Дети были у всех. Знать их судьбу хотели все родители. А Соня с мужем держали в руках отдельно икону и рубище, ставили малышей напротив и каждому из них от имени Иисуса определяли кому счастливое существование, а кому никудышнее. Так вот тем детям, которым судьба припасла жизнь неудачную, они читали молитвы и псалмы пели. Потом прикладывали к ребёнку икону и сверху накидывали рубище. Через несколько минут судьба его волею божьей перекраивалась и превращалась в счастливую. Вот за эти процедуры народ тернопольский расплачивался без скупости. Дети же. Святое делодать им дорогу к счастью. Народ в большинстве своем был довольно тёмный, малообразованный и Соне с мужем верил. Потому денег у них и прочего добра через три уже года стало столько, что поначалу Сонечка даже перепугалась. Куда их девать-то? Да и тратить вразмашку деньги на людях было опасно. Могли настучать в милицию запросто. А денег всё прибывало. Соня с мужем даже отдельное хранилище сделали во дворе своём. Яму выкопали, деревом изнутри плотно обложили. Деньги и цепочки да кольца золотые и серебренные в жестяные банки из-под конфетных наборов складывали. Опускали их в яму и накрывали сверху крышкой, а потом закидывали землёй со двора, да метлой заметали с разных сторон. И даже самим им совсем не видно было тайника. Листья с деревьев, ветки сухие камешки мелкие равномерно валялись по всему двору. Надежный был тайник.
И жили бы они в таком духе очень долго, но однажды попали по незнанию в дом молодого школьного учителя математики, который был агрессивным атеистом, но докладывать об этом Соне с мужем не стал. Он послушал всю галиматью, которую они несли его семилетнему сыну, с любопытством просмотрел весь обряд, расспросил: кто они, откуда и многим ли помогли найти путь к счастью. Выслушал всё, а утром пошел в МГБ местное (которое ещё не так давно называлось страшноНКВД) и написал на них заявление, в котором указал, что служители культа занимаются банальным мошенничеством и обманом зарабатывают незаконные денежные средства.
Началось следствие, которое нашло только те деньги, которые Софья Максимовна с мужем не успели опустить в яму. Но и этого хватало, чтобы, если докажут, что получены деньги обманным путём, сесть лет на пять, а то и больше. Соня не стала ждать, когда их возьмут под стражу, вышла ночью во двор как бы по нужде и убежала на другой конец Тернополя к двоюродной сестре, пожила у неё денёк, заняла денег, взяла мешочек с продуктами, оделась победнее и на перекладных добралась сначала до Москвы, а оттуда уехала на Урал. В Челябинск. Но это был большой город и милиции в нем бегало и ездило на мотоциклах ну, очень много. Соня пожила пару дней в доме колхозников, разузнала, что за окрестности вокруг и где жить полегче. Кто-то и подсказал ей отъехать недалеко. В город Кустанай.
Там она быстро устроилась работать преподавателем хорового пения в Дом культуры бывшего военного порохового, а в пятидесятом годузавода вискозного волокна. В прошлом остался и муж, и дети, о которых в то время на западе Украины в паспортах никто ничего не писал. Душа Сони оказалась такой глухой к укорам совести и чёрствой, что ни мальчиков своих, ни мужа она почти никогда не вспоминала. А если и выплывали они в сознании, то страданий и тоски не вызывали. Почему такукромная тайна Софьи Максимовны. Или секрет её недоразвитой совести.
