Пришел ординарец Санькаусы черные, завинченные вверх, чернущий чуб, шельмоватые глаза, губастый, подобранный, узел картошки притащил и в карманах белой бекешиконсервные банки. Куча новостей к тому же.
Седне нажрутся казаки конины от пуза. Тащут по казармам, кому сколь угодно. По полконю, ей-бо! Может, и нам взять?
Бери, да вари на улице.
А чаво? Чище коня животного нету.
Потому и жрать нельзя его.
Ох и было в штабе! перескочил Санька, посмотрев на Дуню. Карпова с артбригадой спешно направили в Псков. Всех ваших батальонщиц матросы допросили. Всех бы пустили в расход, если бы не подъехал Подвойский. Увезут остатных в Петроград. Одна писарша, штабистка ихняя, хлипкая такая, на допросе выдала, какой сговор имела командирша Леонова с другими полками, и самых злющих из пулеметчиц назвала. По матросам в Суйде строчила будто отчаянная георгиевка Евдокия Юскова.
Не я! Не я! вскрикнула Дуня. Юлия Михайловна сама вела огонь.
Санька оглянулся:
Эвва! Юлия Михайловна?!
Она всех в кулаке держала. Вы же ее знаете!.. С красными комиссарами была красная, в Смольный не раз ездила.
Санька переглянулся с Ноем, сказал вполголоса:
Ищут ее. Сам комиссар Свиридов и наши казачьи командиры. Гляди, Ной Васильевич, как бы греха не было.
Ной предупредил:
Ты вот что, Александра, что она батальонщицаникому ни слова. Тем пачеБушлатной Революции, комиссару, стал быть. Из Петрограда, мол. Землячка наша, слышь? Был в Белой Елани на полевых учениях? Ну вот. Из Белой Елани. Звать Дуней И к Дуне: По отчеству как?
Елизаровна, ответила Дуня и тут же поправилась: В документах Ивановной записана. Не хотела носить отчества папаши.
Ной понимающе кивнул:
Ивановна. Слышал, Александра? Не она была командиршей, которая ходила в двух шкурах, сверху натянула красную, а под краснойбело-серая, гадючья.
А мне што? хлопал глазами Санька, разумея слова командира на свой лад: «Язви те, втезенился, знать-то. Четыре года воевалколеней не замарал, а тут приспел. А меня штырит за баб».
Ной догадался, что на уме у Саньки:
Не вихляй глазаминутро вижу. О чем думаешьвыкинь из башки.
А про што думаю?
Про мою шашку, потому как она не ржавая.
Санька на дюйм стал ниже ростом, посутулился.
Евдокии отдам свою кровать, нам хватит одной. Перемнемся.
Еще поставить можно.
Ни к чему. Под боком сподобнее котелок поганый держать.
Санька уразумел, о чем речь! Ох уж до чего настырный, дьявол!
Смыслишь?
Не бестолочь.
Ладно. Теперь ступай, коней давно пора обиходить. А я загляну в штаб: какие разговоры, про что? Где Подвойский?
Должно, уехал обратно в Петроград. Бушлатная Революция увел его на вокзал. А вечером, Сазонов грит, митинг будет.
Зайду в казарму к оренбуржцам. Как они? Какие разговоры про арестованных?
Все они верченые. Доверять нельзя.
Иди! Погодь! У кого взял консервы?
Каптенармус дал.
Опять власть употребил?
Никакой власти. Сам Захар Платоныч дал. Бери, говорит, как положено председателю комитета. А што? Полковник-то со штабными на каких харчах?
Я не полковник! рыкнул Ной. Ступай.
Санька ногой за дверь, а Ной остановил:
Погодь!
Ну?
Не через порог.
Санька закрыл двери.
Тайник, что отыскали в подвале, цел?
Как лежало, так и лежит все. А глазом покосился на Дуню, в ноздрях завертело: конец, знать-то, тайничку. Санька облюбовал такие знатные женские наряды в тайничке! Для женушки Татьяны Ивановны. Ведь это он, Санька, открыл буржуйский клад! Ему и пользоваться. Да вот командир!
Ладно. Иди.
