Короче, она полностью охуела и заплакала.
Ты что, не знаешь, что я шлюха?! шепотом орала она, чтобы об этом никто не узнал. Ты знаешь, что я прохожу по низшей таксе?! А истерики! Ты знаешь, что я писию на пол и вытираюсь простынями! Кругомгрязь, вонь, гниль, скелеты разлагаются! Ни стирать, ни готовить, ни шить (она сильно рванула дыру на футболке), в магазины вообще не хожу, принесут ебыри хлеба с селедкойи ладно, не принесутя хуй пососу, и все сытнее, секретон питательный. О какой моногамности ты говоришь после десяти лет стабильного бардака!
Он кивал, и его музыкальные пальца то сплетались, то расплетались
Любушка (горло сжалось в единую точку), я знаю прислуга фирмы разъезды если ты захочешь удовлетворить себя я не буду против
«Это вообще чтосон?»думала она и сказала:
Миша, сходи за водкой, а я пока подумаю
«Как же такв шикарные апартаменты, на икру и ветчинуменя, погань, пустить? Я буду скучать. Изведу и его и себя Но два-три месяца рая?!» (в животе бурчало). Она пошевелила своими грязными ногами и опять зарыдаланад ними, да так, что на шее обозначились жилы, и не могла остановиться (вот она, близкая менстра!).
Ты, Любка, шмара, каких мало, слышался ей голос единственного любимого Сашечки.
«Не он ли мне этот титул приклеил, поганец А, все прахомя, кажется буду женой известного композитора, может, выучусь суп какой делать»
Много можно напредставлять за 15 минут: от свадебного пиршества до двух оборчатых гробов в один день и в один час.
Она заснула полуобморочно и счастливо, даже не вынув ноги из дыры в простыне. Послестрессовый сон крепок и приятен. Она не слышала его звонков, криков, дубасенья в дверь, ей снились огромные рыжие персики с рассветным румянцемкак на картинкев каплях дождя. Он понял это по-своему и не звонил ей больше. А его телефона она не знала.
праздники жизни
Теперь всех так пиздят на презентациях? спросил он, увидев мое лицо.
Да нет, меня там по телевизору снимали.
А потом дали камерой в глаз, чтобы матом поменьше ругалась?
Если б помнить
Надо лучше составлять букварь:
У МИЛЫ МЫЛО
У ЛУШИ ГРУШИ
У ВАСИ ТЕПЛЕНЬКИЙ ХУЕЧИК
у Рязаночки моей, крохотулечки.
Но букварь мы составлять не стали, а поехали с Рязанцевым по Рязанскому шоссе очень пьяные и на весь автобус пели песню «Рязанка, зачем сгубила ты меня»
Везде наблюдалась какая-то рязанцевость, а в моем фальшивом, но толстом обручальном кольце отражалось солнце. Кольцо у нас было одно на двоих. Мы ехали на дачу испросить благославения у чьей-то мамы и немного отсохнуть (то есть просохнуть).
И приехали. «Целку новую порвали и подбили правый глаз. Не ругай меня, мамаша, это было в 121 раз.»
В летнем доме мы затопили печку, а я сняла кольцо при помощи золы. Остался синий след.
После пошли в теплую избу, рухнули на колени, обнялись и заплакали, и хотя мама вышла с иконой, но вместо благославения дала нам вырезку из газеты «Не пить так просто!» и банку колбасного фарша. Мы еще пуще заплакали и закричали, что умрем друг без друга, открыли банку кастетом и демонстративно скормили фарш беременной овчарке, которая тащилась за нами от самой станции. Овчарку стошнило. Вероятно, сильный токсикоз. Потом начался понос у нас у всех троих, но мы успевали добежать до туалета, а она нет.
Дрова были хорошие, но я почти полностью сожгла себе руки, а он был весь в саже. Я так возбудилась, что стала целовать его черные щеки со светлой щетиной и ниже, ниже, ниже
Когда я целовала его в твердую и грязную пятку, влагалище у меня просто скрутилось в штопор, а у него на лице появилась самодовольная ухмылка.
Он высморкался и бросил платок в печку.
В попу у него был воткнут кусок туалетной бумаги: на случай, если захочется посрать в лесу.
Мне больше нравилось сосать его шелковый хуечик, который всегда пах цветами (даже если он неделями не мылся), чем класть его в себя. Маловат все-таки. Но запах! Ах этот запах!..
Потом мы сидели перед печкой и я целовала его рукис разбитыми о чьи-то тела и окна костяшками, темные, со светлыми шрамами, с обломанными грязными ноготочкамиродные такие, рабочие. Хоть и небольшие. А он меня в шею целовал. Хорошо!
