Андрей ГончаровКоловрат
Пролог
Этот мучительный сон приходил к Евпатию вот уже 14 лет, заставляя снова скрипеть зубами, метаться в ночи на дубовой кровати, стискивать до боли кулаки. Снова и снова он в этом сне лежал с залитым кровью лицом там, где сбили его с коня, где на шелом обрушился страшный удар татарского кривого меча, рассекая сталь и живую плоть. Отчаяние, невыносимое и дикое, заставляло его скрести пальцами по сухой степной земле, ломая ногти. А в глазах плыло безликое, затянутое пылью солнце, оглушали звуки страшной сечи, в которой конные степняки избивали русских.
Там, где киевские дружинники во главе с князем Мстиславом Романовичем уже третьи сутки оборонялись, закрывшись возами и рогатинами, все изменилось. Евпатий сквозь кровь, заливавшую глаза, видел, что киевляне вдруг сложили оружие и вышли в поле. И двинулись в сторону Днепра. И на них наскочили конные, и безоружных рубили, и конями топтали в чистом поле десятками и сотнями. И ничем не могли им помочь другие князья, как не помог им Мстислав, наблюдая из своего лагеря за Днепром.
Евпатий хрипел и стонал, кусая в кровь губы, и шарил слабой рукой по сухой траве в поисках меча. И не сном был, не видением столб пыли, поднимавшийся над камышами со стороны Калмиузской тропы. И как в песнях дряхлых сказителей, которых он слушал в детстве, из пыли вырастали новые и новые конные воины в развевающихся красных плащах, в начищенных шеломах. Казалось, само солнце раздвинуло тучи, чтобы заиграть на нагрудных пластинах броней, на наконечниках копей. Новые и новые воины появлялись и молча выстраивались, ровняя ряды. Вот изогнулся строй подковой, вот показались над шеломами три треугольных знаменичерное с золотом посредине и два красных по сторонам.
Замерли татары, с изумлением глядя на новых русичей. А три сотни воинов медленно и в страшном молчании двинулись на врага. Кони все убыстряли и убыстряли свой бег, степь начала дрожать от мерного глухого стука сотен копыт, опустились острия копий, как хищные жала, нацелившись на лютого ворога. И тут Евпатий видел, как заметались татары. Как замельтешили легкие конники, пуская стрелы в накатывающую железную волну русичей, как собиралась в железную стену им навстречу рядами тяжелая татарская конница. Вот упал один конь под воином, вот покатились еще несколько, сраженных стрелами. Вот слетел с седла молодой безусый юноша, хватаясь окровавленными пальцами за горло, откуда торчала татарская стрела.
Евпатий бегал горящим взором по рядам проносившихся мимо него воинов, узнавая их. Это были онисеверные витязи. Лучшие мужи русских земель, мужественные непобедимые вои, о которых при жизни певцы-сказители разносили весть по городам и весям, восхваляя их подвиги на рубежах земли Русской. Вот пронесся, прикрываясь щитом и закрывая голову коню, ростовский Алеша Попович, и рядом по левую руку от него скакал его верный щитоносец Тороп. А вот и рязанец Добрыня Золотой Пояс, и отец Евпатия Лев вместе с ним стремя в стремя, и Еким Иванович, и другие суздальские, муромские, рязанские, пронские.
Еще зимой того 6731 года отец Евпатия отправился в Суздальскую землю. И в славном Ростове, красном городе, собрались и совещались дружинники, служившие у разных князей. Все как один говорили, что на Руси брат идет на брата, русич бьет русича, что князья друг с другом не ладят на радость половцам, ляхам и другим иноземцам. И в этих усобицах князья отправляют дружины свои и мужиков-ополченцев избивать друг друга.
И на этом съезде дружинники положили ехать им всем в древнюю мать городов русских Киев и служить там только одному князюкнязю киевскому. И уже в пути нашла их весть, что все южные князья вместе с князем киевским пошли к морю Синему походом на хана Чагониза. И приняли северные витязи решение свернуть с главного пути в южные степи. И когда они вышли на Днепр и Калку к Залозному шляху, то увидели, как татарские воины нещадно избивают безоружных киевлян, отняв на честное слово у них оружие. И нет никакой надежды у киевских воинов добраться к Днепру.
