А после дня хлопот домашних по сортировке всего спасённого пришел обещанный день праздника народного. Этот день был одинаковым во всех хозяйствах целинных, измученных заключением под стражу зверем-морозом.
И в тех, которые потеряли много или почти всё. И в тех, к которым милостивой оказалась природа. Да, может, вовсе и не в природе милость была, а в людях ума побольше да возможностей, которые позволили укрыть, утеплить, спрятать и уберечь. Да, собственно, умные, но бедные хозяйства сразу стали безусловными жертвами холода запредельного и судьба их замёрзла, закоченела вместе с погибшим скотом, птицей, зерном и овощами.
И, конечно, радость людей из разрушенных морозом деревень, сёл и колхозов не была лучезарной. Питьвсе в первый теплый день пили. Гуляли на всю катушку и пели самозабвенно. Но одни от радости чистой, а другие от горя с примесью противоестественной радости и призрачных надежд на возврат к прежней хорошей и сытой жизни.
В «Альбатросе», где не случилось ничего, самой грустной бедой был факт обморожения ног одним из совхозных сторожей. Он просто не уберёгся в одних толстых носках и валенках, обходя с берданкой важные объекты. Но в своей же больнице его за месяц выходили и ступни отрезать не стали. Хотя и мелькала у врачей такая мысль.
Корчагинцы самогон хлебали усердно, с упоительным восторгом. Они носились по площади с бутылками, закуской в снятых шапках, с гармошками, баянами и гитарами, сбивались в кучки, разбегались и снова примыкали к другим группам. Женщины пили меньше и потому пели складно, собравшись в случайный хоровой состав, танцевали под баян и аккордеон. С ними рядышком на бешеной скорости кругами носились дети от трех лет до десяти, кидали снежки, которые стали получаться из обмякшего снега. Они метали снежные шарики куда попало, в себя, в хмельных взрослых и просто в никуда. И вот это всё напоминало то ли ликование во здравие Нового года, то ли случайную встречу долгожданной, но неожиданно приплывшей красной девицы-весны.
До поздней ночи не увядал тонус гульбы. И уже ближе к двенадцати трое женщин подперли собой первым директора Данилкина и отволокли его домой. После чего Чалый Серёга, выпивший, может, не меньше прочих, но «державшийся в седле» как непобедимый гусар, объявил громко:
Хана, братья и сёстры! Перепугали уже до смерти мороз уползающий. Он уже бегом побежал. Ну, а, стало быть, и нам пора. Спасибо всем, кто помогал совхозу зиму выстоять! И тем, кто мысленно был с нами и вдохновлялтоже поклон в пояс! А теперь пьём отвальную в куче, да по домам. Завтра уже дела начинать надо.
Собрались все в огромный гурт с бутылками, женами и детишками. Чокнулись все со всеми, кто имел бутылки самогона в руках. Да так, что звон стекла и в «Альбатросе», может, услышали. Хряпнули по последней из горла, пообнимались напоследок и расходиться стали.
Николаев, Савостьянов, Кравчук, Мостовой, Лёха Иванов и Игорёк Артемьев завтра утром к девяти приходят в кабинет к Данилкину, Чалый утер пот со лба. План обмозгуем. Надо мирную жизнь в русло вставить. Завтра решаем первую задачудолгосрочное обеспечение народа едой. Есть вопросы?
Ты так всегда толкуешь, что нет не только вопросов. Даже ответов нет, захохотал Артемьев Игорёк.
Через пятнадцать минут площадь стала пустой. Две собаки столовские бегали. Доедали оброненное. И ветер таскал по площади потерянные тонкие женские шарфы, пробки от бутылок и конфетные фантики.
Праздник кончился, горе стерлось самогоном и весёлыми песнями. Снова простая, не тяжкая и не легкая, а обыкновенная продолжилась жизнь.
***
Артемьев Игорёк достиг крыльца своего дома почти по-пластунски. Хороший был самогон у самых разных людей. Своего Игорёк на праздник не принёс. Мало у него оставалось дома. Три бутылки. Остальное выпили с бригадой добровольных спасателей вскладчину за месяц страшного холода. Надо было по-новой гнать. Но сахар кончился. Бражку он за время тридцати двух дневной беготни и разъездов не успел поставить. Дома ночевал редко. Поэтому праздничный выпивон Артемьев заглотил на халяву, хоть и не любил дармовой способ жизни. Но не отказываться же от всеобщего восторга, который без самогона и попроще будет, и скучнее.
