Нет такого места.
Неожиданно Елизавета Алексеевна поняла, что именно напевает дочь ее:
В склеп уложили его, ликом нагого,
Веселитеся и пойте!
Кто восплачет над телом милого?
Веселитеся и пойте!
Эту песню пела актерка в том представлениипочти сразу перед тем, как явился на сцену незабвенный Михайла Васильевич с заступом, изображая из себя Могильщика. Хоть была Елизавета Алексеевна к театру «невосприимчива», но и ее тогдабыть может, в безотчетном предчувствии надвигающейся бедызадела игра Кати, которая изображала на сцене Офелию. Катя была в белом платье, с распущенными волосами под покрывалом, и дважды на соблазн окрестным помещикам являла из-под подола босенькую ножку. В руках у нее были охапки искусственных цветов, она роняла их, пыталась собирать и все пела и пела, а после куда-то ушла, и явились другие актеры, дабы объявитьОфелия-де утонула.
Точных слов пьесы Елизавета Алексеевна не помнилапомнила только, что безумная девушка упала в воду, платье ее намокло и потянуло в глубину, а она даже не противилась, не пыталась спастись. Просто пела и медленно погружалась в воду, покуда не захлебнулась.
Этот образ с болезненной яркостью предстал внутренним очам Елизаветы Алексеевны, и она, желая убедиться в том, что с дочерью все в порядке, снова посмотрела на луг, но Маши там уже не оказалось.
И тогда, бросив недоумевающего кучера, вдова Арсеньева выскочила из коляски и бросилась бежать к лугу. Она не столько бежала, сколько шла быстрыми широкими, почти мужскими шагами. Сердце отчаянно колотилось в ее груди, горло перехватилоона даже крикнуть не могла.
Спустившись с холма, Елизавета Алексеевна оказалась почти по пояс в траве. Тяжелое платье не желало слушаться, охотно сплеталось с каждой корягой, с каждым густым пучком травы. Сердясь, барыня выдергивала подол. А затем увидела Машута лежала на лугу, поставив корзину с целебными травами рядом с собой. Солнце гладило ее бледные щеки, какая-то букашка запуталась у нее в брови, и Маша чуть щурилась от тайного смеха.
Тень Елизаветы Алексеевны упала на нее. Молодая женщина открыла глаза и увидела мать.
Что это ты лежишь на голой земле? сказала Елизавета Алексеевна недовольно. От облегчения у нее вдруг задрожали колени, однако она удержалась на ногах и напустила на себя сердитый вид.
Не сердитесь, маменька, кротко ответила Маша, садясь. Я домой пойду.
Да уж, изволь, Елизавета Алексеевна протянула ей руку. Я нарочно за тобой сюда заехала.
И потащила ее к коляске, прочь из травного пленаподальше от полых холмов, где обитали феи, заманившие к себе, в подземные хрустальные чертоги, шотландского певца и любителя вересковых медов, легкомысленного Томаса Лермонта
* * *
Юрий Петрович приехал в Тарханы в самом начале 1817 года, за день до смерти Маши. О болезни жены он узнал из письма и сразу выехал из Москвы, где находился по делам; чахотка развивалась так быстро, что Юрий едва сумел опередить ее.
Марья Михайловна лежала в постели, у окна, очень бледная и очень спокойная. Завидев мужа, улыбнулась.
Сперва он растерялсятак же, как обычно терялся при виде младенцев: не зная, как подойти, как коснуться, чтобы не повредить столь хрупкому созданию.
Ступай к ней, прошипела у него за спиной Елизавета Алексеевна.
Он неловко шагнул вперед, неуклюже опустится на заранее подготовленный для него стул.
Дворня тенями клубилась по углам, готовая бежать с поручениями. Барышню ужасно жалели. Фортепиано замолчало, и отсутствие музыки в доме даже яснее окровавленных платков говорило о том, что дни Машеньки сочтены.
Юрий Петрович протянул руку, взял Машины пальцы. Она ответила слабым пожатием.
Как я счастлива, Юрочка сказала Марья Михайловна.
Машу похоронили рядом с ее отцом. Юрий Петрович уехал из Тархан, отметив девятины. Оба мальчика остались при Елизавете Алексеевне.
