Но неспроста, видать, явился тесть в село. Боровиковы понапрасну башкой не рискуют. Вот-вот вспыхнет и пойдет пластать Тогда уж не удержишь. Сейчас еще можно, пожалуй, а завтра Как объяснить им? Разве он сам не частица той силы, что направляет и двигает продовольственную разверстку? А что сделал он, чтобы исправить перегибы, предотвратить взрыв? Успокаивал мужиков? Сдерживал продотрядчиков? Первым вместе с товарищами вывез причитающееся с него по разверстке зерно?.. Позорно мало! Ведь онбольшевик да еще партийный секретарь целой волости
«Завтра собрание ячейки, будут меня с секретарей спихивать. Могут из партии турнуть. Мороз по коже. Не дай и не приведи Возликует Боровиков Выходит, и чужим и своимпоперек глотки Вот тебе и мирный труд. В Москву бы сейчас, пробиться к Ленину. Узнал бы, выслушал, поверил. Он правду сыздаля чует Нельзя уходить теперь. Скажут сбежал, трусом запятнают. Можно бы это стерпеть, да как мужиков кинуть в такой момент?.. Написать? Ну как дойдет? Непременно должно дойти»
И вот он снова в малухе. Подбросил дров в печку, отодвинул свечу на угол стола, положил перед собой вырванный из конторской книги лист, послюнявил языком острие карандаша и медленно, буква по букве вывел первую строчку: «Дорогой товарищ Ленин». Прикрыл глаза, задумался, затвердел лицом. Снова склонился над письмом и уже не отрываясь, хотя и очень медленно, дописал его до конца. Шумно выдохнул скопившийся в груди воздух, отложил карандаш и долго разглядывал письмо, вертел его перед глазами, даже зачем-то посмотрел на свет, подышал на него, как мальчишкой дышал на затянутое морозным узором оконное стекло, чтоб прочистить глазок. Бережно погладил лист широченной тяжелой ладонью и вполголоса стал перечитывать написанное:
«Дорогой товарищ Ленин. Пишет тебе крестьянин села Челноково Яровского уезду Северской губернии большевик Онуфрий Карасулин. Может, ты припомнишь, как беседовал со мной про сибирских мужиков, в Смольном, возле пулемету. А не припомнишьи так ладно, не в знакомцы набиваюсь. Пишу потому, что боле не знаю, кто мог бы беду постичь и отвести от сибирского крестьянина. Озлили его разверсткой. И не тем, что хлеб берут, а тем, как берут. А берут его и все другое только силой. Кулак ли, середняк ливсе едино. Ежели кулацкий вражина какой хлеб погноит, так за то у всей деревни до зернышка выгребут. Овец зимой стригут, стельных коров забивают. А кулаки и всякие белые недобитки тут как тут со своими наговорами. Подбивают крестьянина Советскую власть рушить, большевиков кончать. И не миновать беды, ежели не наведут порядок с разверсткой.
Ты-то ведь знаешь: сибирские крестьяне не все кулаки, большинствочестные пахари, сами себя кормят, они понимают нужду и голод, какие Россию терзают теперича, и готовы помочь всем, чем возможно. Есть, конечно, и среди нихтолько дай выговорить умеют, так тех можно и понудить, но сперва хорошенько поагитировать. Кулаков никто не жалеет и не обороняет, только надобно их допрежь отбить от мужичьего стада, чтоб стояли наособицу, на виду, а опосля и действовать как с эксплуататорами.
Знаю, недосуг тебе письма читать, их, поди-ка, мешками прут каждый день. И писать бы и жалиться не стал, да нету выхода. Я в твою партию вступал потому, как она самая праведная, за трудящегося готова жизнь отдать. И мужики потому за большевиками шли. Пропиши мне, а тово лучшев газетке пропечатай, как ты думаешь про наши северские дела. Да поспеши, не успеем мужикам глаза разуть, так схватятся за вилы. К тому клонится. На то их толкают кулаки и белая нечисть, а в Сибири ее, сам знаешь, лопатой греби.
Затем извини, что потревожил.
Поклон тебе моего семейства и от наших коммунистов, и от всего крестьянства.
Остаюсь член большевиков села Челноково Онуфрий Карасулин. Писано в ночь на 20 декабря 1920 года».
4
Тятя, тятенька! надорванным, плачущим голосом выкрикнула Лена и с разбегу остановилась посреди комнаты, прижав стиснутые кулаки к груди.
Чего ты? встревожился Онуфрий. Больно уколол палец шилом. Слизнул выступившую кровь, отбросил подшиваемый валенок. Кто за тобой гонится?
Чижиков губчека
Где Чижиков? метнулась к дочери Аграфена.