Верну потом, размышлял Игорёк, подползая к крыльцу. Приглашу всех во двор к себе, брезент расстелю и тридцать пузырей поставлю. И нахрюкаются они до корней волос. Скажу, что на родину уезжаю. В родимый городок Клин. Вроде как меня там берут помощником зама председателя горсовета по хозяйственной части. И оклад дают аж двести рублей.
На этом мысль его оборвалась, потому как кто-то с двух сторон резко поднял его за воротник телогрейки и поставил на ноги.
Сюдой зекай, босяк! справа проглядывалась в темени рожа Колуна, бандюгана приблатненного из города Горького. Он после отсидки за гоп-стоп сначала в Горьком покрутился, а потом подальше от приглядывающих за ним «мусоров» сквозанул в тихое место, в Клин. Там с Игорьком по случаю скентовался, с ним и на целину соскочил. Игорьку самому тоже надо было подальше спрятаться. Нашустрил он драками да своим отточенным мастерством «ширмача» однажды аж на пять лет общего режима. Отсидел три и вернулся в Клин. Там к нему «краснопёрые» и «ноги» приставили и пригляд организовали. Вот они с Колуном призыв на целину и поняли для себя как прыжок в «могилу», где никто уже никого не раскапывает.
Чё тебе, Колун? успел спросить Игорёк и тут же отловил чувствительный даже для очень пьяного удар в скулу с другой стороны. Там стоял, держа его за воротник Васька «Сизый», домушник из того же Горького, которого Колун письмом вытащил пять лет назад сюда, в «Корчагинский».
Значит что-то запамятовал я с этими работами на холодах. Раз они сам пришли, слегка протрезвел от удара Артемьев Игорёк.
Ну, чё, Топтун? рванул его за ворот «Сизый». Зачушканил мазёвую кентовку нашу, баклан!? Чё за канитель косячишь помимо круга дружбанского?
Когда я косячил да мутку лепил, вы чё, брательники! Кто меня на отрицалове дыбнул хоть раз? Пошто мне правилово предъявляете?
Ржавьё куда ныкнул, баклан? приблизил к Игорьку лицо своё порезанное в молодости Колун. Ты ж не серый шнырь, чтоб киксовать. Ты ж в Клину своём угловым был, тебя вся босота и бродяги за фуфлыжника не держали. Ты ж козырный фраер, не гопота. А щас форшманулся перед нами как чушок! А, Топтун? Где ржавьё и цацки с последней кустанайской ходки?
Да на хазе всё, утер слюни Артемьев, имевший погремуху Топтун среди блатных. Слюни брызнули на подбородок после удара в челюсть. И то, что на бану притырили, и бобы с кассы потребсоюзовской лавки, и рыжики с ювелирного. Захотите весь выхлоп дербанить, так всё в мешочке. Я ж не вкупился, что вы сразу после колотуна захильнёте рамсы наладить и филки по понятиям продербанить. Как мы после скачка добакланились, так и есть. Я ж вам не шняга и не сявка ссученная. И рыжие на месте, и хрусты Всё, чё подрезали, всё в ажуре. Чего бы мне жухать?
Считал хоть? Там лавэшек хоть косарь корячится? « Сизый» отпустил воротник.
Там два косаря бобосами да котлов рыжыхещё на пять косых. Цацки- сплошные брюликикосарей на пятнадцать, Игорёк Артемьев протрезвел почти. Кому-то, может, это алтушки корявые, а по мне так всем хватит, чтоб жихтарить так, чтоб весь нос в марафете и лет пять галюнок не пустел.
Ты в мороз-то чё делал? успокоился Колун.
Шниферил да тучу держал, пошутил в масть Игорёк. Блатным понравилось. Заулыбались. Чё я делал? Ливер давил, мантулил как проклятый с корешами. Деревню свою спасали. Ваш дом тоже утеплили, стёкла заклеили, соломы на чердак бросили, угля пять мешков под двери поставили. Колхозу соседнему скот помогали похоронить. Замёрз у них скот целиком. Глухо. Сегодня вон, когда ушел мороз, директор разрешил всем хутарнуть от радости до отрубона. Я счас оттуда и полз. А вы чего отфилонились?
Да нам на людях поменьше бы рисоваться, «Сизый» засмеялся. Мы в самый мороз по ширме ходили в Кустанае. Лохи замерзли. В автобусах лопатники не могли поглубже в карманы утоптать. Ну, мы там и держали садку почти месяц. Потом горчили и гужевались в городе с бродягами местными. Приехали позавчера.
