Я так думаю, после рождения Мишеньки детей у барышни больше не будет Если она другой раз признает тебя за Юрия Петровича, ты ей не перечь. Как бы хуже не вышло.
Тришка заморгал красивыми ресницами, побледнел.
Это можно, пробормотал он, чтобы не перечить барышне, но только бы вот как бы знать
Ничего знать не нужно, оборвала Елизавета Алексеевна. И укорила:Тебе разве не жаль ее?
Тришка длинно всхлипнули от облегчения, что не влетит за глупую историю, и от дозволенной жалости к бедной барышне, которая вроде как повредилась умом, если его, Тришку, за Юрия Петровича считает.
Елизавета Алексеевна посмотрела на него с отвращениемкак имела обыкновение смотреть на всех недостойных любимцев покойного супруга.
Ступай, приказала она. И никому не сказывай.
* * *
В начале следующего лета, в июне 1815 года, Юрий встретился с семьей уже в Тарханах. Маша расцвела, от прежней зимней сосущей тоски не осталось и следа. Мишенька оставался плаксивым и худосочным, однако кормилица Лукерья, души в ребеночке не чаявшая, уверяла, что с возрастом он «выправится».
В доме все оставалось по-прежнему: тот же жасмин ломится в окна, то же фортепиано заполняет воздух волшебными звуками, и даже малыш в кружевных платьицах не казался здесь чем-то новым. Со стен смотрели портреты, созданные придворным живописцем Елизаветы Алексеевны: добросовестно нарисованные локоны, жемчуга, орденские звездыи гигантские выпученные глаза. К ним прибавился за зиму портрет Марьи Михайловны, чуть более искусный, нежели изображение ее родителей в молодом возрасте.
Бросая играть, Марья Михайловна вскакивала и летела к мужу, хватала его за руки, понуждала танцевать с нею или тащила бродить по саду и далее, по лугу, где начинали зацветать первые цветы.
Я эти синенькие люблю, говорила она. Ромашката почти все лето цветет, а этитолько в самом начале июня и после облетают Как не было. Даже следа не остается. Облетают все, до последнего лепесточка. И такие крохотные. Как они называются? Кого ни спрошу, все не знают или глупости говорят
Юрий Петрович тоже не знал и тоже говорил глупости:
Как ты похорошела, Машенька
В начале июля решено было повидаться с тетушками Арсеньевыми, показать им Мишеньку. Собирались весело, складывали припасы, таскали из дома корзины с Мишенькиным «приданым»чтобы ребенка благополучно довезти до родни. Дом как будто вскипел, люди бегали взад-вперед, суетились, хватались то за одно, то за другое. Вся эта суматоха, по старинному обычаю, должна была изображать полнейшее усердие к барским приказаниям, и потому Елизавета Алексеевна наблюдала ее благосклонно.
Маша стояла возле Юрия и блаженно лепетала:
Помнишь, как мы только встретились? Помнишь, как путали нитки у тетушек? А они-то сердились!
Настало время ехать; уселись; целый поезд двинулся по дороге, минуя сперва подъездную аллею, затемлуга и бесконечные поля с уже наливающимися колосьями. Впереди, на холме, вырастала церковка, за нею, россыпью, встречала деревня, а после вновь тянулись поля и прозрачные, хорошо обжитые леса.
Юрий смотрел не на эти красоты, а только на свою жену: что-то в ней настораживало его. Она то бледнела, то вдруг заливалась краской. Дважды приходилось останавливатьсяМашу укачивало, и она выходила наружу пройтись и подышать воздухом.
Наконец Юрий не выдержал:
Маша, что с тобой? Тебе нехорошо?
Улыбаясь и тяжело дыша, с поблескивающими зубами, она ответила:
Напротив, друг мой, мне очень хорошо И вдруг засмеялась:Помнишь, как я тебя поймала возле буфета?
Когда? не понял он.
Ты водки захотел выпить и втайне от маменьки прокрался
Она задохнулась от смеха и замолчала. Потом вдруг веселость ушла с ее лица, губы задрожали.
Что с тобой? Юрий понял, что испугался.
Мне дурно. Останови!
Юрий закричал, высовываясь из кареты:
Останови!
Карета стала. Маша прижалась к спинке своего сиденья, стиснула на коленях руки.