Разлуке предшествовал долгийпрощальныйразговор зятя с тещей. Говорили открыто, не стесняясь в выражениях, в манере века осьмнадцатого. И именно тогда в последний раз минувшее столетие оживилось в душе Елизаветы Алексеевны. В те минуты, когда зять еечувствительный, мужественный и в то же время слабовольный человек, каких много породила эпоха бонапартовских войн, поддержал тон фонвизинского Стародума, столь присущий вдове Арсеньевой, именно тогда Елизавета Алексеевна ощутила: конец. Время ушло окончательноточно последний золотой лист отвалился от ветки.
Куда ты заберешь Мишеньку? спросила Елизавета Алексеевна. К себе, в Кропотовку?
Почему же нет? Юрий Петрович чуть пожал плечами. Дела вроде бы пошли получше.
С моей помощью, напомнила теща.
Да хоть бы и так, не стал отпираться Юрий Петрович. Разве я в чем-нибудь ему откажу? Вырастет дворянин и слуга Отечества, не хуже прочих.
Елизавета Алексеевна хлопнула ладонью по руке зятя:
А Юрка? С ним как поступишь?
Юрий Петрович чуть замялся, отвел глаза. И прежде чем решился на что-либо, теща сомкнула пальцы на его ладони.
Попался, Юрий Петрович! Ты про себя Юру ублюдком считаешь
Он молчал. Долго не решался встретиться с тещей взглядом. Затем все-таки осмелился:
Да, считаю.
Переломить себя не сможешь? Она чуть наклонилась, пытливо засматривая ему в лицо. И, безошибочно прочитав утвердительный ответ в этом красивом, огорченном лице, выпустила руку зятя. Никогда ты Машу не простил, Юрий Петрович.
Я не знаю Он выглядел немного растерянным. Поначалу я думал, она от женской глупости. С бабами такое случается, соскучатся и начинают дурить. Но она ведь всерьез Да и как с Юрой быть, в самом деле, ведь мать не в себе былавдруг и дитя дурковатое?
Стало быть, хочешь разделить их, подытожила Елизавета Алексеевна. Законного своего себе забрать да и уморить в голодранной Кропотовке, а ублюдка мне оставить
Да, прямо сказал Юрий Петрович.
Не отдам, объявила Елизавета Алексеевна.
Матушка! взмолился он. Да я ведь и не говорил никому о втором-то ребенке. Никто и не знает о Юре. Как я его теперь предъявлю? Дескать, вотгод назад народился и только теперь объявился
Хотя бы и так, фыркнула Елизавета Алексеевна.
Я Он опустил ресницы. Я его не люблю, Елизавета Алексеевна. Противен он мне.
Свыкнешься, безжалостно сказала она.
Нет!
С такой горячностью он это выкрикнул, что даже вдова Арсеньева вздрогнула.
Да что с тобой, Юрий Петрович? Как можно младенца невинного ненавидеть?
Не знаю Грех это, а все-таки видеть его не могу. В немМашино безумие, вся беда моя в нем Как вспомню, что из-за него на Машеньку руку тогда поднял
Ты не из-за младенца на нее руку поднял, беспощадно отрезала теща. И замолчала. Надолго, тяжко замолчала.
Безмолвствовал и Юрий Петрович. Сгущалась вокруг них темнота, свечи не зажигали, и люди в доме все затихли. Какой-то зверь на мягких лапах ходил в ночи, таясь в подъездной аллее, кошка, быть может.
Потом Елизавета Алексеевна сказала:
Это для тебя Юрочкаублюдок, а для менятакой же внук, как и Мишенька. Я обоих деток у себя оставлю, Юрий Петрович, не обессудь. Мишенька здоровьем слаб, если помретдругой мою старость утешит.
Юрий Петрович опустил голову еще ниже. Теща погладила его по виску тыльной стороной ладони:
Ты не плачь, Юра. Не убивайся так. Машеньки нетты еще молод, женишься вторично. Будут у тебя другие детки. Кавалер ты смазливый, Маша признаваласьласковый, а наше бабье племя слабое, легко к тебе прилипнет. Оставь мальчиков мне. Я их выращу.
Он взглянул на Елизавету Алексеевну:
Нет, голубушка, другой жены, кроме Машеньки, у меня больше не будет Оставляйте обоих мальчиков себе да следите за ними хорошенько. Я только об одном попрошу: пусть никто не знает о Юрии Если Миша если Миша умрет, отдайте его имя Юре, а если жив останется спрячьте Юрия, никому его не показывайте.
В монастырь, что ли, отдать его прикажешь? Елизавета Алексеевна нахмурилась. Ты видел, как они друг друга любят?