У нас была такая славная бомжовая семья: лежим под грязными одеялами (без белья, конечно), трясемся, онв рваных ботинках, я босая почему-то, от куртки одни лохмотья остались, печка чадит, волосы у всех дыбому него головка русокудрая и здоровая, как пивной котел, и ряха круглая, как сковорода, наглая, закопченая, а у меня нос кривой. Ну чем мы не пара, подумай сама.
И дети у нас есть, и деньги естьнастреляли, напиздили, настругалиполна кастрюля денег этих.
Такой мир! Он мне:
На тебя посмотришьнастроение поднимается. Себя начинаешь уважать: вывеска в порядке и все путем.
А я ему:
А хочешь, я тебе сейчас кочергой в глаз захуярюбланш будет, как три моих.
А он:
Не надо, Санька, март кончается.
Так все и было: море солнца, море ощущений и раскисшая дорога в лесу, по которой мы плелись обратно на станцию, поддерживая друг друга и ласково тряся головами.
Вот он придет ко мне в приемный день, постоит, за решетку бухла перебросит, скажет как дела, кто помер, кто не помер, посверкает своими синими глазенками, скажет, к примеру, что на бутылке Очаковского специального пива теперь нарисован Андрей Синявский.
А рядом с ним будут стоять трое наших детейот двух других баб и одного другого мужика: Русик, Степушка и Катька, семи, пяти и трех лет, блондинистые цыганята. Степа метнется к первому попавшемуся курящему мужику и крикнет на весь больничный двор: «Оставь покурить!», а Катька будет с застенчивым видом заглядывать в мусорный бак, встав на цыпочки и ухватившись руками за его края. Я скажу ему, чтобы он их постриг, а он крикнет:
Да ты что! Мать мне их на три часа дала. Говоритпридешь бухойя им бошки поотворачиваю.
А почему не тебе? спрошу я
И мы засмеемся, чуть не до слез, вытремся руками, помашем ими друг другу и будем жить дальше.
цвет ног
Каждый субботний вечер все девушки Малаховки сильно выпивали. Они выходили к обочинам в клетчатых юбках, не пряча опухших ног. Они были на той стадии алкоголизма, когда начинаешь приятно сиренево опухать, и загар и грязь отливают в синь. Они надевали кто сандалии на босу красную ногу (бурую), кто туфли, довольно расшатанные, но черные, с природной чистой пылью, и было видно, что они перестают стирать джинсы с нарисованной старательно варенкой, не выводят уж пятен на куртках, причесываются не всегда и ноги моют в луже, а если и случится им оплескать ноги из ванны, моя прижитого ребенкаслучайно залить, то полосы по форме обуви грязи распределятся по ступне, и они маленько только тряпочкой сгонят крупный песок и куски, и на черную ногу наденут тапочки из вельвета и пластмассы, разъединенные на подъеме и обведенные по разъединению кантомкоричневым, конечно.
Так они выходили, стараясь сделать вид ума, прямизны, достоинства. Иные были с перебитыми носами, а у одной девушки нос был всегда кривой, то ли она в детстве ебанулась где-то тихонеизвестно. И поскольку не было принято меркость сраслась неправильно, горбом и в сторону. Но подпухшие глаза свои девушкикак вмазанные винтом с морфином, так и выжравшие литруглаза свои не забывали подмазывать и подводить чем-то засохшим из баночки пальцем. И кривой замусляканный карандаш имелся у всякой в туеске, а как жес помадкой и кремом каким-то пахучим, чтобы размазывать грязь по рукам. Они провожали глазами счастливые семьи, как им казалось, молоко всей этой семьи, озабоченной переходами. Из сумок у мужиков торчали полезные продукты: каша, морковь.
Девушки подергивались в пыли, не замечая этого, иные шатались и мотали головой, думая, что тихо и гордо гуляют, ждали кавалера. Подходили босые дедушки, у которых в штанах давно не кудахтало, говорили, что, мол, с красавицами пива попить, рассказывали свой день, как кормили голубей и что-то не удалось, иногда богатенький, в косынке, с перстнем, предлагал отойти в кусты двум разным девушкам с остановок, и чтоб разделись, потрогали друг друга язычком, одна чтоб так сидит на бревне, другая на коленочках. За этоштуку. Девушки нехотя шли, трогали обезвоженные рукиделово и сонно, потом притаскивались, но никак кончить не могли, тут появлялся какой-то заведенный кобель с отклонениями (у него хозяин был сумасшедший) большой, белый, гладкий, с длинным хвостом. Ему было все равно: менстра, не менстра, он их долизывал более-менее.