Мне дурно, повторила она тихо. И опять улыбнулась. Я тебе подарок сделала. Забыла отдать. Возьми Она махнула рукой туда, где рядом с нею в важной коробке ехала шляпка. Эту шляпку, привезенную из Парижа дядей Столыпиным, Маша так полюбила, что ни в какую не желала с нею расставаться.
Удивленный, Юрий Петрович взял коробку, открыл, глянул на жену. Она все кивала, улыбаясь все более странно, как чужая.
Под шляпкой посмотри, подсказала она.
Он запустил руку и вытащил из-под вороха жестких кружев кошелечек, шитый бисером.
Это мне?
Бери.
Она вздохнула с таким облегчением, словно завершила какую-то странную, тяжелую работу. Он взял вещицу, расправил между пальцами. Это был премиленький кошелечек. Сверху шел ряд тех самых синеньких цветочков, которые цветут так недолго и отцветают так безвозвратнолюбимых Машиных. А дальше Дальше начиналась какая-то злая какофония, беспорядочная смесь цветов и обрывков различных узоров. Вдруг угадывался тщательно выполненный завиток, но он тонул среди кое-как налепленного бисера. В этой картине Юрию почудилось нечто жуткоекак будто Маша, не способная выразить свои чувства простыми словами, хотела таким способом передать ему ненависть, отвращение, страх.
Что это? спросил он, тряхнув кошелек. Маша, ты понимаешь, что это?
Это тебе, сказала она с неприятным спокойствием. Нравится?
И вдруг взялась ладонями за горло, вид у нее стал виноватый.
Опять тошнит
Марья Михайловна! Юрий бросил кошелечек, схватил жену за плечи. Маша, что с тобой? Ты беременна? Почему ты поступила так со мной?
Она молча, диковато кося, смотрела на него. В горле у нее булькало.
Юрий Петрович, помертвев от страха, тряхнул ее.
Маша, приди в себя! Маша!
Она застонала сквозь зубы. Юрий еще раз встряхнул ее, и вдруг она сильно ударилась головой о стенку кареты. Юрий выпустил ее, рванул дверцу и выскочил на ходу, сильно ударившись. Поезд не сразу остановился. Маша продолжала плакать и ежиться в карете, а Юрий стоял на коленях на обочине и смотрел на большое пыльное облако. И только тут он заметил, что кошелечек выпал вместе с ним и лежит в двух шагах на дороге.
Юрий кое-как встал, подобрал Машин подарок. Еще раз разложил на ладони. Уставился без единой мысли. Потом сел прямо в пыль. Солнце ласково припекало макушкуточно старый дядька пыталось утешить непутевого питомца, да только то, что спасало в детстве, в зрелые лета уже не помогало.
Елизавета Алексеевна велела наконец остановить поезд. Объявлено было возвращение назад, в Тарханы, барышня нездоровы. Юрий устроился в возке с прислугой. Он бы уехал к себе в Кропотово, но делать это, не переговорив с тещей, было бы неразумно.
Елизавета Алексеевна приняла зятя почти тотчас по возвращении, когда Маша была устроена в комнатах под надежным присмотром. Юрий Петрович, едва переменив платье и умывшись, явился на зов барыни. Та посмотрела на него сурово, как на провинившегося.
Правда ли то, что я о тебе поняла, Юрий Петрович: ты на мою Машу руку поднял?
Я не хотел, сказал он.
Отвечай на мой вопрос, не вертись.
Я только тряхнуть ее хотел, чтобы пришла в себя.
Чем же это она тебе так не угодила, что ты ее, жену свою венчанную, бьешь почти прилюдно? еще более сурово вопросила Елизавета Алексеевна.
Юрий Петрович помолчал немного, а затем спросилот усталости прямо, без обиняков:
Марья беременна?
Елизавета Алексеевна на миг опешила, и это краткое мгновение Юрий Петрович мог бы счесть временем своего торжества, если бы не был так опечален и растерян.
Марья беременна? повторила теща, как эхо. Разве у нее теперь могут быть дети?
Почему же нет? удивился Юрий Петрович.
Елизавета Алексеевна обмякла. Перестала быть монументальнойненадолго.
Боже мой, Боже мой пробормотала она. Так Марья могла еще иметь детей И вдруг вскинулась:Что она тебе говорила? Что?
Поначалутолько доброе, а после нешуточно испугала, признался он. Теперь, взяв над тещей верх, он принудил ее разговаривать с собой как с ровней. Утверждала, будто поймала меня возле буфета с водкой
Теща закрыла лицо руками и посидела так немного, а после убрала ладонии словно постарела за эти несколько минут.