Юрий Петрович медленно покачал головой.
Елизавете Алексеевне вдруг невыносимо тягостен сделался их разговор, и она решила оборвать его. Встала.
Ступай сейчас прочь, Юрий Петрович, и о детях не беспокойся. Машин секрет никто не узнает, и внуков у меня будет считатьсяодин. Но Юрку я не брошу, выращу, как положено. И образование ему дать сумею, не беспокойся. Иди, простись с могилойзавтра уже не хочу тебя встретить.
Она протянула зятю руку для поцелуя, но он взял ее за локоть, приблизился и приложился к холодным, чуть дряблым щекам тещи.
Прощайте, Елизавета Алексеевна Простите меня.
Часть третья
Глава шестаяГЕРЦОГ ЛЕРМА, ФОМА ЛЕРМОНТ И КУЗИНЫ
В восьмом часу вечера, когда уже стемнело, у Чертова моста, незаметно для прочих обитателей имения, встретились двое
Бог знает, отчего этот красивый, надежный мост, в духе римских акведуков, переброшенный через незначительную большее время года речку, именовался «Чертовым». Его украшали мраморные барельефы в виде гирлянд, обозначавших, должно быть, изобилие; романтическое воображение видело в них погребальные венки. По местному преданию, когда-то светлейший князь Потемкин бывал в этих местах и, оступившись на мосту, гневно воскликнул: «Чертов мост!» Так это название за мостом и закрепилось. Имелись и другие варианты, один другого фантастичнее.
Усадьба называлась Середниково и принадлежала тетушке Катерине Аркадьевне Столыпиной, и здесь проводили лето бабушка Арсеньева с Мишелем после того, как перебрались в Москву.
Округа кишела кузинами подходящего (или, точнее сказать, совершенно неподходящего возраста, сплошь лет семнадцати-восемнадцати): в четырех верстаходна, в трехдругая, а в полутораих подруга. В иных усадьбах вместо одного цветка имелся целый букет, и все они задались единой цельюсладостно мучить Мишеля.
В Москве эти цветники также находились все очень близко к Мишелю; то, что в Москвежить за две улицы, в подмосковныхжить за четыре версты; а если учесть, что в обширном отечестве нашем и сто верст за расстояние не считается, то компания не бывала рассеяна ни на миг и вечно клубилась где- нибудь неподалеку от Середникова.
Наконец-то ты! проговорила темная тень у Чертова моста, поднимаясь из густых зарослей лопуха. Я уже заждалсяи ноги онемели.
Как будто ты можешь скучать в одиночестве, возразила другая тень, тихо посмеиваясь.
Положим, я и не скучал Почему ты опоздал?
Я не опоздал.
Молодые люди наконец сблизились, один подтолкнул другого, а луна, появившись в виде огромного колеса над краем леса, осветила их лица.
Любопытный наблюдатель (которого здесь не имелось) увидел бы двух юношей лет шестнадцати, один чуть повыше, другой чуть пониже. Когда они стояли рядом, в глаза бросались различия между ними. Тот, что был пониже, сутулился и в иные мгновения напоминал злого карлу, поверенного тайн и скрытого врага какой-нибудь прелестной инфанты; другой представлял собой симпатичного мальчика с открытым лицом и ясными глазами, совершенно обыкновенного, но вместе с тем милого, как бывают милы почти все мальчики в этом возрасте.
Но стоило им разойтись хотя бы на несколько шагов, как явственным делалось сходство: одинаковые темные глаза, задумчивый роти, что самое примечательное, оба прихрамывали на левую ногу. Низкорослый был таким от рождения: он страдал худосочием и золотухой, и бабушка прилагала титанические усилия, чтобы хоть как-то исправить изъяны его кривых ног. Второй в возрасте четырнадцати лет неудачно упал с лошади ивот удача! повредил ту же самую ногу. По этому поводу он, человек счастливого характера, немало шутил.
Мишель сорвал травинку, сунул в угол рта и уставился на брата искоса.
О твоем приезде никто не знает?
Бабушка, во всяком случае, пока не знает.
Ей бы лучше оставаться так, потому что если до нее дойдут слухи
Ты писал, что дело важное, вот я и приехал, сказал Юрий, весело улыбаясь.
Важнее не бывает, подтвердил Мишель. Слушай, Юрка: здесь полно девиц, одна другой лучше, и во всех я влюблен.
