своей убогости.
Вспомнил, у них была такая занятная учительница по физике в последних классах в школе, заигрывающая и отчасти способная к объяснению, с достойной декламационной способностью. Она его увлекла этим предметом. У них как-то должно быть два урока подряд, на которых должны были сначала подготавливаться к контрольным и далее, на следующем уроке, писать её, но преподавательница так кстати опаздывала. Думали: фух, пронесло. В класс заходит директриса и озвучивает, что у учительницы умерла мама утром и она задерживается, вообще скоро будет, едет. Непонятно, как после смерти матери, скорее всего, горячо любимой, она поехала принимать какую-то никчёмную контрольную. Все пристально наблюдали за её глазами и сбивчивым повествованием о протонах-нейтронах, их физических свойствах. Очевидно, мысли о гибели матери мелькают, мельтешат, издевательски бегают перед глазами, отчего она запинается, сжевывает слова и ошибается. Должно быть, после уроков поедет сразу в лобик целовать труп.
В его случае, Егорка-то не может обгорелое тело со сгоревшей кожей, обгорелым лицом в лобик целовать по традиции. Единственное, что ему доступно, купить шкалик с хлебом и поставить на подоконник. Позвонил девушке, попросил купить стопарик и хлеб-кирпич, а далее вырубился. Сложно сказать, даже сделать утверждение, что он горевал по матери, ему было это едва ли не безразлично, он горевал по смерти. Смерть его испугала, а смерть всегда обезличивает, независимо от личности.
Полусознательные недели текли, выжимались, обволакивая не только бытие героя, но и, казалось, саму вечность. Что-то бесконечно и неумолимо тащило в сторону стенаний ни о чем.
Когда человек ужасно изничтожен, он только страдает и страдает, тогда пропадает любое желание в общении на гложущую тему. Диалог призван успокоить, это часть, связанная с самолюбием, а тот, кто по-настоящему страдает, им не обладает, посему всегда беспокоен и молчалив. Ничего не рассказав, вы будете понукать себя к дальнейшим страданиям, тоска будет глодать ваше сознание, изводить, доводить, вскоре вы заметите за собой безмерную раздражительность, после любых вопросов обнаружится осклабливость. С другой стороны, всё-таки сказав, вы испытаете стыд от советов других людей, ничего не сделаете и будете убеждённы в собственной никчёмности.
Зачастую, стоит признать, эти советчики видят всё исключительно прямолинейно: вам плохо сделайте хорошо, вы страдаете от избавьтесь от , вы не делаете Х, чтобы помочь себе сделайте наконец Х; правда, Егор, бывало, лежит на кровати и резко подрывается, померещилось, пойдет невольно на кухню, меланхолично волоча обвисшие ноги, неуверенные и мягкие, пока не придёт, не сядет сбоку, пока нехотя не откроет холодильник, ещё раз 5 повторит этот ритуал, некстати обнаружит в нём еду, фривольно возьмёт яйца, разобьёт о стол, чтобы желток не повредился, и кинет на шкваркающую сковородку с маслом забудет о деле, созерцая детали стены, всякие неровности и кривые полоски убого наклеенных обоев, пока девушка, Лиза, не прибежит и не начнёт его вытаскивать, а он в истерику с резонёрством:
С чего ты думаешь, что я ничего не могу сделать, не мешай, сам бы всё сделал! Приходишь и мельтешишь бессмысленно, словно вошь, отвлекаешь, только та эгоистична ест меня, а ты помощь толкаешь с альтуризмом а самоотдача, за возможность проявлять которую ты меня любишь и спасаешь, лишь самоудовлетворение. Спала и проснулась рано ни для чего может чтоб мне мешать думать, кормя своей помощью с ложки.