Слушай меня, Юра, сказала она. Маша слегка повредилась умом. Я думала, с замужеством все глупости закончатся, но после родов стало еще хуже. Кого только она за тебя не принимала, когда ты уехал! Не обвиняй ее, она думала, что тот человекэто ты. Она тебя очень любит.
Тот человек? Горло перехватило, едва хватало сил вздохнуть. ¦ Так я не ошибся, и был «тот человек»?
Это был ты, сказала Елизавета Алексеевна. Я и помыслить не могла, что от него возможно дитя
Что теперь? помолчав, спросил Юрий Петрович.
Будешь жить с нею, ездить в Кропотово, в Москву. Не позорь нас.
А с дитем что будем делать, когда народится? спросил он.
Теща чуть наклонилась к Юрию Петровичу. Теперь от ее растерянности не осталось и следаей хватило этих минут, чтобы прийти в себя и в мыслях уже принять наилучшее решение.
Уж не отнять ли от Машеньки хочешь ты этого ребенка? осведомилась Елизавета Алексеевна. С ней-то что будет?
Юрий Петрович криво пожал плечами:
Я не смогу признать его за своего.
Может, и не придется, сказала Елизавета Алексеевна. Мишенька-то совсем слабый А как помрет? Мало ли что Лукерья говоритмол, выправится А если не выправится? Хоть один внук у меня останется
Юрий Петрович смотрел на эту женщину во все глаза и не хотел верить услышанному. Она страшила егокак устрашила бы любого обыкновенного человека высоченная скала или девятый вал на море, стихия, неподвластная человеку с его ничтожными силами. Хотелось выстрелить в нее из пистолета, чтобы убедиться в том, что эта плотьтакая же живая и так же подвержена страданию, как любая другая. Хотелось пасть пред нею на колени и молить о пощаде. Но больше всего хотелось бежать от нее без оглядки.
Я уеду завтра, сипло выговорил Юрий Петрович наконец. И проклял себя за слабость. До чего жалкое выражение получила вся та буря чувств, что едва не погребла его под собой!
Но теща, кажется, понимала его куда лучше, чем он предполагал.
Поезжай, сказала она и накрыла его руку своей. Поезжай
* * *
Второго мальчика Марья Михайловна родила куда легче, чем первого. Он появился на свет в Тарханах, 30 октября 1815 года, белокуренький и толстенький, в отличие от золотушного кривоногого братца. По настоянию счастливой Марьи Михайловны его нарекли Юрием. Она все ждала, когда явится отец, и он действительно прибыл спустя месяц, собранный, грустный. «Я вам, Елизавета Алексеевна, кажется, служить начал, точно купленный раб», выразился он вечером, оставшись наедине с тещей.
Та только головой покачивала.
Ненадолго, Юрочка
Удивленный этим ласковым обращением, Юрий Петрович пытался выяснить причину, но теща отмолчалась. Только рукой махнуластупай, ступай
Мишенька уже начал ходить и, по мнению матери и кормилицы, «все понимал». По крайней мере, понимал он, что у него появился братиквеселая, крикливая игрушка, которая вдруг замирала, к чему-то прислушиваясь, и крепко, осторожно обхватывала крошечный пальчик старшего братца.
Юрий Петрович провел с семьей зиму, а весной, перед посевной, опять уехал в Кропотово. Сложные денежные отношения с тещей окончательно запутали его: Елизавета Алексеевна и давала ему деньги из Машиного приданого, и брала векселя, уверенно удерживая зятя на тонкой грани между полным разорением и надеждой окончательно встать на ноги. Юрий Петрович нужен был ей, покорный, молчаливый и отчасти благодарный. Елизавета Алексеевна не верила в одну только силу родственного заговорахранить Машину тайнуда в воспоминание о былой любви. Чтобы привязать зятя накрепко, ей требовались узы куда более прочные, а таковыми она, истинное порождение века осьмнадцатого, почитала лишь деньги.
