Ойё-ёшеньки, Катенька
Бормотнула и задремала. Очнулась, когда в сенях дверь хлопнула. «Пришла», обрадовалась, а сама еще никак глаза не разлепит. Из сеней донеслись шорохи, приглушенный мужской голос. Бабу Дуню сдуло с лавки, подбежала к двери, крикнула:
Ктой там?
В дверном проеме встала засыпанная снегом Катерина.
Напугалась? Я не одна
Иде он?
Вошел Вениамин. Тоже весь в снегу.
Добрый вечер, Евдокия Фотиевна. Извините, что без зову. Провожал Катю. Еле добрались. Решил погреться. Завтра рождество, хочу первым у вас пославить вполголоса нараспев затянул:рождество твое, Христе боже наш
Ишь ты, помнишь еще! Старуха не спускала с гостя всевидящего взгляда.
Такое не забывается, Евдокия Фотиевна, прочувствованно ответил Вениамин.
Я и забыла, что меня эк-то величают. Все «баба Дуня» да «баба Дуня». Зови уж и ты так.
С удовольствием.
Ну-к проходи, разболокайся. Сейчас спроворю самовар. Почаевничаем. Пироги с нельмой спекла. Добрые пироги.
Самовар загуделумиротворенно и протяжно, и в маленькой комнатке стало еще уютнее и домовитей. На Вениамина повеяло чем-то до боли родным и таким далеким, навеки утраченным, невозвратимым, но горячо желанным, что он, вдруг обмякнув, опустился на скамью и долго расслабленно молчал, вслушиваясь в шум непогоды за окном, сладкое сопенье самовара, тонкий перезвон посуды в руках женщин. Ему было хорошо и покойно, не хотелось ни говорить, ни двигаться. На какие-то мгновенья Вениамин увидел себя в отцовской горницепросторной, светлой, с расписным потолком и до вощеного блеску промытыми крашеными полами. В горницу входит мать с подносом, на котором заманчиво посверкивает румяным поджаристым боком огромный, затекший жиром гусь. «Давай, давай, хозяйка, шевелись-пошевеливай», несется навстречу ей самодовольный голос захмелевшего отца. А кругом стола бородатые лица, довольные, раскрасневшиеся, хмельные. Тут вся «головка» села. У любого и в голове не пусто, и в мошне густо
Вениамин вздрогнул, открыл глаза. «Черт, совсем замотался Эти, кажется, и не заметили. Старухахитрая и, видно, неглупая. На языкемед, в глазахяд. Отпугнет Катю Черт с ней. Скоро это ухнет в небытие Привязался. Красивая, чувственная бабенка, неиспорченная. Премьерша сибирского царства Может, и будет ей. По другому разу получится: кто был ничем, тот станет всем»
Тебе бы покрепче чего, говорила баба Дуня, протягивая гостю стакан с густой темной домашнего приготовления бражкой. Не взыщи Эта тоже добра. Не одну буйну голову на порог поклала.
Усиленно потчевала его пирогами да груздочками.
Ешь, ешь. Молодой, а заморенный. Не жалеешь себя. В эки-то годы, бывалоча, мужики зимой едут с сеном да на спор и разуются, свесят с воза голые ноги. Кто первым заколеет, обувку натянет, тот и проиграл. От щеки парня, бывало, бересту поджечь можно. А ныне ково и махнула рукой.
Жизнь, баба Дуня, сло-о-жная штука, многозначительно протянул захмелевший Вениамин. Ему не хотелось ни говорить, ни тем более спорить. В голове приятная туманная легкость, а ноги будто в пол вросли. Непрошеная улыбка липнет к губам. Необоримая сила тянет к Катиным коленям. Можно я закурю?
Дыми, разрешила хозяйка. Хоть попахнет в избе мужиком. Думала, выйдет Катенька замуж
Бабушка, засмущалась Катерина.
Да я чего? Мне и так ладно. Ты-то вот Ни девка, ни баба, ни мужняя жена.
Напрасно вы, поспешил вмешаться Вениамин. За мужем у Кати дело не станет. Если бы не эта собачья жизнь, я б за счастье почел
Чем же тебе нонешняя жизнь не потрафила? спросила баба Дуня, прицельно щурясь, чтоб лучше разглядеть лицо собеседника.
В Вениамине вдруг словно лопнуло что-то, и от недавнего покойного благодушия не осталось следа. Заговорил громко и зло:
Вы тут закупорились в избушке на курьих ножках, отгородились, вам любой ветер в спину. Хоть красные, хоть зеленые один шут. При царехорошо, при Колчакенеплохо и сейчас жить можно. Ве-ли-ко-лепное рав-но-весие. Так ведь?
Трудяге всласть любая власть, подковырнула баба Дуня.