Для поэта такое весьма полезно, вполне серьезно отозвался Юрий. Необходимо тренировать душу, как бы возлагая на нее различные ноши. Чем тяжелее ноша, тем мощнее душа и тем мелодичнее вопли, которые она испускает из себя при этих упражнениях.
Ты становишься теоретиком, заявил, смеясь, Мишель.
* * *
Два года, с четырнадцати до шестнадцати лет, Мишель обучался в Благородном университетском пансионе в Москве, где бабушка Арсеньева сняла квартиру и тем самым поместила внука в тот самый цветник кузин, о котором только что шла речь между братьями. Юрий Петрович время от времени появлялся в ПервопрестольнойМишель проводил с ним время, гулял, показывал свои рисунки и сочинения, чему бабушка не препятствовала. С зятем она предпочитала в таких случаях не встречаться: как бы ни были тесно они связаны деньгами и заговором, но подобные встречи обоим стали бы в тягость.
Единственный разговор произошел между ними на шестнадцатом году Мишеля, весной 1830 года, когда по приказанию государя был закрыт Благородный пансион, переименованный отныне в гимназию. Юрий Петрович желал бы, чтобы его сын продолжал образованиехоть за границей; но тут уперлась бабушка.
У меня два внука, Юрий Петрович, не забыл ты этого?
У вас, многочтимая Марфа Посадница, два внука, и этого я не забыл, ответил Лермонтов, пожалуй, резковато, да у меня всего один сын.
«Марфа Посадница» поджала губы. Юрий Петрович глядел на нее неприязненно и вдруг поймал себя на том, что менее всего нравится ему в теще ее неожиданный расцвет. До пятидесяти лет рослая, грубоватая с виду госпожа Арсеньева все ходила в дурнушках: некрасивой была невестой, неприятной супругой, властной, несимпатичной, увядшей матерью и вдруг, сделавшись бабушкой, достигла своего настоящего призвания. Она превратилась в красивую, величественную старуху.
Прежний белокурый красавчик Юрий Лермонтов, напротив, изрядно растерял свое обаяние. Утрата жены оставила на его лице отпечаток вечной растерянности, бедность проложила под глазами морщинки озабоченности, густые белокурые волосы поредели, отступили со лба, но и лоб, открытый таким образом, не выглядел умудреннымвсего-навсего плешь заядлого неудачника.
Он еще пытался настаивать на своем.
Разве не можете вы взять за границу обоих внуков, коль скоро вам необходим запасной вариантна случай смерти Мишеньки?
Коснулся больного. «Марфа Посадница» крепче стиснула губыточно кровавая нитка пробежала по ее напудренному лицу.
Вот что, Юрий Петрович, ты особо не рассуждай. С Мишей видишьсячто тебе еще надобно? Юра желает послужить отечеству, его мечтастать военным; а тут и пансион как назло закрыли. Поедем в Петербург, Юрку определим в школу гвардейских подпрапорщиков, а Мишель пусть пока поправляет здоровье В Москве только девок на выданье откармливать, а настоящая службав Петербурге.
Так и не переспорил ее Юрий Петрович. Расстались в худом мире, который лучше доброй ссоры.
Еще одно обстоятельство, которое ставило Юрия Петровича в тупик, была глубокая, сердечная привязанность между сводными братьями. Сам Лермонтов, подобно многим другим дворянским отпрыскам, рос в окружении множества братьев и сестер, но никогда не встречал он подобной дружбы. Началась она с самого появления на свет Юрочки. И хоть Мишеля все обожали, и хоть нянчились с больным мальчиком, как только могли, и баловали его, и тискали, и потакали во всем, а все-таки никто не полюбил кривоногое золотушное дитя с красными веками так искренне, такой всеобъемлющей любовью, как этот несмышленый младенец, неведомо как зачатый. Юра потянулся к нему сразу, всем своим существом, и Мишельчуткий, как его мать, в младенческие годы словно бы состоящий из одной только музыки, отозвался на этот призыв.
За минувшие годы ничего не изменилось. У Юрки оказался на редкость счастливый нрав, все его любили, стоило только с ним познакомиться. Разумеется, бабушке было обидно прятать от мира такого чудесного внука. И вместо того, чтобы скрыть второго Машиного мальчика в Тарханах, не выдавая тайны его существования никому, даже родне, вдова Арсеньева начала опасную игру: время от времени вывозила с собой Юрочку, называя его прилюдно «Мишелем».