Марья Михайловна внешне казалась совершенно здоровой; да и держалась посте рождения Юрочки-меньшого ровно, улыбчиво. Совсем, правда, забросила и чтение, и рукоделие, по целым дням просиживала за фортепиано. Елизавета Алексеевна обычно в таких случаях устраивалась в соседних комнатах и слушала игру дочери: в нервных, быстрых звуках музыки угадывала безотчетную тоску Машеньки, и сердце матери сжималось. Товарищем Марьи Михайловны в этих музицированиях неизменно был старший, Мишель: если Маша не устраивала его у себя на коленях, плакал, стучал ножками по полу, даже пытался кусать руки кормилицы, и та поскорее несла его туда, где источало таинственные звуки фортепиано. Только там он успокаивался и принимался улыбаться таинственной улыбкой, какая иногда появляется у совсем маленьких детей и одних взрослых нешуточно пугает, а других заставляет именовать дитя «ангелом».
Маша же и сама день ото дня делалась похожей на ангела. Ее сходство с Мишелем становилось пугающим: они одинаково смотрели, словно откуда-то очень издалека, одинаково отвечали невпопад, следуя собственным, скрытым от постороннего человека мыслям.
Юра, напротив, основную свою задачу видел в том, чтобы хорошенько кушать, поскорее отрастить себе зубы и научиться, по крайней мере, сидеть. Елизавета Алексеевна ничего не могла с собой поделать: этот второй ребенок, бурьян, выросший в семье словно собственной волей, нравился ей. Юра не мог не нравиться. При виде бабушки он сразу начинал неотразимо улыбаться беззубым ртом, его большие темные, как у Маши, глаза сияли, а пухлые ручки тянулись к родному человеку.
Придворный живописец был извлечен из небытия, дабы сотворить портреты обоих мальчиков. И к картинной галерее добавились черноволосый, с пегой прядкой на лбу, с неправильным прикусом, некрасивый мальчик Мишенька, а рядомрозовощекий белокурый Юрка, сияющий здоровьем. Сходство между братьями было отслежено скрупулезно: нособщий, разрез глазодин и тот же, нечто в выражении лицапохоже. Точно также тщательно было показано и различие: низкий лобик одногоровный и гладкий лоб другого, некрасивая маленькая челюсть Мишеляизящный, округлый подбородок Юры
Кроме музыки Марья Михайловна увлекалась теперь целебными травами. По целым дням собирала их, едва сошел снег и явились зеленые проплешины, всю девичью завалила пучками, схваченными ниткой. Все свободное время Елизавета Алексеевна послеживала за дочерью, как бы случайно оказываясь поблизости. Иногда Марья Михайловна замечала мать, иногданет, но всегда на бледном Машином лице оставалась спокойная, очень тихая улыбка.
К середине лета 1816 года вдова Арсеньева почти совершенно успокоилась насчет дочери и выпустила ее из виду едва ли не на две недели. Время было важное, барыня ездила по имению, занималась делами. И раз, возвращаясь, встретила Машута медленно шла по лугу, который назначено было завтра начать косить. Елизавета Алексеевна, нагнувшись вперед, тронула кучера, и тот мгновенно остановил коляску. Замерли на вершине холма. Барыня привстала, вглядываясь.
Тонкая девичья фигурка брела среди высоких трав, а те оплетали ее, охватывали пояс, обвивали руки выше локтя. Маша не обращала на них внимания, выдергивалась без видимых усилий и медленно двигалась дальше. Иногда она наклонялась, срывая то одну травку, то другую, и складывала их в корзину.
Порыв ветра донес и голос ееона что-то напевала, так же спокойно и тихо, как шла в море разноцветья. Ветерок обежал Елизавету Алексеевну, кинув ей песенку дочери, и, описав круг, возвратился к Маше, взметнул волосы, выбившиеся из прически, лизнул ее лицо, точно веселый пес, и она тотчас подставилась под его ласку и улыбнулась ему, как живому существу.
И если бы кто-нибудь сказал Елизавете Алексеевне: «Дочь ваша скоро умрет»вдова Арсеньева не поверила бы и, пожалуй, выгнала бы дурака. Но сейчас она поняла это сама, без видимых признаков надвигающейся смерти, без примет какой-либо болезни. Прежде она не верила россказням мужчин о том, как перед боем-де опытный воин всегда заметит солдата, которому предстоит непременно пасть во время сражения. Да и многие из обреченных сами это чувствуюти все равно идут на верную гибель, боясь поддаться суеверию и явить себя трусом.
«Боже, Боже»сама не заметив того, прошептала Елизавета Алексеевна. Если солдат все-таки имеет выбор, может сказаться больным, может взвалить на себя жребий труса и не пойти в роковую битву, то как же поступить молодой женщине, обреченной умереть? Откуда сбежать ей, откуда вырваться, в какое безопасное место уехать?