Нет, не любая, тут же отпарировал Вениамин. И вы сами знаете это. Наш мужик прежде хозяином был. А теперь всяк, кому не лень, по мужицким закромам шарится. Задарма его и в извоз, и на лесосеку Вениамин потянулся к недокуренной папиросе, лежащей на блюдечке. Мужик нас ненавидит, мыего. Вот-вот друг дружке в глотки вцепимся. Полетят клочья, заголосят над Сибирью красные петухи. Напьется земля кровушки
Пошто ж вы мужика-то теребите? Ты ведь и сам-то
Да он шутит, бабушка, в глазах и голосе Кати растерянность. Шутит
Хм! недобрая ухмылка покривила лицо Вениамина, уголки губ вздернулись. Это похоронная шутка, Катюша. Да ты же отлично знаешь, что вокруг делается: Чижиков небось обучил политграмоте. Только правды от него не жди. Потому как сам во всем повинен, а кто себя сечет?
Ты ведь тоже первый помощник губпродкомиссара, Катерина и сердилась, и гордилась Вениамином.
Факир поневолевот кто я.
Эку страхолюдину удумал, факира какого-то, засердилась и баба Дуня. По-простому-то говорить, никак, вовсе разучился.
Отучили нас по-людски с народом разговаривать. Либо лай, либо вызверился вдруг Вениамин, оскаля крупные желтоватые зубы, вскинул над головой мослатый крепкий кулак, да, перехватив испуганный взгляд старухи, сдержался, еле подмял пыхнувшую ярость. Выдавил глуповатую ухмылку, подмигнул невесть кому. Я, баба Дуня, только винтик. Куда вертят, туда кручусь. Остановлюсь самочиннорезьба к черту, и меня в мусор. Повернусь в другую, неположенную сторону тоже в ящик. Не ради же этого семнадцать лет проучился, четыре года провоевал. Ранен дважды. В тифу подыхал Многозначительно поднял указательный палец вверх. Приказывают там, мы исполняем. Сам Ленин требует: давай и давай хлеб. Как и где добылневажно, дай! и все. Лишь бы голодные рты заткнуть, продлить свое владычество. А где взять, как не у мужика? Тот артачится, не хочет задарма отдавать. Мы ему наган в рыло
Кто же тебя, мил человек, неволит супротив совести идти? спросила баба Дуня. Пошто душа не лежит, а руки тянутся?
Он уже раскаивался, что не сдержался. С чего распахнулся? Перед кем? А ну как Катя Чижикову запродалась, донесет? Оступиться на таком, сгореть, рухнуть в такое время? Спятил. Опоила колдунья приворотным зельем, развязался язык, нагородил И заспешил выкрутиться, сгладить впечатление:
Судьба, баба Дуня! С ней еще никто не поспорил, не потягался. Вон Катю из пламени вынесла. Могла сделаться сообщницей поджигателейстала сотрудницей губчека. А другого, наоборот, из красного в белое перекрашивает
С судьбой не спорь, а и столбом не стой, покойничек отец говаривал, царство ему небесное. Только не судьба в огонь-то тебя кидает, а гордыня.
Надо было, наверное, сдержанно возразить, но Вениамин опять озлобился. «Не хватало оправдываться перед этой» Баба Дуня поняла его молчание по-своему, решив, что заколебался, засомневался в своей правоте, и назидательно произнесла:
Одна голова не бедна, а хоть и бедна, так одна.
Это вы к чему? Горячев даже головой потряс.
Все к тому же. Своя голова всего царства дороже.
«Куда целит старая хрычовка?» Придав голосу минорный тон, Вениамин негромко, проникновенно проговорил:
Эх, баба Дуня. Измотался я Советской властихорош, мужикамплох. Вертись берестой на огне
Ты хошь бы Ленина не приплетал, неприязненно упрекнула Катерина. Разве он велит эдак-то с мужиками обращаться? По-хорошему ума не хватает, вот вы и за наган
Это уж было слишком. Не хватало, чтоб она читала ему нравоучения!
Чего ты понимаешь! взъярился Вениамин. Наслушалась чижиковых песенок. Ленину хорошо. Сидит за кремлевской стеной и пуляет телеграммами: «Хлеба. Хлеба. Хлеба!!! Вынь да положь!» Откуда прикажете вынуть? Только из мужицких амбаров. Видела в Челнокове, как нас к амбарам-то допускают. Вот мы и уперся в Катерину злым, горящим взглядом.
Ишь как распалился, сердечный. Баба Дуня не то издевалась, не то сочувствовала. Не дает тебе покою совесть-то. Гложет. Вот и борзеешь. Бросаешься на всех
Коварная бражка взвинтила, поднатянула нервы и разжижила волю. Надо бы вовсе умолкнуть, оборвать на этом разговор, сказав что-нибудь примирительное, смягчающее, но Вениамин не смог с собой совладать.
