* * *
Голицынский бал, церемонный, с большими затеями, был назначен на пятнадцатое. «Банду», разумеется, не пригласили; но, как и подобает всякой приличной банде, она готовила разбойничий набег: дамы во главе с Эмилией и кавалеры во главе с Мишелем намеревались явиться без приглашения; вряд ли князь Голицын выгонит их!
Но, как назло, погода начала портиться Над горами собиралась гроза.
* * *
Васильчиков гнал коня, чтобы успеть до начала бури; он мчался не от грозы, а навстречу ей, к горам, откуда должен был показаться всадник. Странное ощущение охватило князя: как будто вся последующая жизнь его определится тем, встретит он сейчас Юрия, или же они разминутся. В том, что Юрий сдержит слово и явится к Пятигорску именно пятнадцатого числа, как было сговорено у него с братом, Васильчиков почему-то не сомневался.
Князю не нравилось зависеть от обстоятельств. Тем болееот капризов и непонятных побуждений поручика Лермонтова. Он хотел бы взять события в свои руки.
Дорога все время поворачивала, и каждое мгновение Васильчикову казалось: вот сейчас он увидит тонконогого белого коня и на нем всадника в некрасивой папахе, обязательной принадлежности кавказской формы. Но никто не появлялся, и Васильчиков ехал дальше и дальше.
Воздух темнел, становился разреженным, и вместе с тем все предметы, помещенные в этом воздухе, приобретали странную четкость. Гроза вкрадчиво покашливала, дождя еще не было.
Где-то ужасно далекоблистательная Эмилия поглядывает в окно; взволнованное декольте, убранное живыми цветами, глубоко дышит. Девицы Верзилины вьются подле старшей сестры: будет гроза, не будет, идти ли на бал к Голицынуслучится ли там скандал?.. И где же Мишель, где Мартынов, Глебов, Васильчиков, где все их кавалеры? Один только старый Зельмиц бродит поблизости, грохоча шпорами.
Ужасно далеко.
Васильчиков спешился. Конь легонько подтолкнул его мордой, как бы в недоумении, князь протянул назад руку и машинально погладил животное по вздрагивающей шее. Слепни кусались; гроза давила на них и делала злее.
Упали первые капли, и сразу вслед за ними Васильчиков услышал стук копыт. Он отошел к скале, прижался.
Всадник ехал не спеша, заранее свыкнувшись с мыслью о том, что придется промокнуть под неминуемым дождем. Князь шагнул ему навстречу и преградил дорогу.
Юрий остановил коня, приветливо склонился с седла:
Александр Илларионович! Что это вы тут делаете?
Гуляю, ответил Васильчиков.
Лермонтов оглянулся назад:
Гроза надвигаетсякакие прогулки?
Пытаюсь закалить себя, сказал Васильчиков. Вот вы, армейские, недовольны тем, что на Кавказ присылают изнеженных «бонжуров» из Петербурга.
Ну да, задумчиво протянул Юрий. Толку от вас чуть, а что вы болтаете потом по модным салонам! Полагаю, о Кавказе вам известно не больше, чем парижскому привратникуоб Алжире. И за что только вам ордена здесь раздают!
Отчасти ваши претензии справедливы, господин Лермонтов, с важным видом произнес Васильчиков (Юрий комически-удивленно задрал брови и стал оглядываться по сторонам, как бы в поисках свидетелей подобного чуда). Я и прибыл сюда, можно сказать, для того, чтобы на месте ознакомиться и впоследствии, служа Отечеству при разработке более современного законодательства имея опыт
По-моему, вы бредите, сказал Юрий с деланной озабоченностью. У вас нет жара? Что говорит лекарь Барклай?
Васильчиков вдруг страшно побледнел и отступил на шаг. Разговоры иссякали, гроза была все ближевремя заканчивалось: пора. И не осталось никаких преград между Васильчиковым и тем, что ему предстояло сделать. И даже любопытству пришлось уступитьникогда князь не узнает, который из двоих был ублюдком Все.
Князь закусил губу, широко распахнул глазаи, в самой глубине души твердо веруя в то, что совершает это не он, а некто иной, незнакомый, почти в упор выстрелил в Юрия из «кухенройтера», взятого у Столыпина под тем предлогом, что пистолеты должны находиться у секунданта.
Юрий не изменился в лице, не издал ни звука; он безмолвно свалился с седла и в некрасивой, неловкой позе замер на обочине дороги. Князь подошел к белому коню. Хорош. У Лермонтова всегда была слабость к лошадямне жалел на них денег и вечно, говорят, выклянчивал у безотказной бабушки на очередного скакуна.
Возбужденный и испуганный, конь тем не менее оставался на местеего так приучили. Васильчиков хлопнул животное по крупу:
Уходи! Уходи, глупая скотина!
Конь заржал, отступил на несколько шагов и снова остановился. Васильчиков еще раз пальнул, тогда конь скрылся. И почти тотчас над горами разлетелся первый уверенный раскат грома.
Васильчиков очень деловито осмотрел убитого, который больше не был Лермонтовым. Все та же красная канаусовая рубаха, ужасно грязная, все тот же сюртук без эполет. Никто, ничто. Просто груда тряпья.
Черт бы тебя побрал! сказал Васильчиков.
Он сел в седло и погнал коня прочь, к подножию Машука, где уже собрались, по его расчету, участники дуэли.
* * *
Может, отложим? предложил Глебов. Гроза начинается. Во время дождя стрелять глупо.
Опоздаем к балу, возразил Мартынов нервно и оглянулся, не едет ли наконец князь.
Да и Васильчикова пока нет, продолжал Глебов.
Скоро будет, сказал Мартынов. Мы с ним договорились такесли он задержится, то встретимся на месте.
Монго молчал.
Мишель слушал эти разговоры с полной беспечностью. Происходящее выглядело до невозможности глупо. Позавчерашняя вспышка Мартынова, торжественный вызов на поединок, хождения взад-вперед секундантов Впрочем, нужно ведь как-то развлекаться! Отчего не делать многозначительное лицо, пугая Эмилию Александровну недомолвками? Эмилияужасно хорошенькая, когда пугается и вспыхивает.
Голоса участников дуэли доносились до Мишеля сквозь разные рассеянные раздумья. Он как будто плыл сквозь перепутанные мысли: предстоящий набег на Голицына с его балом, Эмили («в пыли», «кобели»), розовая Надежда, мадемуазель Голубые Глаза, а также интересные девицы, коих Мишель всех скопом именовал «лягушками в обмороке» И скорый приезд Юрия!
Наконец он очнулся, тряхнул головой и вступил в общий разговор:
Правда, давайте закончим до грозы. Пальнем с Мартышкой друг в друга, а послешампанского с хлопушкой и на бал к Голицыну, стращать старых куриц!
Он весело огляделся по сторонам, но, не встретив ни одной улыбки, опять немного скис.
Наконец донесся долгожданный стук копыт; Васильчиков вылетел из-за поворота дороги. Мартынов пытался поймать его взгляд, но не сумел; Васильчиков держался отстраненно, как будто не желая вообще участвовать в этих и следующих нескольких часах своей жизни.
Место на тропинке было уже выбрано. Глебов отсчитал шаги. Ничего особенного. Очередная диспозиция. Здесь стоять, тут стрелять. Ничего нового.
Князь Александр Илларионович благоговейно держал столыпинские пистолеты в ящике. Монго глянул на Васильчикова чуть растерянно: он не вполне понимал, куда отлучался князь и почему прибыл на место поединка как будто с прогулки Впрочем, вряд ли это имело отношение к делу.
Васильчиков подал пистолеты Глебову, чтобы тот зарядил; затем Монго проверил, хорошо ли заряжено. Вручили оружие дуэлянтам.
Мишель в белой рубашке, тонкой, как детское платьице, дергающейся на крепчающем ветру, растерянно взял пистолет, взвесил на руке. Ужасно маленькийпод огромным грозовым небом, в окружении гигантских гор. Поднял на Монго глаза, совершенно такие же, как у Юрия.
Неужели я буду в него стрелять? тихо проговорил Мишель. Все это была только шуткая готов, пожалуй, извиниться
И перевел взгляд на Николая.
Тот скинул черкеску и стоял, чуть набычась и уверенно расставив ноги, точно скала, не имеющая никакого намерения падать. Даже сейчас Николай показался Мишелю забавным: глаз художника улавливал неестественность позы, привычно утрировал ее, вписывал в чрезмерно-романтическое окружение: наползающая из-за гор черная туча, нависающие скалы, кладбище неподалеку от места будущего поединка Мишель чуть улыбнулся, почти дружески глядя на своего противника.
Глебов больше не был прежним, сердечным и простым «Мишкой». Теперь он сделался командиром, коего надлежало слушаться беспрекословно.
Уверенно и спокойно распоряжался, отсчитывал шаги, расставлял дуэлистов, делал указания; ему подчинялись. Должно быть, так же деловито он и воюет; с годами этот неприметный офицерик покроется морщинками, женится на неприметной женщинкеи только по ослепительной красоте его дочерей можно будет догадываться о том, как хорош собой был он когда-то
Мишель тряхнул головой. Сплошной Шекспир. Сочинительство в уме пьес когда-нибудь его погубит.
Глебов вежливо, но отчужденно коснулся его локтя.
Сюда, Михаил Юрьевич, прошу вас.
Мишель послушно встал у барьера. Глебов развел их с Мартыновым по крайний след отсчитанных шагов; затем сказал:
По моему сигналусходиться. Стрелятькто когда захочет, без очередности, можностоя на месте, можноподходя к барьеру.
Гроза снова рокотнула, но дождя всерьез еще не начиналось; несколько больших теплых капель упало и тотчас впиталось в пыль.
Сходитесь! крикнул Глебов.
Мишель быстро подошел первый к барьеру и остановился, повернувшись к противнику боком и закрываясь пистолетом. Мартынов последовал его примерушироким размашистым шагом приблизился к отметке, не поднимая пистолета, а затем прицелился.
Мишель ждал, становясь все более растерянным. Монго смотрел на него во все глаза: с каждым мгновением лицо Мишеля делалось все более чужим, все менее знакомым; сквозь родные черты проступали, точно проявлялись сквозь тонкую бумагу, совершенно другие, никогда не виданные. Мишель Лермонтов был сейчас не просто некрасивон выглядел отталкивающе: с широко раскрытыми темными глазами, с подрагивающей мокроватой нижней губой, с щегольскими блестящими усиками. Пегие волосы с белым клоком надо лбом слиплись от потаперед грозой было душно. Поэт, мечтатель, шотландский бард, свихнувшийся от столетнего сидения в полых холмах, что угодно, только не лихой Юрка. В это мгновение Монго не понимал, как возможно было перепутать обоих братьев. Насколько хорош был один, настолько дурен другойзлобный карла, по ошибке природы наделенный поэтическим даром.
И, чтобы оторвать взгляд от этой жуткой картины, Столыпин глянул на Васильчикова. Князь, высокий и тонкий, стоял немного в стороне, устало надломившись в пояснице. Ждал, настороженный. Затем чуть заметно вздохнулкак переводит дух человек, исполнивший свою часть тяжелой работы в ожидании, пока другие докончат остальное.
То самое животное чувство, которое заставляло Дорохова безошибочно поворачиваться туда, где притаилась опасность, вдруг оживилось в душе Столыпина: точно некий доисторический предок проснулся в нем и властно заявил о своих правах. И во всем окружающем их необъятном, вздыбленном, опасном и благодатном Кавказе внезапно ощутилось нечто страшное, нечто такое, чего раньше никогда не ощущалось, несмотря на все опасности войны.
И прежде чем Столыпин допустил догадку в рассудок, тот, доисторический, бывший почти животным, в его сердце уже знал: Юры больше нет. Отсутствие Юриявот что чувствовал Монго, вот что заставило его похолодеть при виде тихонько вздыхающего Васильчикова. Оборвалась нить, неизменно протянутая к другу, где бы тот ни находился. Окровавленный ее конец еще дрожал, присоединенный к столыпинскому сердцу, и Монго знал: эта рана не зарубцуется. Юрки нет.
Задрожав всем телом, Монго вдругсам не зная какзакричал:
Стреляй! Стреляй, черт возьми!
Мартынов быстро поднял пистолет и пальнул.
В тот же миг там, где только что стоял чужой Столыпину растерянный «карла», образовалась зияющая пустота. Маленькое белое пятно опустилось на землю и замерло, только ветер по-прежнему дергал белоснежную рубашку, норовя сорвать ее с угловатых, неловко повернутых при падении плеч. Капля дождя прилетела из отдаленнейших поднебесных высот и упала на приоткрывшиеся между губами зубы, размазалась по ним и осталась блестеть. Потом с тихим сипеньем надулся кровавый пузырьи тотчас лопнул.
Николай, точно очнувшись от дурмана, насланного на него злым колдуном, с силой швырнул пистолет в пыль и метнулся к упавшему. Закричал, вне себя от страха перед случившимся столь мгновенно:
Миша! Прости!
И метнулся в сторону, где его схватил за руки князь Васильчиков.
Я убил его? Я убил его? бормотал Мартынов, боязливо озираясь через плечо на упавшего.
Монго стоял в неподвижности, и даже ветер, кажется, брезговал касаться его волос. «Глупо! Глупо!» бормотал он сам с собой, не в силах оторвать глаз от странной, действительно нелепой картины.
Глебов, бледный, опустился рядом с упавшим на колени, осторожно взял руками его за голову.
Еще дышит. Братцыза врачом! Я побуду.
Гроза шумела, как театральная увертюра. Мишель трудно, редко вдыхал. Тонкие розовые пузыри изредка появлялись на его губах и лопались, как будто от слабости.
Васильчиков оттолкнул от себя Мартынова, наклонился над Мишелем, взял «кухенройтер» из его руки и разрядил пистолет.
«Зачем он это делает? подумал Столыпин, отрешенно наблюдая за князем. Васильчиков единственный из всех не выглядел ни огорченным, ни удивленным. Зачем он разрядил его пистолет? Чтобы потом, на следствии, сказать, что стреляли оба? Да, да положено выгораживать того из дуэлистов, кто остался жив Но все-такизачем?»
Монго прекрасно знал: Васильчиков сейчас меньше всего заботится о том, чтобы выгородить Мартынова.
И вдруг его осенило: Васильчиков разрядил второй пистолет потому, что из этого пистолета сегодня уже стреляли! Потому что следствие обнаружит следы недавнего выстрела. А секунданты будут утверждать, что Лермонтов выстрелить не успел. Во всяком случае, никто не заставит Мишку Глебова солгать в этом деле.
Монго покачнулся, как от удара. А оказывается, он до сих пор не терял надежды на то, что пещерный предок ошибся. Проклятый довод проклятого рассудка раз и навсегда расставил обстоятельства по местам, внес ясность туда, где лучше бы клубиться густому туману.
Губы Столыпина немо шевельнулись. «Я знаю, в кого сегодня стреляли из этого кухенройтера»
Васильчиков встретился с ним взглядом и быстро опустил веки, подтверждая: да. И затем чуть шевельнул уголками губ: а что мне оставалось?
Мартынов вывернулся из рук князя и закричал, бросаясь то к Монго, то к Глебову, который тихо сидел на земле с умирающим Мишелем на коленях:
Я не хотел! Я не думал, что так будет!..
Он метался и заламывал руки, и странным казалось его красивое, тяжелое лицо с неподвижными чертами, омываемое дождем, как настоящая мраморная статуя. Но страх и боль были настоящими, даже если им никто и не верил.
Убирайтесь, сказал ему сквозь зубы Монго. Вы свое дело сделали.
Васильчиков поглядел на Столыпина строго, как бы приказывая ему замолчать. И Столыпин замолчал.
Князь Александр Илларионович уверенно распорядился:
Я в город, за подмогой. Николай побудет со мной. А вы, Алексей Аркадьевич, пожалуй, вернитесь к себене нужно, чтобы Ильяшенков знал о вашем участии. И без того неприятностей не оберемся.
Скажем, что секундант был у обоих один, глухо проговорил Глебов. Я на себя возьму. Ступайте же скорее! И дрожки найдите, чтобы его перевезти.
Дождь хлынул, словно торопясь изгнать людей с поляны. За пеленой ливня скрылись всадники: Столыпинпервый, Мартынов следом. Васильчиков чуть замешкался, он забирал пистолеты.
Скоро никого из людей поблизости не осталось. Дождь перестал неистовствовать и теперь поливал со спокойным упорством. Гром гремел не переставая, и в свете молний Глебов то и дело видел широко открытые, залитые водой глаза Мишеля. То и дело Глебов клал ладонь ему на грудь, чтобы ощутить шевеление. В первые десять минут у Глебова оставалась еще надежда на то, что Мишель, вероятно, останется жить; но кровь вытекала из его маленького тела, расползаясь по земле и впитываясь, и сам Мишель как будто постепенно растворялся в мире, медленно, капля за каплей, выпуская из себя бессмертную душу. Глебову стало невыносимо тяжело, но уйти, оставить Мишеля наедине с его смертью представлялось невозможным, и он сидел, минута за минутой, и каждая из этих минут была тяжелее чугунного ядра.