Не остановить было этот страшный молчаливый бег сотен боевых коней, вселявший ужас. Евпатий приподнялся на руках, сколько было сил, и смотрел. И тихо молился. И вот ударилась волна железа о железную стену, взметнулась в воздух пыль, и лязг мечей и удары копий заглушили человеческие крики, а когда пыль начала рассеиваться, он понял, что русичи пробили брешь в рядах татарской конницы, смяли их ряды и неслись уже к Днепру. И уже мало их оставалось, когда снова стали они разворачивать коней навстречу степнякам. Но киевские дружинники безоружные уже достигли днепровских вод
Батюшка! Проснись, батюшка! Опять, небось, привиделось тебе, да?
Евпатий открыл глаза, шевельнул пересохшими губами, вглядываясь во встревоженные глаза дочери Жданы. Простоволосая, в накинутом наспех на плечи платке, она держала в одной руке масляный светильник и другой рукой стискивала плечо отца.
Что ты, что ты, ласочка моя? хрипло пробормотал Евпатий. Раны старые мозжат. Ступай к себе. Вот квасу выпью сейчас, и полегчает. Ты ступай к себе. Все хорошо.
Евпатий поднялся с кровати, отбросив шерстяное одеяло, прошел к лавке, где стоял кувшин с квасом. Ждана смотрела на отца с жалостью и нежностью. Высокий, широкоплечий, статный, густая темная борода с еле заметной проседью, курчавые непослушные волосы над пронзительными карими глазами, которые то огнем полыхают, то прямо в душу заглядывают. Одинокие бабы глаз с него не сводят, когда он на коне проезжает или стоит рядом с князем. А вот ведь не забыть ему своей голубушки Милавы. А ведь тяжко мужику без ласкового слова, теплой руки женской в доме. Дочьэто все не то. Невдомек было Ждане, что не те сны мучают ее батюшку, не о том его мысли.
Глава 1
А-а, Ипатушка. Кряхтя с деревянной непокрытой лежанки спустил ноги седой монах и подслеповато стал щуриться на вошедшего в деревянную низкую келью высокого широкоплечего воина. Давно ты ко мне не заезжал, давно.
Не сердись, отче, тихо сказал Евпатий, подходя к монаху и обнимая его тщедушное тело. Времена нынче тяжкие, неспокойные. Много дел.
Воин расстегнул пояс, стянул через голову перевязь меча и сложил все на лавку. Монах смотрел на него с улыбкой, чинно сложив на животе сухонькие руки. Было Стояну уже за восемьдесят. Знавал он и отца Евпатия, и мать его. Не один десяток лет был дружинником у князей рязанских. А потом ушел. Принял постриг в Иоанно-Богословском монастыре, но не ушел в уединение и молитву, а часто виделся со старыми друзьями, стал духовником отцу Евпатия. А после гибели того в жестокой сечи на реке Калке 14 лет назад стал пестовать и его сына. Да и сам Евпатий старика любил, часто навещал его, иногда привозил и дочь Ждану в эти тихие места со старинными пещерами и чудотворным источником.
Как ты, Никон? спросил воин, окинув взглядом простую обстановку кельи с деревянной лежанкой, единственной лавкой и грубо сбитым столом под иконкой на стене и тусклой масляной лампадкой.
А времена, Ипатушка, всегда неспокойные и тяжкие, пропустил мимо ушей вопрос воина старик. Нам от Господа даны испытания. И труды тяжкие, чтобы к вере прийти и укрепиться в ней. А все иное есть суета.
Суета? повысил голос Евпатий, и глаза его полыхнули недобрым огоньком. Ты бы знал, Никон, как вокруг князя вьются лживые и завистливые люди, как норовят сесть к нему поближе, ручку облобызать, да на пиру вкусно попить, да кусочек послаще получить да подарочек за сладкоречивые речи. А меня земля наша беспокоит. Не ровен час, вернутся степняки, и тогда полыхнут города, черным смоляным дымом беда поднимется над землями русскими. Так нешто сидеть сложа руки и речи пустые вести?
Слова правильные говоришь, Ипатушка, только ведь не словамидеяниями славен человек. Слова есть дуновение ветерка, который уносит в степи и ароматы цветов, и запахи навоза скотского.
А я про што? угрюмо буркнул Евпатий, поняв, что снова начинает горячиться.
Не этого боюсь я, похлопал старческой рукой монах по мощному плечу Коловрата. Гордыни твоей боюсь. Большой в этом грех. И гневтоже большой грех. С любовью к людям нужно, с лаской братской али отеческой. А ты громы раскатываешь, молнии мечешь. Так к сердцам людским пути не проложишь.
Знаю, старче, тихо ответил Евпатий и посмотрел в маленькое пыльное окошко, затянутое бычьим пузырем. Только сердце не терпит. Чую, как волк, опасность чую. Беда близко.