Вы мою совесть не троньте, ба-ба Ду-ня! Она и так, как ущемленная змея
Чистая совесть звонким лесным ручейком текет, а не гадюкой в щемилах извивается, отчужденно, с нескрываемым осуждением выговорила баба Дуня.
У кого она чистая-то? Может, у вас?
Баба Дуня не обиделась. Покачала медленно ровно бы отяжелевшей вдруг головой.
Пошто так торопко о людях судишь? Всех своим аршином? Кабы не было совести чистой, кто бы разглядел замаранную? Да ты успокойся. Мы тебя ни в чем не уличаем. Разве с бабьим умом в таких делах разбираться? Нам ли тебя судить? Живи себе как знаешь, как сподручней да ловчей
Спасибо за высочайшее соизволение, съязвил Вениамин и даже голову склонил в почтительном полупоклоне. Скакнул исподлобья взглядом со старого лица на молодое, трудно выдохнул задержанный в груди воздух и примирительно произнес:Ладно. Оставим этот разговор. Да и надо ли в такую ночь, перед рождеством Христовым, в первую встречу толковать о каких-то мужиках, о хлебе. Господи! Я ведь хотел только объяснить, почему до сих пор не женился на Кате, отчего и себя и ее мучаю. Не сладко ей, и мне тоже Но в тихой семейной гавани бросать якорь еще не время. Вот образуется все, расстановится по местам, тогда и мы свадьбу отпразднуем. О лучшей жене не мечтаю. Это, баба Дуня, говорю совер-шенно от-вет-ствен-но и чисто-сер-дечно!
И на том спасибо. Пей-ко чай-от, остынет
После ухода нежданного гостя баба Дуня долго молчала, прятала глаза от вопросительного взгляда Катерины. Та, не выдержав, подсела к бабке, обхватила ее за шею и тихо, дрогнувшим голосом спросила:
Ну что?
Так я и думала. Не обмануло сердце
Да что, бабушка?
Выворотень он. В голове одно, на языке другое, в деле опять иное. Почто его в эком-то месте держат? Неуж не видят иудину душонку
Задержав дыхание, испуганно округлив глаза и слегка приоткрыв рот, Катерина слушала бабушкин приговор, а в голове, петляя и кружа, затравленно метались мысли. Кто он? Что на уме у него? Что на сердце? Недобрыйэто сразу видно. Как власть-то ненавидит. Рад, что мужика озлобили А может, крестьян ему жалко? С того и себя казнит, и других не милует? Опостылело, а делать надо Глаза-то, глаза- то как пыхнули Да кто же он? С бабушкой об этом не поговоришь. С Чижиковым? Сразу насторожится. И не станет Вене веры. Вовсе измотается До чего же нежный, до чего ласковый бывает. Прильнет губами Зачем отворила ему? Люб ведь, люб, окаянный
И от горькой обиды на Вениамина, и на себя, и на весь свет Катерина заплакала. Баба Дуня принялась успокаивать. От бабкиных ласк Катина горечь вытекла со слезами, и те стали легкими, сладкими.
Ты сразу-то спиной к ему не поворачивайся. От такого чего хочешь жди Почуял, что ты отдаляться стала, забоялся, с того и сюда пришел. Полегоньку, но беспременно пяться. А то не приведи господь Дуреха
Катя не противоречила бабушке. Слушала и не знала, что думать, что делать.
2
Катерине показалось, что ее вовсе не случайно встретила в коридоре пани Эмилия, а нарочно подстерегла
Давно не видела вас, голубушка. Вы все мимо, все мимо. Хоть бы разочек заглянули, скрасили мое одиночество. Порой не знаешь, куда деть себя, голос у пани Эмилии сладкий, а глаза сухие, зоркие и пытливые. Зайдите на минутку. Чашечку чайку. Разговор для вас
Я потом потом, бормотала Катерина, невесть чего испугавшись, и силилась вырвать руку из цепких пальцев пани Эмилии.
Нет уж, нет, ласково пела та, увлекая за собой молодую женщину. Самовар на столе. И чай заварен. Сделайте мне приятное
Из-за огромного ведерного самовара Катя не угадала сидящего за столом человека, а когда тот поднялся и она узнала челноковского кулака Маркела Зырянова, то едва удержалась, чтобы не броситься вон из комнаты.