Санька умелся в плохом настроении. Пока чистил коней, то и дело плевался и матерился. Шепнуть бы Бушлатной Революции, что самая злющая из окаянных пулеметчиц спрятана у председателя
Оренбуржцы встретили Ноя настороженным молчанием: Терехов-то с Григорием Петюхиным под арестом! Варили конину на трех кострах, шкуровали на снегу убитых коней, выжидали, куда председатель повернет
Половину мяса отдать стрелковым батальонам и батарейцам! приказал Ной.
И, не дождавшись, что скажут казаки, пошел в штаб.
Свиридов размашисто шагал по комнате, не выпуская махорочной цигарки из зубов. Сазонов, Павлов и Крыслов чинно расселись по стенке. Пятеро матросов развалились в креслах. Один храпел, уткнувшись головой в стол начальника штаба Мотовилова.
О! Хорунжий! приветствовал Свиридов Ноя. Наконец-то! И куда запропастились комполка Дальчевский и начальник штаба Мотовилов? Увиливают, сволочи, от решения назревших вопросов. А тут такие новости, Ной Васильевич! За разгром батальона полку объявлена благодарность Военного комиссариата Совнаркома. Приезжал сам Подвойский. Он считает, что наш полк следует переименовать в красноармейский конный имени Степана Разина. Каково, а? Звучит?! Это же событие! Красную армию организуем, браток! И я рекомендовал вас на должность командира как достойного
Не можно то! Как есть уже выборный командир полка.
Дальчевскийфигура неподходящая. Подвойский оставил нам пропуск на весь комитет полка. Завтра нас ждут в Смольном.
Не можно то! отверг Ной. Как не большевик я.
Большевик или не большевик, а приказано явиться. И точка. Комитетчики твои предлагают вон митинг опять созвать. Мало мы горло драли. К тому же семь часов вечера и казаки устали после боя. Я против!
Как можно против? Пускай солдаты и казаки решают, остаться им в красноармейском полку или просить распустить его. По-хорошему, так должно.
Ну, валяйте, созывайте. Время не ждет. А за что ты Терехова под арест посадил?
За изгальство над пленными. И за невыполнение приказа.
Правильно! Советская власть за такие дела карать должна. Одним горлодером на митинге меньше будет.
Вернулся домой Ной в двенадцатом часу ночи. Саньки еще не было. «Уж не к крале ли своей утезенил, шельма? Ведь только что видел его на митинге».
Дуня угрелась на кровати, сидя уснула.
Семилинейная лампа коптила: керосин кончается. Ной покрутил фитилек и стал быстро мыть картошку в солдатском котелке. Поставил вариться.
Дуня проснулась и пересела к столу, уставившись на Ноя. Большие черные глаза на исхудалом девичьем лице наблюдали за ним со странным нарастающим интересом. Задумалась, почему этот кудрявобородый казачина прозван Конем Рыжим?
В Бога верите?
Не веритьдушу погубить. А к чему мне губить душу, коль и без моейтьма-тьмущая погибших? Помолчав, признался: Да не всегда по-божьи поступаю. И все война проклятущая. Завсегда в бою из памяти вон! Сколько раз зарекался, чтоб щадить человекаведь каждый не от Сатаны народился, а как почнется бой, как взыграют кони, как увидишь противникамадьяр ли, австрияков, немцев ли, оскалы зубов, перекошенные морды, так и сам в черта обернешься, господи прости. Доколе же будет так? Горестно покачал головой.
Дуня в комок сжалась на резном господском стуле с высокой спинкой.
А почему почему прозвали вас Конем Рыжим?
А! Помнишь. Да просто так, шутейно, уклонился Ной.
Боженька! Если бы вы знали, как я боюсь коня рыжего! Если бы вы знали!.. Еще девчушкой меня разнес наш рыжий коньчуть не убилась. Да дед с матерью еще постарались, чуть что, так и стращают: «Мотряй, не запамятуй знамение Господне. Бойся!.. Господь явит рыжего коня, и он задавит тебя копытами».
Не мучайся, Дуня. Не всем нам дано понять. Забудь свои страхи.
Вернулся Санька, разделся, повесил бекешу на вбитый в стену гвоздь, туда же папаху.
Изморился за день. Сколь всего нахваталв башку не помещается.