Тут про нас и так какая-то сука парашу пустила, что мы припухали у хозяина. Вроде как фармазоны мы бывшие. Ещё, не приведи бес, подставят под фигу, Колун высморкался и плюнул под ноги. А нам счас мусора, флейши из штемповки кустанайской, как тесак на горле. Кича нам ломится за дела последние. Ладно, пошли, раздербаним да сбарабаем своёкак наездили. По равной лафе на каждого делягу.
Они ушли в дом, Игорёк подкинул в печку немного угля и достал бутылку самогона, стаканы к ним и рыбу сушеную. Занюхивать. Закуски не было. «Колун» взял журнал «Советский экран» и зачитался. «Сизый» открыл поддувало, закурил и дым пускал в него. Наверное, чтобы Артемьеву спать было легче. Без отравы табачной. Потом Игорёк, «Топтун» в воровском миру, достал из под шкафа кочергой мешочек холщёвый, длинный и пухлый. Расстелил на столе покрывало с кровати, поскольку не имел скатерти, и высыпал всё, что было в мешочке.
С минуту все сидели молча, притупев от увиденного. Вроде бы зналичто украли. Но всё вместе, ссыпанное в сверкающую серебром, бриллиантами, золотом, изумрудами и ощетинившуюся бумажными деньгами кучу, впечатление произвело даже на самих кушарей, удачливых воров. Долго разбирали всё, раскладывали по кучкам, деньги пересчитали и отложили отдельно. Наконец, через час примерно все было поделено по мазе, то есть без обид друг на друга и без «отвода». Честно, значит.
Тут не вздумай барыг искать, сказал «Колун». Предупредил Игорька: Поедем втроём в город. Там все кишки сольём. Брюлики, рыжьё. Барыги есть надёжные. А хрусты тратьте, но колган включайте, не сорите бобосами, внимание не привлекайте. Сейчас лягашей переодетых кругом полно. Заставляют их начальнички в злачных местах майданщиков да ширмачей с фармазонами петрить да вязать там же. Забожитесь!
Сука буду! откликнулся Игорёк Артемьев.
Лягавым буду! утвердил клятву «Сизый».
На том и разошлись. Мужики всё распихали в карманы. Игорёк сложил остаток в мешочек, сунул под шкаф, выпил сто граммов самогона и лёг спать. Но не уснулось сразу-то.
Он долго думал. Было о чём. Так и заснул. В думах.
***
Данилкин, директор, утром радостно орал в трубку, подпрыгивал над стулом и, насколько отпускал провод телефонный, уносился он в приятном разговоре от стола, хохотал от всего большого своего директорского сердца, а также вставлял с особым вежливым выражением слова «спасибо огромное» и «я ваш должник на всю жизнь». Мужики пришли к девяти и ещё полчаса наблюдали за артистическим выступлением директора перед, похоже, кем-то крупным из обкома партии. Играл он в этой маленькой пьесе, написанной для дуэта начальника с подчиненным, очень подчиненного подчиненного. Он ахал, где надо, смеялся по роли, где положено было, вставлял разные приятные слова, хихикал томно и печалился, изменяя голос на почти скорбный. Видно, обкомовский босс честно врал Данилкину, в каком напряжении сил боролся со стихией морозной лично он, да и обком в целом, а также оба ЦК КПСС. Казахстанский и великий, заоблачный, живущий бессонно в заботах о народе, московский.
Прискучилось мужикам, хотя в играющейся пьесе было всё: драма, комедия, трагедия, памфлет, сатира и лирика. Просто надо было поскорее начинать ездить по городам и весям, искать людей добрых, договора заключать на поставку всякой еды, угля, дров, ну, и многого другого, чего как раз в трагический момент и не оказалось под руками корчагинцев. Решили мужики утеплить все здания в совхозе. Да вряд ли, конечно, такой же холод в ближайшие десять лет навалится. Хотячёрт его знает. Ну, а и не навалится, так зато летом может быть жара идиотская. Она через год повторяется. И люди в полях и на токах, где тени нет, чуть дышат, работая крепко, как положено. А утепленные дома, они ведь не только холоду препятствие, но и жаре. А на комбайнах надо деревянные кабины сделать. А ещё в кабины машин, комбайнов и тракторов поставить вентиляторы. В городе есть такие. От двенадцати вольт работают. Вот сколько дел! А Данилкин всё скачет вокруг стола и радость извергает в трубку. Не остановится никак.
Олежка Николаев с Валечкой Савостьяновым пошли к окну. Смотрели на то, как кувыркаются прямо над площадью конторской счастливые выжившие голуби. Выше и ниже них тоже носились маленькие и большие птицы, наворачивая круги, взмывая вверх, смешиваясь в летучий комок и распадаясь на пёстрые голосистые фрагменты небольшого куска пространства над площадью.