Маркел все заметил и понял, но виду не подал. Вскочил, обрадованно засуетился вокруг Кати, приговаривая:
Здравствуй, землячка, здравствуй, красавица. Давненько не виделись. Как узнали про твое воскресение веришь ли, бабы заставили отца Флегонта молебен отслужить. Чуть в святые не произвели. А ты, девка, заянилась, в Челноково и глаз не кажешь, не хочешь с нами дружбу водить. Смотри, Катерина, шутливо погрозил ей кулаком. Доберемся до тебя, хоть ты и в чека теперь
Да что ты, дядя Маркел, смущенно отговаривалась Катерина. Какое там чека
Не говори, девка. Сами не махонькие, понимаем, что к чему. Ловка ты! Прямо тебе скажуловка! Провела их за нос, как слепых кутят. Хе-хе-хе
Он смеялся так заразительно, что, глядя на него, заулыбалась и пани Эмилия, и у самой Кати дрогнули было губы в бессознательной улыбке, но она тут же опомнилась. «Над чем это он так ухохатывается? Кого я провела? О чем он?»
А Маркел, вдосталь насмеявшись, тыльной стороной ладони стер с глаз слезы и деловито предложил:
Садись-ка за стол. Чайку не попьешьне поробишь.
Недосуг, дядя Маркел, отнекивалась Катерина, с тоской поглядывая на дверь и тихонько пятясь к ней.
И не моги. Садись. Мы тебя часто вспоминаем. Умница. И характерлюбой мужик позавидует.
Чего ты меня нахваливаешь? почуяла недоброе Катерина.
Он усадил-таки ее за стол, сам налил и пододвинул к ней чашку с чаем, вазочку с сахаром, тарелку с пирожками.
Угощайся. Повернулся к пани Эмилии:Ты только подумай, Эмилия Мстиславовна, как ловко она обвела всех вокруг своего пальчика. Ухватил Катю за мизинец, потряс ее руку, бережно уложил на прежнее место. Ведь как было- то? Принес я ей сонной травки, говорю: «Будут продотрядчики победу обмывать, ты им незаметненько в самогонку подсыпь. Куда-либо это зелье не сыпанешьгорьковато очень, а в самогонсамый раз. А как они повалются да захрапят, подашь нам знак, выставишь лампу на окошко. Мы ставеньки прикроем да подопрем, а ты тем временем полезай на чердак и прыгай оттуда в сугроб, а чтоб не зашиблась ненароком, мы постоим, примем». И что ты думаешь? Ровно по-писаному изделала. И продотрядчиков усыпила, и с чердака скакнула, и попа еще одурачила, да так ловко, что он ее от нас и увез спасаться. Умора, да и только. А в газетке-то, в газетке-то как все складно обсказала. И на допросе ни гу-гу. Да ить что еще удумала, сама же в энту чека и затерлась. Ой, ловка, девка. Ой, ловка!
При первых словах Маркела лицо Катерины отразило крайнюю степень изумления и растерянности, потом на нем проступил испугобескровил и щеки, и губы, осыпал соленой росою лоб. Женщина вскочила, несколько секунд остекленело смотрела на Маркела, как смотрит лягушка на подплывающую к ней гадюку.
Врешь! Врешь! Все врешь! отчаянно завопила она. Да чего вы его слушаете, он сам не знает, чего плетет я не усыпляла не сговаривалась. Господи да что же это?!
Верно, девка. Так и надо. Никому не доверяйся. И пани Эмилии. Может, она тоже агент губчека. Только шутю я насчет Эмилии Мстиславовны. Свой человек. Ты других остерегайся. И Вениаминчика своего бойся, хоть и полюбовник, а продать может. Потому интеллигенция и красный наскрозь
Катерина хотела закричать, завыть, но спазма перехватила горло, и из пересохшего рта, кроме хриплого сипенья, невозможно было извлечь ни единого звука. Ей не хватало воздуха. Она задыхалась. Разбухшее сердце судорожно колотилось где-то возле самого горла. «Сейчас они убьют меня», мелькнуло в сознании.
Она не помнила, как выскочила в коридор, влетела на второй этаж, рванула запертую изнутри дверь комнаты Горячева и та, слетев с крючка, распахнулась, не видела, как, выхватив из кармана наган, испуганно отпрянул от стола что-то писавший Вениамин. Едва перемахнув порог, она с размаху рухнула на пол, и ее придавила, сплющила чугунная чернота беспамятства
3
Обморок был затяжным и глубоким. Катерина очнулась на кровати, долго непонимающе всматривалась в белое пятно Вениаминова лица, которое то удалялось, то приближалось. Вениамин поднес к ее губам стакан с водой. Женщина сделала несколько судорожных глотков и обессиленно закрыла глаза. Вениамин сунул ей под нос ватку, смоченную нашатырным спиртом. Острая боль прострелила голову. Катерина громко и длинно выдохнула, уже осмысленно осмотрелась. Бескровные губы шевельнулись.