Но прижилась она в Кустанае легко и скоро. А однажды, в декабре пятидесятого приехали на генеральную репетицию хора перед новогодним концертом в Алма-Ате два инструктора обкома партии для проверки качества исполнения. Пугачёв Дмитрий Семенович и Данилкин Григорий Ильич. Как получилось, что Данилкину она сначала понравилась, а через неделю вовсю полюбиласьнеизвестно. Только через два месяца интенсивных ухаживаний с походами в лучший кустанайский ресторан «Казахстан» и областной драматический театр, Григорий пригласил её домой и там сделал ей предложение. Сам он был из Смоленска, имел до войны семью. Жена и дочь в сорок первом попали под эвакуацию. Увозили их за Урал. Но по пути поезд разбомбили через три часа после отъезда. Он остался жить, а семья погибла. Григорий узнал об этом от соседа, который тоже отправил семью этим эшелоном. Сосед услышал сообщение о гибели всего поезда по радио. С горя крепко выпили они с соседом. А потом, поскольку повестку о призыве ему еще не успели прислать, Данилкин сам пошел в военкомат, дал офицеру, который вёл мобилизацию, паспорт и удостоверение инструктора горкома комсомола. И направили его на юго-западный фронт политруком. Там он месячные курсы прошел, после чего война мотала его по всем фронтам до самого сорок пятого года. Победа застала его в Венгрии. Вернулся в какую-то часть под Ленинградом и дождался демобилизации только в сорок седьмом году. Поехал, естественно, домой. В Смоленск. Вся грудь в медалях и двух орденах. А Смоленска фактически и не было. Дом его разрушили немцы, почти все друзья и родственники потерялись. Кого убило в городе, кого на фронте, а большинство сбежало в безопасные края. В Сибирь, на Урал, в Казахстан. Он написал письмо старшей сестре в Кустанай. Муж у неё был хорошим инженером и его ещё до войны послали строить в Кустанае завод по производству вискозного волокна. В войну его на фронт не отправили потому, что вискозный завод, где он работал главным инженером, стал выпускать порох для Урала, где делали патроны и снаряды. Сестра ответила через две недели письмом с одним словом: «Приезжай» Он добрался до города за неделю. Жил у сестры недолго. В кармане у него был паспорт с фотографиями жены и маленькой дочки под обложкой. Военный билет был, куда вместилась вся его биография с начала до конца войны. И ещё удостоверение инструктора Смоленского обкома комсомола. Оно и выправило его сохранившуюся жизнь. Он пришел в горком партии и записался на приём к секретарю. Тот его принял, сказал, что у них вакантных мест нет, но позвонил в обком партии. Через три дня Данилкин был опрошен секретариатом и приняли его инструктором отдела сельского хозяйства. Квартиру дали в старом ЖАКТовском государственном доме. В общем, с гибелью семьи жизнь сначала дала трещину, даже рану. Но после войны и устройства в обком, да после встречи с Соней рана постепенно затянулась и в пятьдесят шестом, пообещав вернуть инструктора обратно в кресло заведующего орготделом обкома, Данилкина отправили за сто семьдесят километров от города на целину с сотней комсомольцев-добровольцев из РСФСР. Требовалось создать там совхоз имени Корчагина и поработать в нём года три директором до пересадки в обкомовское высокое кресло. Три года растянулись на двенадцать лет. Он хотел, конечно, повышения ждал его. Но уже без пламени в душе. С Софьей Максимовной ему было прекрасно жить и в деревне.
***
Ну, да ладно. Если сейчас рассказать биографии всех героев повести моей, то, конечно, пёстрая, разноцветная и очень сложная нарисуется картина, которую и рассматривать-то устанешь. И писать придется уже не повесть, да и не роман, а необъятную трилогию, для которой ни желания у меня нет, ни надобности. Судьбы играли людьми, как было этим людям назначено свыше. А для нас самое существенное сейчас то, что в итоге жизненная сила стащила, сгребла их граблями своими в одно место. На целину. Кому-то было назначено остаться здесь до смерти, кто-то увидел свет в конце совсем другого тоннеля и рванул туда. Но покуда все они смешались нечаянно, хоть и добровольно на одной земле, а она со временем обобщила их в почти однородную социальную смесь, которой правили советские законы. Оставив, правда, каждому в подарок собственные надежды, желания, чувства личные и характеры разнообразные.
***
Так вот к одиннадцати часам девятого марта стали ручейками разноцветными, всё ещё праздничными, стекаться молодые, все по-своему милые и красивые женщины, к дому Данилкиных. На посиделки к тёте Соне, которую все уважали, ценили за многие умения и побаивались непонятно почему. Любую спросине найдет объяснения.
Ой, да малаи ж вы мои, родненькие! обнимала каждую Софья Максимовна и целовала в щёчку, оставляя на лице гостьи след не советской блестящей помады и аромат таких же зарубежных духов. Садитесь за столик, дорогие мои девчоночки, пальтишки, шубки в прихожей оставляйте на вешалке. Сейчас пировать будем не хуже мужичков наших славненьких, а куда лучше. Травками настоенными насладимся с пользой да плюшечками моими рукодельными. Сама их ладненько выдумала и тесто особенное замесила.