Но девушки ждали кавалера. После снова шли на остановки, стоять уже не могли, сидели на картонке. Друг друга никогда не вспоминали, а там, одного, со свитером «ВОУ», одного и того же, с такими плечами, что удавиться. Он был уголовка, носил одной злыдне розы. Она, пустоглазая, редко ему давала, зато тянула бабкиштуками и на отлете так его держала, а он такой по жизни был, что будто каждой рад. Идет по шоссе и там кому-чего, комусощурится или спросит: «Мадам, водка у вас почем?» Та девушка, на которой он остановился, начинала притоптывать ногами, не могла вспомнить цены водки, хотя жрала ее цистернами, и так запрокидывала голову, что иногда просто падала, а мужику было досадно и боязливо: он не одного порезал, и пасло его много народу, и с уличным паденьем девушек можно было схлопотать срочокзацепки лучше нет. И так быстро уходил в, едрена мать, даль, а там еще одна потенциальная падаль стоит.
К вечеру начинали сильно квакать лягушки, холодало, у иных девушек шел отход, иные догонялисьчем завалялось, иные туманно гадали: поссать что ль пойти? Кавалеры спали в рыжих окнах, девушки сходили с картонок и ссали рядышком. Пробирались домой малаховскими огородами, заводя сонных собак на базар. Одна спала на люкес носом со кривым со своими там тепленький пар через дырочку ее согревал. А во снев яркой комнатев кружевных отчего-то порткахона кружилась в белом танце, или это была южная ночь, танцплощадка, коллоквиум, 1975 год, она ходила между взрослымисмугленькая, в белой футболочке и раздавала всем богатые южные цветы.
В домах у многих стелился поздний дым, дерево им питалось, и было слышно: завтраотход, завтраотход, а, пять косых есть, так надо зажитое отдать, не умереть надыть, а какой он горделивый, пала, я охуеваю, и медленно, медленно, медленнопроваливались в койкахниже и ниже. Цвет ног в темноте виден не был.
Но пришел как-то раз экстрасенс в этот город Озерыили как его тамШахманов. Девушки побежали к нему гуськом, босенькие. Каждая думала, что идет за другим, чем другая. Они показывали ему свои стихи:
Хочется шутить, хочется смеяться,
Хочется забыть и не извиняться.
Каждая велела приворожить ее к Столыпину.
Экстрасенс был строг. Велел сказать:
Так. Пьешь?
Да.
Часто?
Как деньги
На игле?
Угу.
У Сашки-Кривого? Кубикпалка?
А-а-а откуда вы
Молчать! Щас бесов выгонять буду! Встань ровно.
Девушка встала. Вскорости ее начало мотать, затошнило, как с большого праздника, захотелось в туалет по-большому, ебаться, шутить, в ушах слышался звон, в глазах зеленые медузы, и она робко попросилась:
А сесть можно?
Стоять! гаркнул экстрасенс, как Илья Пророк в колеснице.
И в ту же минуту девушка ебнулась на пол, испустив газы.
Стоять, падла! Надо платить за гулянки! Надо карму отрабатывать!
Девушка искривила рот для плача и смотрела с пола на грозного экстрасенса.
Так. Даже лобок зачесался. Твое говно на себя взял. Чистить надо. У, пропасть! Он яростно тер штаны.
Видя, как испугано нежное женское существо, он отпустил ее в туалет, дал водички, а потом нежно прижал к себе. Девушка доверчиво прижалась к его бороде, а он основательно потрогал ее грудку под видом лечения.
Ну что, милая Не пить, не трахаться, все мысли гнать, читать статьи в журналах, а иначе убийство у тебя по жизнии не хочу говорить, да не могу: плохо, совсем плохо будет все, если не исправишься. Нет, обычно я всем старым девам этим и советую заняться, но ты (это и по фигуре видно) только этим и занимаешься. Небось в год сколько было-то? А? Не слышу! Не помнишь?! В отрубе когда?! Где ж упомнить?! Ну вот! Вот! Платить надо. За все, милая. За все, хорошая. И мог бы я накачать тебя своей сексуальной энергией, да ведь небось не пролечилась? А? Не слышу ответа! Последний укол? Ну это не страшно. Готовить-то умеешь? А? Повар шестого разряда? Давай мясо достану из морозилки. А ты пока выпей, хорошая, да надень халат жены моей, игуменьи Анны. Вот виски, сделай хайбольчик.
А как же не пить? робко спросила она.