Сюда идет. Тятю арестовывать. Кориков говорил
Испуг выбелил круглые щеки Аграфены, расширил и без того большие, иконописной красоты и кротости глаза. Комкая длинными пальцами концы черного головного платка, женщина заметалась по комнате.
О господи! Так и знала. Это тебе за Пикина, за Аггеевского
Перестань! строго прикрикнула на дочь Марфа, поджав тонкие губы и нахмурясь. Ступай в горницу, Лена. А ты, Агаша, испей водицы и становись к печке. Попотчуешь дорогого гостенька свежими шанежками.
В дверь громко постучали.
Входи! крикнул Онуфрий, подсучивая дратву.
Вошел Чижиков. Кинул на лавку рукавицы, снял шапку.
Доброго здоровья, хозяева.
Здравствуй, коль не шутишь, неторопливо откликнулся Онуфрий, поднимаясь навстречу. Подошел, пожал руку. Разболокайся. Дрова не покупные. Сейчас шанег хозяйка напечет, почаевничаем.
Вот это кстати. Промерз и голоден, как бездомная собака.
Онуфрий испытующе вглядывался в лицо гостя, встретился глазами с его жестким, пронизывающим взглядом, спросил:
Пришел арестовать меня?
Значит, грешок за собой чуешь? Чижиков старательно пригладил ладонями светлый ершик на голове, сощурил в улыбке холодные серые глаза. Выкладывай как на исповеди.
Все хотят исповедывать, а каяться некому. Познакомься-ко вот пока с моей хозяйкой. Груня, покажись гостю.
Бледная Аграфена вышла из-за ситцевой занавески, поклонилась Чижикову.
Слышал о вас много доброго. Говорят, полсела у вас грамоте выучилось. И дом вроде народной библиотеки
Что вы, зарумянилась смущенная и польщенная Аграфена. Библиотеку бы в селе открыть. А то на все Челноково, кроме нас да отца Флегонта, ни у кого и книги не сыщешь, разве что Евангелие.
Крепко в бога-то верят?
По-разному. Кто разумом, кто привычкой. Худо человеку без веры: не на что опереться Сгорит моя стряпня. И нырнула за занавеску.
Грамотная у тебя хозяйка.
По нашим понятиям, даже шибко грамотная, не без довольства согласился Онуфрий.
Вот бы ее заведовать женотделом при волисполкоме.
И не думай, сразу отрубил Онуфрий. Сам угодил как кур во щи, да еще бабу туда же
Что-то я тебя не пойму, насторожился Чижиков.
Чего непонятного? Так разжевано, грудной младенец сглотнет, не подавится Да ты садись, не в церкви. Подождал, пока гость усядется, сел напротив. Значит, не видать по мне, что во мне? Тогда слушай. Заблудился я На войне былточно знал, где свои, где чужие, кого бить, кого оборонять. Зимний бралвсе яснехонько было: буржуев свергать, большевиков ставить. С Колчаком дралсяникаких сомненьев. Свои с чужими отродясь не путались. Теперь вроде бы жизнь в берега вошла, а ни хрена не разберу. Замахиваюсь на чужогобью своего. Сею правдукривда растет. Тогда с Пикиным сцепились. Мог ведь он меня и в расход, рука б не дрогнула Нам бы с им в оберуч, а он за наганом. И секретарь губкома к врагам меня определил. Либо я как слепой возле огорода, либо их замотало. Убейне пойму
Хозяйка поставила на стол сверкающий пыхтящий самовар, тарелки с солеными груздями, квашеной капустой, моченой брусникой, подала на сковороде стреляющую, брызгающую расплавленным жиром яичницу с салом, а сама опять к печке шаньги печь.
Давай, Гордей Артемыч, пригласил хозяин, ты, бают, кузнецом был, а я с мальства землепашец. Кузнецу без хлебушка, что пахарю без лемеха. Оттого серп-то и прикипел к молоту Со свиданьицем.
И вот уже на столе горка ароматных румяных и пышных шанег с творогом и морковью, пирожков с груздями, обливных сдобных сметанников.
Кушайте, Гордей Артемович, не поморгуйте, как у нас говорят
Шаньги удались на славу, Чижиков ел и нахваливал, Потом вынул кисет.
Попробуй нашего, предложил Онуфрий, распуская горловину кожаного мешочка. Редчайший самосад, с приправой. Дух сладкий, а крепостьконь с одной затяжки кверху копытами.
Хорош табачок, закурив, похвалил гость, весь в хозяина, сразу наотмашь и наповал.
Так уж отцом приучен ходить в дверь.
Хороша выучка. Прямо завсегда короче.