Не зря тебя Коловратом прозвали, Ипатушка, с улыбкой сказал старик. Ты и впрямь как солнцеворот, все норовишь на свой лад повернуть. Как водоворот на реке, все норовишь взбаламутить, вихрем проносишься. Сила в тебе большая, неукротимая.
Эту силу я давно в себе коплю. С тех пор как меня из седла выбили, как мечом посекли на берегу Дона, не было дня, чтобы я силушку свою не пестовал, руку не укреплял. Нету в Рязани воина, который смог бы против меня устоять, хоть оконь, хоть пешим.
Гордыня, Ипатушка, с укором покачал головой монах.
Да какая гордыня, Никон, махнул Евпатий рукой. Дело говорю. Только одно у меня в голове, старче, в сердце моемзащитить землю родную, когда мой черед придет. Для того и живу! Не надо мне судьбы иной, только защитить земляков, не отдать на поругание веры нашей, матерей, сестер, детишек малых. Не гордыня это, сердцем говорю.
Ну, тому так и быть. Так какими заботами тебя привело ко мне? По снаряжению походному вижу, что не погулять выехал, не с соколом поохотиться.
По приказу князя Юрия Ингваревича. Я ему толковал про нашептывателей и певунов, про то, что предательство зреет в городе, что укрепления надо поправлять, пока нам время дадено. А он меня не послушал и отправил в дозор на границе владений. От лихих людишек дороги очистить да обозы охранять, что к князю с данью идут. Оно ведь тоже нужно, дело важное, только не слушает меня князь, а слушает шептунов!
Ну-ну. Монах снова положил воину руку на плечо. Погоди маленько, Ипатушка. Не ровен час, осознает князь опасность. Не ты ведь один в ратном деле понимаешь. Еще кто подскажет, тогда князь и твои слова вспомнит, так и порешите ладом. Может, мне тебя квасом напоить? Хорош у нас квас в монастыре!
Спасибо за ласку, Никон, только не до квасу мне. Евпатий поднялся на ноги, и его голова почти уперлась в низкий почерневший от копоти потолок. Я приехал просить тебя покинуть монастырь и перебраться в Рязань. Клеть для тебя и в моем доме найдется. А здесь опасно может быть. Не ровен час, татары. Пожгут, никого живым не оставят.
Господь милостив, Ипатушка, мягко улыбнулся монах. А молиться лучше здесь, в этих стенах, в святой обители. И за наши души, а главное, за ваши, за Рязань, за князя, за весь люд от мала до велика. Такова наша доля. Не печалься, ступай своей дорогой, а нам свое написано.
Ну как знаешь, кивнул воин, сгребая с лавки пояс и перевязь с мечом.
Старый монах стоял прямой, подслеповатый и благообразный, как икона. Он смотрел на сына своего старого друга, каким тот стал мужем, крепким воином. А ведь в этом Никон тоже кое-что понимал, сам был дружинником когда-то. И как Евпатий был похож на Льва, своего отца. Такой же суровый, такой же крепкий, как матерый вепрь, и такой же неукротимый в своих стремлениях и помыслах. Он и вправду лучший из воинов, из тех, кого я знал, подумал старик и, подняв руку, перекрестил Евпатия, выходившего из кельи. Сохрани тебя Господь!
Полусотня дружинников, спешившись, ждала воеводу в ближнем лесочке поодаль от монастыря. Евпатий шел по густой траве, поглядывая на птиц. Не метались над лесочком, не вились с криками, не уносились прочь от опасности. Не пропали даром труды Евпатия, из года в год учившего своих воинов ратным премудростям. Не видно людей, коней увели вглубь, в балочку, подальше от любопытных глаз проезжего путника. Костров не жгли, громких разговоров не вели, на виду не лежали. Тихо было в лесочке, как будто и не было там никого.
Евпатий по роду своему да по заслугам отцовским, а потом и своим трудом ратным, положение при рязанском князе занимал не малое. В число бояр ближних входил, в дружине княжеской был одним из старших воевод. Выше только сам князь рязанский Юрий Ингваревич да сын его Федор, поставленный над всей дружиной. И в этот поход с малым числом воинов, который можно было поручить любому сотнику, отправился Евпатий не только по приказу князя, а и по своей охоте. И из полка своего малого он велел отобрать воинов самых умелых, тех, кто и в открытом бою не оплошает, и лисицей по перелескам неслышно прокрадется, волком по степи рыскать будет, невидимо все примечая, к следу чужому принюхиваясь.