Но он уже чесал в ватерклозет. Так они подружились.
Таня X. живет хорошо, воспитывает толстых детей и никогда не вспоминает о былом. Лишь порою закатывается в придорожный шалман и так там надерется, что начинает двигать глазами стаканы, а экстрасенс ее пожурит, бывало, да и пошлет в диспансер. Но все у них хорошо.
И другие девушки тоже вышли замуж, и только взгрустнут порой о Том, с плечами, о картонках, о дыме, об отходе и проглотят пачечку колес от печали. И ножки у них чистенькие, хорошенькие, с педикюром, но всегда они берегут старые туфли-сандали, у которых лак слез от водки, всегда хранят порванные носки, чтобы заняться в них мастурбацией.
А так все хорошо.
счастье
1. осень
Пахнет жженым пероммы с любовником жгли подушку. Мы выкинули телефон в окно, чтобы он не звонил. Пахнет тысячью несостоявшихся кур. Он прожигает мне сигаретой шеюи шея дымитсямясо сворачивается в лоскутки. Я кусаю его сосокнедоразвитый, но упругий. Появляется песья мордочка в перьях. Щенок подумал, что мой клиторкусочек мяса и куснул. Любовник его замочилс балкона сученка скинул. Мы украли десять рублей и бутылку коньяка. Баба билась в падучей от недостачи. На дворе была осеньверетено света.
Бутылка покатилась под ноги. Он поднял на меня умильное лицо с длинным колючим подбородком, лоснящимся от моего секрета, и перебрался целовать губы. Моя знакомая говорила: «У него странная привычкалазить везде у всех руками, а потом пихать их мне в рот.» «У всех»она имела в виду себя и меня. Он вцепился мне в волосы и кончил в тот момент, когда сученок с криками вмялся в асфальт. Мы его затоптали, визжа.
Его щетина исполосовала мои ноги тысячью царапин, руки были изрезаны осколками. Видя, как вьются его ягодицы, я жгла ему седую прядь, вынув зажигалку из анусаэто была привычка зоны; мы нашли кайф в прямых ногах; сперма в диван; он сгреб часть ее и этой рукой погладил меня по щеке. На моей ключице догорала спичка. Мы были счастливы.
Улетали птицы на юг, и в небе висели аэростаты.
Его темно-желтая рука с коричневыми полосочками у ногтей ощетинилась. Началось?
Уже давно нас мучили лобковая вошь и чесоточный клещ, но под этим делом мы переставали чесаться на какое-то время. Мы знали, что потом, в отходняке, будем драть друг другу спины ножами и ножницами, но от этого будет только хуже, и, может быть, он пырнет меня, если зачешется колено, но мне не хотелось об этом думать
А пока чтокайф, судороги, яблоки, схожу еще за виноградом и водкой, пока он не разорвал последние джинсы и не стемнело.
2. зима
Было раннее субботнее утро. Павлины мерзли в зоопарке. Свесив хвосты в снег, они стыли и плакали. Это была одна дорога: в кожно-венерический диспансердеревянный дом, нелеповернее, развратно, бедром впередвставший на углу; слева этой дороги были кулуары зоопарка. Паровые лошади дышали неприличием. Павлины, как зеки-иностранцы особого режима, ассимилировались. Их узкие головки прорезала морщина озабоченности. Бедные, господи, говорили мы и думали, как бы ловчее почесать задницу.
В диспансере было пусто; венерические врачи толковали о жирной селедке, и стоял нерешительно в пролете высокий развратный гражданин, неумело держа шапку красными ширококостными клешнямион заметно стеснялся.
Мы не стеснялись, приняв с утра, и ворвались в кабинет, где тетенька развешивала за хвосты селедку, приговаривая: «жирная, блядь». Мы сняли штаны у широкого светлого окна, и людей на улице прибавилось. Морозный день разгулялся.
Что же вы голову морочитене наш район! испуганно наступала селедочная женщина.
А мы что, ниже канализации? Ты клятву давала этому Гиппократу.
Выписали нам бензольчику, страшась наших налитых суггестивных глаз, и мы свалили из этого места, памятуя о сиреневом небе, пустых улицах и стилизованных литовских вывесках.
Поднимаясь по лестнице в квартиру, мы увидели в углув пролете между третьим и четвертым этажамидевушку с длинными, вьющимися рыжими волосамиэто не образволосы были роскошны. Все ее пальто было в пыльных следах, будто она всю ночь валялась по лестницам; она переступала с ноги на ногу и упорно отворачивалась. Нам хотелось эти волосы взять.