В таких патетических выступлениях сливались его две особенности. Речи толкать он умел с девства, а независимость проявлялась во всех смыслах буквально с рождения, не считая, безусловно, материальной: он был настолько самодостаточным и независимым, что родился раньше времени, протестуя против даты на целый месяц. При рождении воле врачей и матери противился. Появлялся на свет больше дня, никак не содействуя, через кесарево еле-еле позволил себя достать. Утробное посягательство та же самая нахальная помощь без просьб: если ребёнок не выходит, значит, на то у него есть свои причины и, в любом-то случае, не родиться лучше, чем быть в жестоком мире. Подобные практики напоминают операцию по спасению самоубийцы, чтобы вскоре поместить его на долгое время в стационар, где будут пичкать сомнительными препаратами и кормить с ложечки, запрещая вставать с кровати. У самоубийцы одна истома наблюдать за переплетением жизни в окне, за которым по небу летят птицы и иногда признаками существования человека, например, воздушные шарики. Впрочем, это сущая необходимость, за которую должно быть противно понукать, ведь в мире пребывают чинные и сверхпочитаемые учёные мужи, авторитеты жизни, конечно, в каждой стране они свои, именно они дают наирациональнейший ответ, соразмерный исследованиям и культуре: быть или не быть: pro i contra.
Любимая сковырнёт фразой и смягчится: мешают суп, а я люблю тебя, но ладно, я всё равно тебе буду помогать, что бы ты ни говорил, как бы не начинал разводить пессимистическую демагогию, давай обниму-ка и все станет проще).
Он брыкается с отвращением и куксится, точно на фото возле роддома, недовольный всем, и сползает вдоль холодильника со вкинутыми руками на лицо, драматично и сценично. Стонет слабо и завывающе ноет, пока она его не обнимет. Далее бессознательно произведёт манипуляцию, такую, какую часто совершают печальные люди в том же состоянии: начнёт просить с намёком, позже напористее и по завершению станет говорить, что не заслужил и не нужно это вовсе, а старая хотелка возникла с небольшим мигом оживления, того оживления, которое захочет возродить в сердце хороший друг или любимый человек, тем самым поддавшись. Так было и с его девушкой, Лизой.
Она вообще крайне податливый и мягкий человек, что идёт из детства. Агрессивный отец подавлял её, бывало, лупил по синьке, с чем будет связана следующая история. Он, Олег Федорович, любил алкоголь, может, не более семьи, но, как и любой человек с серьёзной зависимостью, всегда не замечал людей, окружавших его, считая их вечными, статичными фигурами, когда бельнькая была крайне динамичной, исключительной и по-своему яркой. Она придавала цвет и красу рутине, добавляла оттенки, значение всем действиям и реализовывала их, посему иногда вставала на первый план, пусть не чувственный ориентиров, но жизненных. Олег Федорович мог позволять себе исключительно много под синькой, чего бы трезвый человек и полностью здоровый не позволил бы. А я уверяю вас: здоровым он был.
Случай произошёл следующий. Алкоголь, несомненно, брался с запасом, чтобы не бегать с регулярностью в магазин, посему бутылочка всегда где-то, да и стаяла, запрятанная от глаз, но вдруг, ни с того ни сего, одна испарилась. Отец стал подозревать дочь, так как недавно, будучи пьяным, поссорился с ней на тему уроков и порвал на глазах плюшевую игрушку, также один раз ловко хлестнул по щеке и ушёл восвояси, пока ребёнок захлёбывался слезами. В мыслях ему мерещилось, что он даже слышал, когда ходил в туалет, что Лизонька на кухне чем-то гремела. Впоследствии он пришёл к ней и стал нахрапом требовать возращения водки, начал кричать и бить. Обычно старшая сестра прерывала эти истязания или мать, которая обычно всё-таки боялась и лишь на толику убавляла бедлан, но тогда первая была на учёбе в экономическом колледже, а вторая на работе. Никакого шита.
Олег Федорович стал кричать, очень громко и иступлено, заставил дочь ползать на полу, лазить по шкафам, копошить вещи, позже он сам стал их наотмашь выкидывать из шкафа на пол, пинать, после дочку вынудил копать и перебирать мусор, где были вязкие объедки и сгнившие рыбьи кости. Не удовлетворившись тем унижением, стал бить сначала руками, потом ногами, пока ребёнок не забился в угол в слезах и не стал молить о пощаде. Отец был непоколебим, требовал, как минимум, признания в свершённых действиях, в том, что она не выполняла. Девочка взывала к Богу, в которого по-детски и с открытым сердец верила: если ты есть, то укажи намёком, где бутылка. Подскажи мыслью, я тебя вечно славить буду. Ей, конечно, никто не ответил, так и зародился скептицизм в душе к высокому, а её испытание закончилось стуком соседей, после которого, устыдившись, Лиза сразу призналась в том, чего не совершала. Отца она все равно любила и испытала необъяснимую, иррациональную привязанность, помнила его помощь, прогулки по парку в трезвые времена.