В комнате заметно темнело. Санька сказал, что керосина больше нет, лампа скоро потухнет, и принялся щепать лучину.
Из пустующих недр каменного дома раздался голос:
Эй! Где тут председатель?
Ной вышел и вскоре вернулся с комполка Дальчевским.
Дальчевский, увидев Дуню Юскову, выпрямился, пронзил взглядом.
В ее глазах метался испуг: ради всего святого, не признавайте меня, я ни в чем не виновата, ни в чем! Она никому не выдала про сговор полковника с Юлией Михайловной.
IV
Ной не ждал, что к нему пожалует чопорный полковник Дальчевский. А тутбатальонщица!.. Надо как-то извернуться.
Приехала вот на воскресенье из Питера погостевать землячка. А тут у нас сражение произошло. Из нашего Минусинского уезда, Евдокия Ивановна.
О-очень приятно! неулыбчивое, длинное лицо Дальчевского не выразило ни удивления, ни участия, как будто и в самом деле он не спал с Дуней в Пскове. Такое жестокое время, Ной Васильевич! Кошмарное время. Вас не было, когда матросы допрашивали батальонщиц. Пятерых казаки расстреляли на кладбище, а других замучают у себя в теплушках. До Петрограда не довезут, понятно. Наш комиссар допытывался про пулеметчицу Евдокию Юскову. Погибла, пожалуй. Это ее счастье!
У Дуни ни кровинки в щеках и сердце замерло.
Надо полагать, у большевиков не все единомышленники, если восстал красногвардейский батальон! Что ж, Ной Васильевич, приглашайте сесть.
Милости прошу, Мстислав Леопольдович.
Подал ему стул, а у самого глаза сузились, как у охотника, целящегося в крупного зверя.
Расселись
Ной повесил беспогонную шинель Дальчевского и папаху.
Что у вас варится?
Картошка.
Ну-ну! Скоро не будет ни картошки, ни консервов. Впрочем, у нас есть лошади. Не спрашивая разрешения, Дальчевский размял в пальцах папиросу, закурил. Барышня не курит?
Спасибо, не курю, ответила Дуня. Ох, как бы она закурила!
Дальчевский спросил: есть ли у председателя керосин или свечи? Нету? Пусть пойдет ординарец к нему на квартиру и возьмет несколько свечей.
Ступай! послал Ной, отмахиваясь рукой от табачного дыма.
Санька ушел.
Булькала вода в котелке, брызги летели на раскаленную буржуйку, шипели, испаряясь. Дальчевский что-то обдумывал, прищуро косясь на Ноя. Взглянул на гимнастерку Дуни, похвалил как отважную патриотку, но сейчас-де настали такие времена, когда Георгии не в моде и патриотизм, к сожалению, канул в небытие, хотя половина женщин России и носит военную форму. Но в данной ситуации, после разгрома женского батальона, небезопасно землячке Ноя Васильевича выставлять свою форму напоказ и не лучше ли переодеться в штатское платье? «А крест спрячьте и не потеряйте», милостиво напомнил Дальчевский. Дуня не сняла, а сорвала крест и сунула его в карман гимнастерки.
Ной опустился на стул, ладони на колени, а внутри, как в котелке на печке, вскипает лютая ненависть к полковнику из тайного «союза», еще не изобличенному, не схваченному на месте преступления. «Мертвые не свидетели», вспомнились слова Дальчевского у трупов убитых в ту ночь офицеров.
Ну так вот, Ной Васильевич, поскольку я не был на митинге, но информирован, что завтра вы едете в Смольный, то решил зайти к вам и сказать, что подал рапорт об освобождении меня от командования. Сожалею, что принял полк одиннадцатого октября. Ну-с, а теперь, когда у военки Смольного фактически нет ни армии, ни устава, если не считать Бушлатную Революцию и отрядов Красной гвардии, моя миссия командира полка закончена. Положение у Смольного не из важнецких: армии развалились от той же большевистской агитации «Долой войну!», кругом дезертирство, сплошные митинги, на Украине самостийная Рада сговаривается с немцами. А кайзеровские дивизии на Северо-Западном фронте плечом к плечу, и надо ждать их в Петрограде: братишки и путиловцы не спасут. Достаточно сказать, что на место главнокомандующего, прославленного генерала Духонина, поставлен прапорщик Крыленко. Это же издевательство над Россией!.. Если меня не упрячут в ЧК, то я, пожалуй, уеду к семье в Красноярск и буду там сажать репу и брюкву. Обожаю пареную брюкву!