Речь её лилась мягко и бархатно. Ласкали слух её интонации, какие обычно дарятся самым любимым родственникам. И никто уже давно не обращал внимания на непонятный акцент, оставшийся то ли от украинского языка, то ли от польского. А может и от румынского. Тётки корчагинские, жившие до целины на Украине, чуяли в ней землячку. Но без точной убежденности. А полек и румынок и не было тут сроду. Сама тётя Соня проговорилась случайно, что сама она с Урала, а вот родители привезли её туда, маленькую ещё, с Украины. Но откуда именнопо малолетству не спрашивала она. А потом они померли и следы родословные годы затоптали.
Но почему жизнь степная никак не тронула за двенадцать лет её красоты и нежности? Заканчивая свой шестой жизненный десяток она не заимела ни одной морщины на лице, шее и руках. Кожа её отсвечивала тонким внутренним розовым цветом. Бархатная на вид и на ощупь, эта кожа была как будто отобрана у шестнадцатилетней красавицы из городской богатой семьи высшего в прошлом сословия, в котором было принято существовать беззаботной бабочкой с воздушными шелковистыми крылышками, ухаживая за собой как за самым драгоценным природным созданием. Щеки её украшались девичьими ямочками, в русых волосах, всегда уложенных в незнакомую целинницам пышную прическу, не было и намёка на минимальную проседь. Одета она была всегда в разные длинные платья из неизвестной ткани, которая облегала её поразительно молодое тело, в меру поправившееся с годами и напоминавшее мягкую булочку. А фасоны платьев с кружевами да рюшечками завитыми были такие, каких местные дамы не встречали ни у актрис на фото в «Советском экране», ни в виде выкроек в журнале «Работница».
А наливочки вишневой не приголубите по рюмочке хрустальненькой? Федюня Дутов из «Альбатроса» мне сам привез осенью вишенки мешочек. Так я наливочкой своей только миленьких мне гостей жалую. Даже Гришеньке своему не предлагаю. Потому как не гость он. Да и самогончик ему радостней, дурачку. Софья Максимовна после слов этих залилась нежным переливчатым смехом, звонким как хрусталь, задетый ложкой.
Быстро время летело. Женщины пили травяные настои, метали увлеченно плюшки необычайно вкусные, от которых веяло ванилью. Совхозные тётки за столько лет этот запах уже забыли почти. Наливочки, конечно, приголубили не по одному разу и стало всем ещё уютнее и теплее от чувста общности женской. Особой, не на грубой основе стоящей, как у мужиков. А на тонких материях основанных. Таких, как любовь, дети, вышивание гладью и интимное занятиегадание на картах с целью прояснить недоступные мужчинам нюансы взаимоотношений и потаенные без расклада карточного тонкие штрихи будущих хороших и плохих перемен.
Тётя Соня после четвертой рюмки принесла из другой комнаты колоду карт своих старых и верных.
Раскинем, Оленька, на тебя, милочка моя. Видится мне, что надобно судьбинушку твою подправить маленечко. Софья Максимовна нежно погладила Олю Николаеву, шалаву совхозную, отпетую, прямо по крутым бёдрам. И начала раскладывать карты кучками, вслепую менять часть кучек местами, переворачивать, подкладывать одну по другую. Работала сосредоточенно, шепча неслышно что-то под нос.
Олька, а, Олька! сказала громко с другого конца стола Нинка Завьялова из сельпо. Ты чё, блин? Проверься поедь в город. Мож, у тебя болячка такаябешенство матки. Ты ж только под кобелей собачьих не подкладываешься, да под трактор. Хоть трактор тоже мужик. Ты, мля, или лечись езжай. Или вон нитками суровыми заштопай прорву свою. Скоро всех наших мужиков перепробуешь, дура. А мужик, он чё? Весь на инстинктах. Перед ним, любым, растопырь ногион туда и ныряет, придурок. Инстинкт безграничного размножения. Внутри так у них сложенооставить после себя побольше народа сопливого. Перед моим подол задерёшь, я тебя, сучку, окуну на МТС в бочку с дёгтем. Он тебе и дырки все позатыкает так, что хрен выковырнешь. Да вонять будешь так, что Григорий Ильич тебя в шесть секунд из совхоза вытурит. Воняй в степи. Пусть тебя волки сношают. Или сожрут. Уловила, коза?