Помощником своим он взял двух молодых умелых воинов. Полторакаудальца, насмешника и здоровенного детину, который кулаком бычка трехлетка с ног сбивал. И Стоянаугрюмого немногословного дружинника со шрамом через все лицо, полученным от половецкой сабли несколько лет назад.
Тихим свистом кто-то из дозорных оповестил о приближении Евпатия, и от дерева мгновенно отделился Стоян, как будто из земли вырос. Он сделал знак, и в тишине лесочка скрипнули ослабляемые тетивы луков. Среди деревьев, мелкого подроста и кустарника сидели, лежали, поправляли снаряжение дружинники. Все опытные воины, все в кольчужных бармицах с наклепанными железными пластинами, у всех круглые легкие щиты, удобные для конного боя без строгого построения, когда каждый воин бьется с тем, до кого может дотянуться. У каждого кривая сабля, короткое копье сулица, у многих луки в колчанах. Вооружение легкое, для скоротечного наскока, а не для открытого боя с вражеским войском.
Как? спросил Евпатий. Тихо вокруг?
Тихо. Мужики с возами из монастыря вышли. Мед повезли в Чернигов.
Мед монахи делают добрый, вспомнил Никона Евпатий и нахмурился. К реке Воронеж пойдем, а дальше на север.
Кого ищем, Евпатий?
Ветра в поле. Недоброго ветра.
Кони тихо похрапывали, вскидывая головами и тряся гривами. В низинке было вдоволь сочной травы, и коноводы не мешали коням пастись, зная, что переход может оказаться очень долгим. Евпатий расположился под раскидистой старой ивой со Стояном, Полтораком и десятниками своего отряда. В Рязани он и словом не обмолвился, куда и зачем собрался идти с такой малой дружиной. Теперь же пришло время рассказать.
Слушайте меня, други, заговорил Евпатий, сидя на старой коряге, широко расставив ноги и поглаживая густую бороду. Дело нам предстоит непростое, потому велел я выбрать лучших из лучших. И числом идем малым, потому как идти нам предстоит незаметно, скрываясь лесочками, балочками да под покровом ночи.
На своей земле таиться будем? удивился Полторак, поигрывая диковинным кинжалом с кривым лезвием, взятым в бою у степняков.
Потому и таиться будем, чтобы никто не знал о нашем походе. Ни свой, ни чужой. Свой сболтнуть может, чужой глаз сразу заподозрит неладное. Четырнадцать лет назад мой отец головушку свою сложил на реке Калке, где столкнулись мы с туменами татарскими хана Чогониза. Тогда они только появились в пределах земель русских. Появились и ушли. Думаю я, что проверяли они, как мы бьемся. Какова силушка наша. Многое поняли некрещеные. Поняли и то, что ладу промеж князьями на Руси нет. Три года назад ты, Полторак, вот этот самый кинжальчик у кого взял? То-то! Из Сурожа он привезен, не в наших землях кован. А в прошлом годе полчища татар на булгарские земли, что на восходе солнца от нас, нахлынули и пожгли их.
Татар ждешь, воевода? спросил Стоян.
Дружинники повернули головы и посмотрели на Евпатия выжидающе. Многие о загадочных татарах знали лишь понаслышке и серьезно к этой опасности не относились. Кое-кто просто не верил в этих степняков. Воевода выждал паузу, размышляя, как рассказать своим воинам об угрозе, потом решил, что дружинники для него ближе всех, в бою и в походе, да и в мирной жизни в городе. Правда, есть дочь Ждана да жена Милава. Жена который год в сырой земле, дочь в городе, в доме. Так что полагаться здесь только на другов своих, на дружинников. И понимать опасность они должны так же, как и сам воевода.
Вот что я вам скажу. Коловрат обвел своих командиров тяжелым взглядом, согнав улыбочки и ухмылочки с некоторых лиц. В городе не сказывал, а здесь скажу. Не спокойно у княжеского престола, грязно. Многие мужи из ближних советников к князю, из воевод и бояр хотят других оттеснить, все блага только самим из рук князя получать. А потому в уши Юрию Ингваревичу норовят нашептать свое, вредное для города, для рязанцев. Они кого угодно в спину подтолкнут или ногу подставят. А опасностьвот она, близкая. Я ее чую, потому что у меня отметина на голове от татарского меча, потому что в душе у меня рана. Отец мой в бою пал от татарских мечей. И я истину говорю, которую шептуны норовят за ложь и недомыслие выдать. Близко татары, ой близко.