Празднуют жизнь, сказал Олежка Николаев. И мы тоже. Нам бы как птицам, хватало жучков на деревьях и крошек вокруг столовой Вот и было бы счастье.
Я вот не знаю пока, у кого просить за оптовые цены мясо. Валя Савостьянов задумчиво скрёб стекло ногтем. Нам и говядину надо, и свинину, и баранину, и птицу. Где у нас такие могущественные совхозы, в которых и не померз скот? Да чтобы кроме тех, кому они всегда продают, ещё и для нас хватило бы? Про картошку, редьку, капусту с морковкой вообще молчу. У нас в области восемьдесят процентов хозяйствзерновые. Чего ржете? Ну, люблю я всё в проценты переводить. Может, бухгалтер крупный помер во мне! Вот Некоторые горчицу сеют, рапс. А в основном овес, просо, пшеницу. Пятнадцать процентов дают мясо и молоко. Пятьовощи. Нам надо самим хотя бы картошку втихаря от сельхозуправления сажать. Места выбрать подальше, куда они не добираются на проверках. Тогда нормально жить можно. А такне наберём мы на всех овощей.
Настроение у всех было распрекрасное и потому они от души заливались, когда Валечка снова начинал швыряться процентами.
Данилкин неожиданно крикнул в трубку: «И Вам счастья, и благополучия! Супруге мой поклон!» После чего, медленно стирая ладонью с лица дурацкое выражение победителя, помолчал минут пять. Потом поправил галстук и доложил, подняв вверх сжатый кулак.
-Уезжаю я от вас, ребята мои дорогие! Забирает меня обком. Буду теперь с кресла заворготделом наш совхоз холить и лелеять.
Когда? спросил Чалый Серёга с недовольной интонацией.
А прямо после майских праздников. Посевную оттарабаню и шмотки начну собирать. Но я ж вас не брошу. У меня там возможностей побольше будет, чтобы и технику поменять, и технологии новые пробить в ЦК для нас. А то вкалываем как до войны, в тридцатые. На тракторах «сталинец» ездим. Как в пятьдесят четвертом Хрущёв их все скинул на целину, так и трясёмся на этих уродах древних. А я всё тут заменю!
Верим, верим! встрял Артемьев Игорёк. На Вас, Григорий Ильич, вся надежда наша!
Стало тихо. Все до одного, кроме директора, размышляли: смеяться или лучше не надо.
Нам, Григорий Ильич, надо разъезжаться по совхозам. В «Заводской», в «Пламенск-Пригорский», потом на Урал надо ехать. Под Челябинск и Свердловск. В той зоне, газеты пишут, мороз опускался не ниже тридцати двух. Значит там и мясо может быть, и молоко. Может, даже овощи, доложил Валечка Савостьянов.
Ну, так а в чём проблема? Данилкин поднялся и подошел к «семерым смелым». Руки всем пожал. Приказы на вас будут с утра завтра. Командировочные на неделю тоже. И можете ехать. Потом ваши договора проведем через Управление, печати поставим и будем надеяться, что не подведут нас.
Мало недели, хмуро сказал Чалый Серёга. Две надо. Минимум. Не везде же прямо так нас взяли, расцеловали и одарили. Проблемы тоже будут.
Ну, всё! Данилкин был мыслями уже в мае. После посевной. Уже мысленно перенес себя в кабинет обкомовский. Хоть по три недели берите. Лишь бы толк был!
Мужики вышли на улицу.
Пока по домам? спросил Толян Кравчук.
Ну. Сегодня всё сделали. А завтра приказы и командировочные возьмём, тогда и кинем на пальцах, кто с кем и куда двинет. Всё! Чалый махнул рукой.
Серёга, мне твоя помощь нужна. Игорёк Артемьев взял Чалого за рукав. Идём домой ко мне. Там всё расскажу и покажу. Но если ты откажешьсяникто больше не поможет. И тогда мне кранты. Вилы. Только начал жить как человек. И прошлую жизнь не хочу даже нюхать. А так выходит, что опять влип я, по-моему. Спаси меня, Чалый
Ханыги достают? Блатные? Это те, которые в совхозе на стройках и ремонте домов? Чалый Серёга усмехнулся: Что, не удержался? Сманили тебя на «скок» козлы эти? Понятно. Ну, пойдём. Распишешь мне всё как было и куда завернуло. Придумаем что-нибудь.