Коротка пряма дорожка, а идти по ней трудней.
Легкого пути ищешь? Чижиков прицелился взглядом в раскрасневшееся крупное, будто из бронзы отлитое, лицо хозяина.
Легкого не ищу, трудного не хочу, неожиданно засмеялся тот. Не пытай меня, Артемыч, я пытаный. Я от бабушки ушел и от дедушки ушел, а вот из губчека, говорят, не воротишься.
Чижиков засмеялся. Ему нравилась Онуфриева манера говорить. Снаружи вроде мягко и шутейно, а изнутриприцельно, остро и откровенно. Помолчал, пуская дым, и, посерьезнев, спросил:
Разверстку выполнили?
По зерну дотянули было, так еще накинули. Сгребли недобор со всей волости и на наши плечи. Теперича нами любую дырку затыкай. Рыло в пухуне мяукай.
А остальные?
Наихуже с мясной. Время для забоя не подходящее: коровы стельные, телята маленькие. Помешкать бы чуток, так Пикин удила закусил, ни в какую.
Что в селе думают?
Что думают, то и поют. Заметил недоумение на лице Чижикова, снял с гвоздика балалайку, шаркнул по струнам и, приглушив голос, пропел:
На осине, на вершине
Голубок качается.
Собирайте, мужики,
В разверстку масло, яйца.
Это только листики, вот цветочки:
Хлеба ныне уродились,
Песни пели по селу.
Продотрядчики явились,
Все амбарыпод метлу.
Белолицая Аграфена, скомкав передник, смотрела на мужа с откровенным ужасом и мольбой. Онуфрий ободряюще подмигнул ей, кинул звенькнувшую балалайку на лавку. Принялся сворачивать папиросу.
Это кто ж такое сочиняет? нахмурился Чижиков. Уж не та ли, что тогда
Маремьяна-то? Не-е Поозоровать, верно, любит. А этокулацких рук дело, за версту видать.
Сволочи, глухо выговорил Чижиков. Кумекают, какой корень рубить, чтоб дерево повалилось.
То-то и оно, Онуфрий повернулся к жене. Дай-ка, Груня, уголек. Прикурил от раскаленного угля, несколько раз затянулся. Сочиняютеще полбеды, петь начинают мужики под ту дудувот это похужей. Поднапортил нам Пикин
Что ты все на Пикина валишь? Сам-то разве не понимаешь, кому и зачем нужна продразверстка? Ленин скрепя сердце подписал о ней декрет. За семь лет войны да разрухи нас как липку ободрало, ветерком качает. А тут неурожай. В Поволжье с голодухи мертвяков едят. В Питере детишки пухнут. Не одолеем голодреволюции и Советской власти конец. Это тебе понятно? Конец. Где сейчас хлеб взять, окромя Сибири? Негде. Надо бы не задарма брать, а чем платить? Где выход? Чего молчишь? Твоя власть к тебе за советом обращается, а ты в молчанку играешь
Тут не до игры, язви тебя. Нюхни. Кровушкой пахнет. И впрямь, верно, нет другого ходу, раз Ленин таку бумагу подписал. Только и в дверь по-разному войти можно. То ль хозяином, то ль гостем, то ль прохожим. Перво-наперво надо, чтоб на сходах сами питерцы да волжане так рассказали мужикам, особливо бабам, об этом голоде, чтоб слеза прошибла, чтоб никакого сомнения. Онуфрий жадно глотнул остывшего чаю, расстегнул верхнюю пуговицу косоворотки, потер ладонью треугольник обнажившейся груди. И не шарьте вы своими паклями по мужицким закромам, не хозяйничайте на его подворье. Знаешь ведь сам, чего в деревнях делается С уваженьем, с терпеньем надо к мужику!..
Ты этим словечком не играй. Мужик только на поглядку одинаков, а колупни его! Маркел Зырянов и Гришка Чепишкин оба мужики
Нет. Гришка Чепишкин не мужик. Дерьмо. Кто позже просыпается, ране ложится? Гришка. Чья пашня с огрехами, прокос с петухами? Гришки. Топорище себе изладить не умеет. Мужик! Я б такого в батраки с приплатой не взял. На ем даже комары засыпают. Советская власть на работящего мужика должна опираться
Чижиков слушал, размеренно пристукивая по столу костяшками пальцев, и чем дальше развивал свою мысль Онуфрий, тем больше мрачнел председатель губчека. Серые глаза его потемнели, сузились. Чувствовалось: он с трудом сдерживается, чтобы не перебить Карасулина, И едва тот договорил, как Чижиков сразу ринулся в атаку.