Девоньки, а вот обижать подруженек своих, односельчанок, ой! плохонько. тётя Соня взметнула над картами рукавами в кружавчиках. К Оленьке нашей и так судьбинушка задком поворачивается. Олежка-то твой, Оленька, уж договаривается с областными властями, чтобы судили тебя за разврат и моральное разложение сплоченного советского коллектива. А это пять лет колонии, не менее. Вот карты как легли, сама гляди. Это Олежка твой, валет крестовый с бубновым королем толкуют. А рядом, вишь ты, карта лежит, дама червонная. Ты, значит. И тут же рядом крестовая шестерка и два короля, пиковый да крестовый. Это надзиратели возле клетки твоей, возле шестерки. Но не всё это ещё. Тут вот болезнь тебе идет тяжелая венерическая, почти неизлечимая. Вот от этого бубнового валета. Видишь, миленькая? Сбывается мой расклад карточный всегда. У тебя, гляди на эти три десятки, через три раза по десять дней всё и сподобится. Месяц, в общем.
Ольга Николаева сперва рот-то открыла, чтобы возмутиться. Мол, живу, как хочу и с тем же Олежкой сама договорилась, что каждый сам по себе. Но тут же притихла, закрыла рот и стала нервно мять пальцы свои. Она глядела на тётю Соню и в глазах её увидела глубоко скрытую звериную злобу. Может, и почудилось ей, но спина её похолодела и пот на лбу выступил. Она соскочила со стула, заплакала, схватила пальто с вешалки и хлопнула дверью. Убежала. Кудане известно.
Тихо стало в комнате. Софья Максимовна неслышно собрала карты в колоду и только Завьялова Нинка хмыкнула, глотнула наливки из маленького бокала и стала громко жевать плюшку.
А вот тебе бы, Ниночка родненькая, я погадала бы на иголке.
Это как? спросила Нинка, дожевывая плюшку.
А вот как, тётя Соня достала из комода фотографию групповую. Человек сорок сфотографировались осенью возле конторы на Празднике урожая. Достала и положила в центр стола на пустое место. Вынула иголку из розовой подушечки на стене. Я сейчас её раскалю на свеченьке восковой и заговорю иголочку-то. А потом сверху на фотокарточку брошу остриём. Вот в кого воткнется иголочка заговоренная, того ты и должна соблазнить так, чтобы все узнали. Тогда и счастье к тебе придет. И болезнь твоя почечная исчезнет.
А откуда знаете вы про почки мои? отшатнулась Нинка и страх отскочил от сжавшихся губ её, и разлетелся по комнате, задев всех женщин.
Я всё знаю про всех, миленькая моя девочка, грустно сказала Софья Максимовна. Такую награду господь наш Иисус дал мне за веру верную в милость и праведность его.
Тут все вспомнили, что есть в доме Данилкиных комната, куда тётя Соня не разрешает заходить никому. Даже Григорию Ильичу. А Светка Резниченко, трактористка, года два назад как-то исхитрилась незаметно туда заглянуть. Так вся комната, рассказала она всем знакомым, была в чёрном полотне. И окна затянуты им же. Кругом разные свечки горят. Круглые, квадратные, длинные церковные и простые стеариновые. А по стенам десятки икон в рамках золоченых. Но самое страшноетак это огромный чурбак посреди комнаты. А в него воткнут топор и десяток ножей вокруг того топора. Девки выслушали и единогласно постановили, что тётя Соняне простой человек. Она разговаривает с богом, святыми и силой нечистой. А плаха с топором и ножамиведьмины инструменты. Ударит после молитвы она ножом в плаху и видит, что хочет. Про людей и вообще про будущее. И изменять может жизнь каждого из совхоза, как ей захочется. Такая вот сложилась про жену Данилкина легенда. Хотя, честно говоря, вреда Софья Максимовна пока никому не причинила явного. Но боялись ей все равно. Женщины только. Мужикам как-то поровну всё колдовское. Им самогон дай, бабу хорошую, работы побольше и рыбалку удачную. Потому, что мужикинарод попроще душой, примитивнее.
Ну, трогай иголочку, дунь на неё аккуратненько, тётя Соня протянула иголку
Нинке. Та дотронулась и дунула на остриё. Данилкина пошептала что-то игле, подняла её высоко над фотокарточкой и отпустила. Игла чуть слышно ткнулась в чьё-то лицо. Нинка взяла снимок и охнула.
Блин, это же наш врач. Ипатов это. Так он женат. Двое детей. Живут по-людски. На хрена людям жизнь ломать?