Далее все было не без острот жизни. Правда, благодаря всем прискорбным событиям, Лиза стала поддаваться отцу всегда, будто это стало правилом, несмотря на регулярные надуманные или вовсе ошибочные претензии. Раз в месяц Олег Федорович был для неё действительно прекрасным отцом, добрым, понимающим и, главное, податливым. Пока они гуляли где-нибудь, купит мишку, сахарную вату, легко развеселит. На самом деле, открывается взору некая нехитрая последовательность: добрые люди, употребив алкоголь, чаще звереют, возможно, потому, что нежное сердце терпит, но затирается, и только в изменённом состоянии сознания может позволить себе всё самое скверное вытолкнуть наружу, радикально компенсировать накопленную обиду и недовольство.
В тот день великого открытия ужаса она засыпала долго, вздрагивая, долго мыслила о себе, отягощала детские думы мыслями о смерти, надрыве бытия, стыде перед соседями и всё равно не понимала свою вину.
Завтра пошла в школу, еле собрала одежду, которую мама всетаки как-то погладила, но красные подтеки были видны на руках, щеках и один небольшой на лбу. Пусть и ужасно бить детей, но это линии и ничто, сказал бы разумный и взрослый человек. Кроме того, отец не изничтожил её, не было ни значительных кровавых подтеков, ни даже царапин, но сочно-розовые полосы были, ещё пару синяков возле рёбер, копчика и несколько на голени, темно-синих, цвета первого часа после заката. В школе это обнаружили ученики, не учителя, привыкшие видеть на детях всякие отметки досадной семейной жизни, и начали называть её тигрица с интимным подтекстом, то есть табуированным в пятом классе и от того задиристо-унизительным, омерзительным. Родители бы поразились, сколько дети вульгарных слов в пятом классе знают, какие темы обсуждают и что делают, правда, неизменно табуируют всё и относятся с отвращением. В любом случае, тяжко бы им было представить, ведь их детство под пеленой, а восприятие детей, словно невинных существ, сохраняется в голове, сколько бы Фрейд не спорил ещё в начале прошлого столетия об этом. Никто так не матерится, с отдачей и напористостью, как интеллигент и пятиклассник, а наивность, по крайней мере, вторых это чистейший стереотип изза проблем с памятью: к сожалению, оказывается так, что стереотипы зачастую вечнее любых империй, этносов, людей и государств.
Спустя 4 года старшая сестра беременеет от парня из большого города, в котором живёт главный герой, и переезжает туда, утаскивая всю семью за собой. В первом время находит работу как мать, так и отец. Старшая сестра, Настя, живёт с парнем в просторной квартире с единственным минусом его семьёй, ссорится постоянно со свекровью по причине лености в уходе за ребёнком, но хвастается заработком на хорошей работе. Прожили они так примерно год, но с парнем она стала вскоре друг друга ненавидеть, потому что он её принижал и мог замахнуться.
А свекровь вообще начала изживать, будучи женщиной суеверной, стала подкидывать даже какие-то кукурузные зерна под дверь. После того, как та, окончательно сойдя с ума, попшикала подушку молодой матери какими-то странными травными духами, Анастасия схватила ребёнка и убежала из дурдома изначально к родителям, но, проживя там где-то две недели, перебралась на съёмную квартиру. За хамство через полгода её уволили с работы, первую неделю она была в панике, сдала в секондхэнд пару брендовых вещей, так как не имела сил попрошайничать у родителей, которым было непросто. Мать сократили, изза чего многочисленные тяготы снедали голову Олега Федоровича, и Настя это знала.
Буквально через несколько недель Настя приобретает снова дорогие вещи, новый телефончик, даже отцу, матери, Лизе даёт подарки. Рассказывает, что работает фрилансером с редкими появлениями в «офисе-комнатушке». Обильно закупилась дорогими детскими игрушками, японскими памперсами и сменила русскую на немецкую коляску. Хоть, может, она и походила, живя со свекровью, на die Engelmacherinnen в это время почему-то стремглав самоосозналась, полноценно и самостоятельно, родительски глубоко: подозрительно рано забирала ребёнка, мальчика по имени Саша, с яслей и ухаживала за ним, отказываясь от помощи родителей. Всем мерещилось, будто она вообще не работает.
Тот новый год они вместе встретили с почти отличницей младшей дочерью, роскошно трудоустроенной старшей и неплохой матерью и, основное, едва ли не бросившим пить и поднявшимся в карьере отцом невероятная нега в семье. Настя всем вручила щедрые подарки и не было дней краше во всей их прошлой жизни, чем эти новогодние праздники, в которые каждый жадно смаковал счастье по-своему, сумасбродно, всесильно вгрызаясь во всякий играющий миг и радикально отказываясь отпускать его.
Праздники прошли и один момент нарушился бесповоротно, один-единственный винтик из машины удовольствий выпал и все вверглось в хаос, боль и страдания. Нет ничего неуязвимого, особенно радость жизни: она, честно сказать, вообще крупка, словно хрустальная ваза, наполняемая болью, как лопнет и ничего не собрать, разлилось и навечно впиталось. В трагедии нет причин конфузиться ей нужно отдаться и не верить в счастье вовсе. Будет легче. Наверное.
Так не хотели делать в семье Соглятских (не хотел упоминать фамилию, но пришлось). Она наивно верили в счастье и оно рухнуло одним пакостным открытием: всё это время Анастасия работала закладчицей, разносила смерть молодым людям, и её быстро и, как это бывает, безапелляционно упекли на восемь долгих лет в «места расправы жизни». Тяжко стоял вопрос о усыновление ребёнка: столько потерь нервов, ссор и конфликтов пришлось миновать, стоически пройти бабушке и дедушке, родителям Настеньки и Лизы, чтобы достичь этого, ведь заносчивая свекровь жития не давала. Благо, на тяжбах по опеке вела она себя обыкновенно, удивительно-шизоидно, кричала про Солонов суд, про золотого тельца бывшей невестки сына, обильно брызгая слюнями. Ещё без стеснения выдумывала моменты употребления, стремилась увещевать суд в интоксикациях спиртами, якобы часто происходивших в последнее время с Олегом Фёдоровичем, искренним трезвенником, что склонило решение суда в пользу семьи. Лиза заканчивала школу тогда и на выпуском, отойдя от ресторанов, случайно познакомилась с Егоркой. Они долго пообщались в социальных сетях, стали дружить и, наконец, почти синхронно признались в чувствах. Обоим было к тому времени по 18, они могли снимать квартиру и желали это по многим причинам: Егор изза «хахалей мамы», которые не любили его, а Лиза изза малого ребёнка, который должен был поселиться в её комнате, так и ещё с последующим изменением пространства под ребёнка. Отец с мамой последнюю кровинушку ради «счастья и благополучия без кривых мыслей» профинансировали, а про Егора вы всё ведаете без повторений. Вернёмся к прошлому повествованию, уяснив психологические причины поведения Лизы.
Егор заново произвольно сманипулировал своей девушкой и она позволила ему отправиться к друзьям, правда, попросив его не принимать наркотики, если там будут. К слову, быть они там вполне могли, ведь его давний друг, с которым Егорка прекратил всякие сношения, о чем не знала Лиза. Этот друг сейчас корчится и ходит живым мертвецом по улицам с синюшными болтами и искажёнными суставами, разрушенными, высушенными и вывернутыми. Он него всегда несёт гнилым, затхлым смрадом изза разрушенного желудка, неспособного переваривать пищу, которая там и разлагается, и также изза гнилушек зубов, которые, лишаясь кальция, сначала чахнут, сохнут, после чего выпадают напрочь.