Знаешь, чьи это песенки? Знаешь или нет? наседал он на Онуфрия. Кулак труженик, бедняклодырь. Это Маркела Зырянова припевка и таких, как он, мироедов. Слышал, сколько в России безлошадных мужиков? Думаешь, от хорошей жизни идут они за кусок хлеба батрачить на кулачье
Помешкай, резко перебил Онуфрий и даже кулаком по столу пристукнул. С чужого голосу поешь. Мужицкой жизни не нюхал, Сибири не знаешь, а так рубишьодни щепки от лесины остаются. Ежели у мужика башка тверезая и руки работящие, не прощелыга он, то в Сибири завсегда себя и семью прокормит. По себе сужу. Один на шесть ртов роблю. Всяко бывало. Но побирушничать, шапку ломать Сложил огромную фигу, потряс ею над столом. Земля у нас плодовита, что хошь родит. Сенов хватает. Лес под рукой. Рыбу в реках пригоршнями черпай. Орехи, ягоды, грибы, дичь всякая. Помене спи да помене бражничайбудешь и с хлебом, и с табаком. Только болезнь либо беда какаямор там на скотину иль пожармогут согнуть мужика. И то не навовсе. Глянь-ко на Зоркальцевых. Отец однорукий, сын одноногий, а живут куда как справно, голову ни перед кем не клонят. Этонастоящие мужики. Сибирская косточка!
Значит, у вас ни кулаков, ни середняков, только работящие либо ленивые?..
Широченной ладонищей Онуфрий прикрыл вздрагивающую руку Чижикова, легонько жамкнул ее. Пододвинул свой кисет. Медленно свернул самокрутку, старательно наслюнявил край, аккуратно склеил.
И слепому видно: мужик не под одну гребенку стрижен. Есть одни руки на шесть ртов, а есть шесть рук на один рот. У Маркела Зырянова до прошлого года боле восьмидесяти коров было, а овец, свиней и прочей живностине сосчитать. Своя маслобойка. До десятка работников в сезон держивал. А Максим Щукин? Чуть разве послабее будет. Но большинство наших мужиков сами себя кормят. Не бедуют, но и не жируют. В твердом достатке живут, а достаток тот вот здесь произрастает. Кинул руки на стол ладонями вверх. Огромные, задубелые, темно-коричневые ладони иссечены глубокими морщинами, заляпаны бляшками сухих мозолей. Чем- то, непонятно чем, эти ладони показались Чижикову схожими с пашней, и он никак не мог отвести от них взгляда, пока Онуфрий не перевернул руки и не стиснул пальцы в громадные гиреподобные кулачищи. Тут и богатство, и сила крестьянина. А богатеев и мироедов с трудягами мы сами поравняли, сами сбили их в един гурт. Почитай-ка приказы губпродкомиссара иль Яровского упродкома. Говорим, что деревня, мол, неодинакова, в ей богатеи и бедняки, а грозимся всем сряду, без разбору. Изъять весь хлеб, дополнительное задание на все хозяйства, заложников со всей деревни. Сокрушенно покачал головой, досадливо акнул, отмахнулся. Большинство в Челноково, да и вокруг, крепкие середняки. Стоящие хозяева. С ими дружить надо, а мы Хорошо, что наш мужик Ленину да Советской власти верит, а то давно б Но ежели мы и дале так будем Удумали вот каким-то штурмом в десять ден разверстку доконать по хлебу. Ленин дал срок до марта, а мы наперед батьки скачем. И не хотим растолковать мужику, с чего заспешили. А недруги наши ему уже про тот штурм листовочку подкинули. Как тебе это глянется? Вот над чем голову сломай, а думай. Да живехонько, чтоб успеть наперед жизни забежать, а не под хвост ей засматривать. Возвысил голос:Не гоните разверстку! Уберите погонял из деревни. Заместо ихагитаторов сюда. Дайте поостыть мужику, разобраться, что к чему. И не принижайте в ем хозяина. Умейте просить. Вот мой сказ. Теперь руби! И нагнул тяжелую большую голову, будто подставляя ее под секиру.
С механической размеренностью Чижиков жевал сметанник, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Ему необходимо было что-то делать, иначе бы он не усидел, не смолчал. Его уже не раз подмывало вскочить, пробежаться по комнате, дать выход подкатившему к горлу волнению, но он хоть и с трудом, а пересиливал, сдерживал себя. Когда же Онуфрий умолк и можно было и нужно было говорить, Чижиков растерял и слова, и мысли. Он понимал: надо обязательно и решительно высказаться, подвести черту этому важному разговору. Но что сказать? Ведь он, Чижиков, член президиума губкома и разделяет ответственность за все его действия и решения И чтобы как-то продолжить разговор, Чижиков спросил: