Ну вот, накликали сорвиголову! Зачем это?
На воды, ответил плац-адъютант осторожно. Он хорошо знал свое начальство и предвидел: сейчас Ильяшенков начнет «хлопотать».
Шалить и бедокурить! вспылил Ильяшенков. А мы потом отвечай! У нас и мест в госпитале нет а спровадить их отсюда нельзя, а?
Будем смотреть построже, почтительно сказал докладчик. А не принять нельзя. У них есть разрешение начальника штаба и медицинские свидетельства о необходимости лечения водами.
Зовите И когда Столыпин с Лермонтовым были введены в кабинет, комендант приветствовал их с нахмуренным, суровым видом. Здравствуйте, здравствуйте, господа
Вот, болезнь загнала, господин полковник, начал Лермонтов.
Ильяшенков перебил:
Позвольте! И обратился к Столыпину:Вы старший, отвечайте.
Столыпин подал медицинские свидетельства и прочие бумаги. Ильяшенков притворился, что читает, он заранее знал, что с бумагами у этих господ все в порядке.
Ну, что с вами делать заговорил он чуть мягче: за эти несколько минут Ильяшенков успел смириться со случившимся. Мест в госпитале нет, устраивайтесь на частных квартирах Да вы ведь на это и рассчитывали?
Оба офицера выказали гримасами полное недоумение.
Комендант рассмеялся:
Только с уговоромне бедокурить! В противном случае немедленно вышлю в полк, так и знайте!
Больным не до шалостей, господин полковник, поклонился Столыпин. Он выглядел на удивление цветущим и здоровым и потому счел нужным скрыть лицо в поклоне, хотя бы при этой фразе.
А Лермонтов закричал:
Бедокурить, может, не будем, но как не повеселиться! Не то мы, господин полковник, положительно подохнем со скукии вам придется хоронить нас.
Тьфу! отплюнулся Ильяшенков. Что это вы говорите? Хоронить людей я терпеть не могу. Вот если бы вы, который-нибудь, здесь женилисьна свадьбу бы пришел.
Тьфу! в ужасе вскричал Лермонтов. Жениться я терпеть не могу! Что это вы такое говорите, господин полковник, лучше уж я умру!
Ну вот, ну вот, так я и знал Ильяшенков безнадежно махнул рукой. Вы неисправимы Ступайте теперь с Богом и устраивайтесь А там что Бог даст, то и будет.
И долго еще приходил в себя, глядя за закрывшуюся за Лермонтовым дверь. Потом небольшим усилием воли выбросил это из головы.
* * *
Вы, Лермонтов, действительно невозможны! Ваш этот балвсе равно, что изделия пятигорских армян: эти серебряные колечки и наперстки, обделка тростей и трубоксовершенно лишено хорошего вкуса.
Зато и расходится с большой жадностью, поскольку всякий посетитель Кислых Вод обязан вывезти отсюда что-либо на память с надписью: «Кавказ 1841 года».
Лермонтов вел диалог с князем Голицыным на бульваре. Они были взаимно недовольны друг другом, только князьнемного свысока, как и подобает старшему и с безупречным вкусом, а Лермонтовтоже свысока, поскольку был молод и с особенным удовольствием пренебрегал пресловутым «вкусом».
Голицын, будучи старше и опытнее, об этом, конечно, догадывался.
Вы думаете, господин Лермонтов, что сейчас можете себе позволить как бы «не знать» о существовании правил хорошего тона. Но смотрите же! Подобные вещи нельзя совершать безнаказанно. Рано или поздно вы на самом деле превратитесь в солдафонамаски, если их носить достаточно долго, имеют обыкновение прирастать к лицу Предупреждаю васкак человек, который искренне желает вам добра.
Ха, сказал Лермонтов и повертел в пальцах тростьсовершенно безупречную и лишенную даже намека на надпись «Кавказ 1841 года». Ваша затея учинять бал в казенном Ботаническом саду попросту опасна!
Опасна?
Ну да! Сад ваш расположен в полуверсте от города, прямо на берегу Подкумка. А армейская разведка, между прочим, докладывает о плане горцев учинить набег. Как удалось выяснить с полной достоверностью, намерение сих разбойниковв вечер, назначенный для бала, перехватить и увести к себе дам.
Да? Голицын чуть сморщил лоб, задумался.
Лермонтов разглядывал его, не скрывая насмешки. Князь обратил к собеседнику строгий взгляд:
Откуда это известно?
Признался под пытками один пленный горец Ну так что же? Ваше намерение устраивать бал в саду еще не остыло?
Знаете, поручик, когда-нибудь вас непременно застрелятпросто ради вредности вашего характера Какие еще набеги горцев на Пятигорск? Постыдились быофицер и говорите глупости!
Ну, я еще молод, скромно сказал Лермонтов, глядя себе под ноги и чертя тростью в пыли.
Голицын вернулся к прежней мысли:
Неприлично угощать дам из хорошего общества танцами с кем попало, да еще на открытом воздухе, а после танцев кормить их трактирным обедом. Лучше немного повременить с балом и построить павильон с дощатой настилкой, чтобы лучше танцевать. И допускать участников только по билетам. Это будет совершенно прилично.
А по мнечто неприлично в столице, то вполне допустимо на водах, где все равно собралось такое разношерстное общество Здесь ведь не Петербург, ваше сиятельство, вы еще не заметили? Лермонтов сделал широкий, хлебосольный жест, как бы в намерении преподнести Голицыну в подарок всю видневшуюся с бульвара панораму.
Здешних дикарей надобно учить, сказал князь.
У! ответил Лермонтов, выпучив притом глаза.
Прощайте, Лермонтов, вы действительно совершенно невозможны, обрубил князь и зашагал прочь.
Вы тоже невозможны, отнесся вполголоса Лермонтов ему в спину.
Мишка Глебов говорил, что Лермонтов не в состоянии жить, не сколотив вокруг себя какой-нибудь «банды», и обвинял в том Дорохова: если бы не лазанье по горам с охотниками из дороховского отряда, не приобрел бы Мишель столь явных наклонностей разбойничьего атамана. Мишель на это начинал неизменно петь:
Не шуми, мата, зеленая дубравушка
На сей раз лермонтовская «банда» состояла по большей части из раненых молодых офицеров и прелестниц. Первенство между последними, несомненно, держала несравненная Эмилия, дочка генеральши Верзилиной. Мишель рифмовал «Эмили» с «все лежат в пыли», а втайне заменял «в пыли» на «кобели»; но делал это без всякой злости и даже, кажется, без досады: Эмилия Александровна умела кокетничать с мужчинами, оставаясь их искренним другом, и это ее свойство ценилось Мишелем и прочими как никакое другое.
Жизнь степенного больного в Пятигорске представляла собой нечто совершенно несносное. Первые несколько дней приезжего потрясала колоссальная природавсе эти горные шапки, необозримые степи, отдельно стоящие горы, похожие видом на курганы; но затем все это поразительным образом приедалось человеку городскому, и жизнь его на водах сводилась к поглощению гадкой тепловатой жидкости, вынимаемой из источника, а затемиз диэтических обедов и ужинов, перемежаемых прогулками по одному и тому же осточертевшему бульвару; разговоры чаще всего сводились к «бесполезности» леченияособенно между теми, кто чувствовал, что ему, несмотря на весь скептицизм, действительно становится лучше.
Мишель был одним из немногих, кто не чувствовал скуки и даже не находил нужным притворяться, будто «сплин» имеет над ним какую-то власть. Ему было хорошо Товарищи брата приняли его и полюбили, не догадавшись о подмене, и он полюбил их всей душой. С Мишкой Глебовым они просиживали на диване, наперебой чертя карикатуры на знакомых и давясь смехом, совершенно как барышни из числа посетительниц детских балов, где, кроме детей, непременно бывают учитель танцев и гувернантки.
Особенно доставалось Николя Мартыновуза живописную внешность. Мартынов попутно писал какие-то стишки и пытался отвечать Мишелю эпиграммами, но получалось у него это дурно и всегда более двусмысленно, чем дозволял хороший тон, даже если говорить о «хорошем тоне» не на голицынский, а на лермонтовский лад.
Мартынов искренне обижался за «Горца», как дразнил его Мишель. «Я и сам знаю, что пора бы остановиться, да не могу; что-то такое в нем есть, что сильнее меня», признавался Мишель Столыпину.
Тот смотрел холодно, чуть издалека, и сжимал красиво очерченные губы.
У Мартыновачто вполне возможноимелись дополнительные основания вздрагивать, когда его именовали «Горцем», однако спорить с Мишелем Столыпину было невозможно: Лермонтов умел обезоружить одной фразой, а после все равно поступал по-своему.
Мишель назначил «свой»в противовес голицынскомубал на восьмое июля. Он суетился больше всех, носился, как «бешеная обезьяна», и собирал по подписке деньга. Место выбрали поближе к городучтобы потом ближе было разводить по домам уставших после бала дам. В Пятигорске почти не ездили на экипажахрасстояния слишком невелики; биржевых дрожек в городе водилось не более четырех.
В «Гроте Дианы» возле Николаевских ванн устроили площадку для танцев, сам свод убрали разноцветными шалями, соединив их в центре в узел и прикрыв круглым зеркалом, наподобие персидского шатра. Особенную гордость Мишеля представляла изобретенная им люстрагромадная, из трехъярусно помещенных обручей, обвитых цветами и ползучими растениями. Ее сооружали на квартире Лермонтова старательные руки молодых людей. На деревьях аллеи, которая проходила мимо площади, развесили фонари.
Буколические радости, оценил получившийся эффект Мишель. Бабушке бы понравилось.
Столыпин смотрел на «Грот Дианы», на возбужденного, потирающего руки Мишеля, который при этом жесте чуть горбился, и думал о Юрии: где он бродит, по каким горам скитается, не попал ли в очередную историюили пристал к шайке головорезов-казаков, которые души в нем не чают? Или сидит сейчас где-нибудь в гарнизоне и пьет чай за разговорами?
Монго не верил, что Мишельпросто самим фактом своего существования«мистически» спасает Юрия от любой беды. Мишель был для Юры не ангелом-хранителем, но истинной помехой, камнем преткновения. Если Мишеля не будет, не останется и препятствий для Юрия: поместье, чины, даже стихивсе будет принадлежать одному. Тому, кто этого действительно достоин.
И навек исчезнет постыдная тайна
Мишель шумел и метался по комнатам, подбирая все то, что было в спешке позабыто, какие-то дополнительные ленты, два измятых букета, шаль, в которой обнаружилась впоследствии огромная дыра, прожженная факелом
Наконец собрались.
Танцевали прямо по песку, не боясь испортить обувь, это придавало вальсам какую-то особенную развеселую лихость. Музыка помещалась над гротом так, что оркестра не было видно, звучала совершенно потусторонним образом, как бы с небес, и заполняла широкое пространство танцевальной площадки. Между танцами устраивали антракты, чтобы выпить шампанского или охлажденного лимонада; испарина покрывала обнаженные женские плечи, которые тихо переливались в приглушенном разноцветном свете фонарей, а откуда-то издалека, сверху, летели тихие волшебные звуки
Я нарочно велел, чтобы Эолову арфу убрали сегодня подальше! говорил Мишель кому-то в полумраке, перекрикивая негромкий струнный голос. (Врал, разумеется)
Столыпин морщился, как от зубной боли: непрестанные выкрики Мишеля его раздражали. Лермонтов болтал громко и хвастливо. А женщины с матовыми, мерцающими плечами окружали его и пили лимонад, подходя для этого по дорожке, устланной коврами, к специально устроенному буфету.
Небо было совершенно бирюзовое, с легкими янтарного цвета облачками, между которыми начинали проступать звезды. Ветра не было; свет фонарей странно пробегал по лицам и костюмам, листва то терялась в сумерках, то проступала вокруг горящих фонарей яркими изумрудными пятнами.
Монго смотрел, как сильные, загорелые лапы Мишеля хватают тонкую талию бело-розовой куколки Наденьки Верзилиной, словно в намерении переломить ее, и как Надя уверенно и ловко бежит за ним в мазурке. И неожиданно исчезло отвращение к этому чужому Мишелю Странной, совершенно не своей показалась мечта о том, чтобы его не стало.
Грот был наполнен музыкой и неотразимыми токами чувственного влечения. Это влечение не имело определенного предмета, но было направлено разом на всехи простиралось гораздо дальше собравшихся, в необозримую даль: мазурка и женская талия находились в самом начале желания обладать, а затем оно распространялось и на этот вечер, и на музыку, и на горы, и на самоё жизнь во всей ее полноте
Постепенно оно, это чувство, захватывало всех, кто находился в гроте, и Монго точно знал, где эпицентр бури. Там, где скачет, орет, дирижирует и хватает всех подряд за локти малорослый, в каком-то растрепанном мундире, Мишель.
* * *
Николай Соломонович, я не вижу другого выхода. Князь Васильчиков выглядел встревоженным и даже несколько раз озирался во время разговора.
Следуя за его взглядом, невольно озирался и Мартынов; однако никого поблизости не замечал. Они беседовали, сидя за столом в ресторации за обедом; ни Лермонтова, ни Монго еще не былоони имели обыкновение приходить позднее.
Дело даже не в том, что Лермонтов поминутно вас оскорбляет
Мне тоже показалось, что в своем «Герое» он вывел меня под образом Грушницкого, сказал Мартынов хмуро.
Откуда эти намеки на «Горца»? Он наверняка все знает. Да вы и сами ему признались.
Каким это образом я ему признавался, если между нами потом больше не было о том разговору?
Таким, что вышли в отставку, когда он этого потребовал.
Мартынов сделался мрачнее тучи. Васильчиков положил руку на сгиб его локтя:
Я знаю, что вам тяжело, но подумайте! Одно его словои ваша карьера разрушится окончательно, вам перестанут руку подавать Государь не доведет до скандала, но в армии не простят. Вы ведь намерены вернуться в армию?
Не намерен. У менясестры, хозяйство.
Он ведь и сестру вашу, кажется, изобразил в «Герое», напомнил Васильчиков.
Мартынов вскинул на собеседика глаза. Правильное лицо Николая с трудом сморщилось: тяжелые, «мраморные», черты противились любому их искажению.
Я вас не понимаючего вы добиваетесь, князь?
Лермонтова не должно быть, сказал Васильчиков прямо. От этой героической прямоты дух захватывало.
Мартынов глупо проговорил:
Но ведь мы учились вместе Да и вообще
Вызовите его на дуэль и убейте, сказал Васильчиков. Как это описано у него же в «Герое». Только все произойдет наоборот: не Печорин убьет, а Грушницкий. Да и то! Разве зазорно быть Грушницким? Молодой человек был в деле, мечтает о производстве в офицеры, влюбился в красивую девушку Что в нем дурного, в Грушницком? Отчего Печорин над ним так издевается? Чем он сам-то лучше? А Лермонтов вас дразнит Нет ничего проще, чем придраться.
Вы правы, медленно проговорил Мартынов и так же медленно, сосредоточенно сжал кулак. У него были красивые белые руки с розоватыми на концах пальцами.
Я все устрою, начал было Васильчиков, но Мартынов как будто не слышал его. Одна мысль завладела им, и он повторил несколько раз:
Он больше не станет издеваться Дразнить и угрожать Я убью его.
Это ведь будет дуэль, напомнил Васильчиков. Есть вероятность, что он убьет вас, Николай Соломонович. Монго будет следить за тем, чтобы все происходило по правилам, он общеизвестный эксперт в вопросах чести, а правила требуют участия в деле случайности. Пистолеты должны быть не пристреляны, чтобы невозможно было прицелиться с точностью Да вы и сами знаете.
Я знаю, тяжело уронил Мартынов. Знаю.
Что? Васильчиков насторожился.
Князь нарочно обсуждал предстоящее убийство в легкомысленных тонахтак, чтобы это не причиняло ущерба его тонким чувствам, чтобы это почти не задевало его, говорил как о чем-то совершенно отдаленном, не имеющим до него, Васильчикова, никакого касательства. Но мартыновское настроение начало проникать даже сквозь эти заслоны.
Что вы знаете, Николай Соломонович?
Я знаю, что Мишель не станет в меня стрелять, пояснил Мартынов. Убить его для меня будет самым простым и безопасным делом.
«Тебе хорошо, с неожиданным страхом подумал Васильчиков и посмотрел на Мартынова едва ли не с завистью. А мне еще разговаривать с Юрием. Юрийо, тот будет стрелять! Еще как будет. Он уже год как убийца: не боится ни умереть, ни убить. Юрия придется убивать подло, как это делают горцы»