Ной изрядно вспотел возле «буржуйки» припекло спину, а со лба соль капала.
«Ну и стерва, господи прости! думал он. В кусты прячется. А комитетчиков успел подвернуть под себя, и они гнули его линию на митинге, да еще оренбургские казаки поддавали жару!.. Ясно-понятно, полк развалился. И ведь не схватишь за горло!..»
Подвойский особо предупреждал, чтобы мы усилили охрану продовольственных складов, фуража и сена. Я распорядился. Ну и вы, само собой, имейте в виду: фуражэто кони под седлом.
Как же, как же! согласно прогудел Ной, соображая: тут что-то запрятано!.. Уж не думают ли они оголить Гатчинский гарнизон? Продовольственные склады рядом со штабелями прессованного сена!..
Это он, Дальчевский, предвкушая разгром большевиков и захват Смольного, вывез из Луг весь фураж для конников 17-го корпуса и тюки спрессованного сена, чтоб потом, в Петрограде, ни в чем не нуждаться. И все это достанется красноармейским конникам!
Дуня чутьем угадывала: Мстислав Леопольдович говорит совсем не то. Он сожрал бы рыжего Ноя с его кудрявой бородой. И как будто рядом с Дальчевским, на одном стуле, сама Юлия Михайловна, со своей роскошной русой косой. Это она легла у пулемета на водокачке, отстранив Дуню, и так-то ворковала:
Какие они славненькие, матросики! Бегут, бегут! Ко мне, миленькие! Ах, как горят теплушки! Чудненько! Чуточку поближе, миленькие. Сейчас я их расцелую, красных ангелов.
И потом, когда матросы полегли на рельсах, возле горящих вагонов, и малое число спаслось бегством, Юлия Михайловна поднялась от пулемета, обиходливо стерла грязь с низа ядовито-зеленой юбки, сорвала красную повязку с правой руки и, скомкав, бросила:
Все, Дунечка. Надо их, милая, вот так убивать, с короткого расстояния.
Мстислав Леопольдович так же, как Юлия Михайловна, ласково, милостиво разоружал хорунжего Лебедя. Но Дуня заметила по настороженному цепкому взгляду Ноя, что он тоже хитрит и не так-то просто его разоружить!
И Дуня видела себя сейчас не в комнате, а на желтой водонапорной башне под грязным небом, на башне с огромным котлом, и в котле том не водасмола кипучая ненависти к матросам, рабочим, красным комиссарам Смольного, ко всем, кто лишил полковника Дальчевского, Юлию Михайловну сытого благополучия и узаконенного разврата, которым они жили от века, а вместе с ними и Дуня Юскова. И все они сейчас на желтой водонапорной башне.
Дуне страшно. Жутко.
«Боженька, Боженька! Да что же это? Что же?» Бежать бы, бежать бы из Гатчины домой, но куда бежать? И есть ли у Дуни дом и пристанище?
Давно ли вот этот Мстислав Леопольдович в Пскове лежал в постели Дуни и бормотал ей в ухо:
Если все обойдется благополучно, я возьму тебя с собой в Красноярск. Только бы вырваться из Гатчины
У вас ведь в Красноярске супруга с девочками?
Не беспокойся, я тебя устрою.
Нет, нет! Только не у мадам Тарабайкиной. Вы же знаете
А теперь онапленница Ноя, и Мстислав Леопольдович уедет без нее. Без нее! О боже! Какие они все скоты! У него же ни в одном глазу жалости к ней. А она еще пела ему про нежность и вишневую шаль!
А знаете, Ной Васильевич, сказал Дальчевский, одна из батальонщиц оказалась крепким орешком. Она заявила, что нет той кары, самой жестокой кары, достаточной кары, которая постигнет каждого предателя «союза», и она лучше умрет, чем отречется от священной клятвы!
Что это? Уж не угрожает ли ей Мстислав Леопольдович?
Скотина! Он и тогда был скотиной. Она прекрасно помнит, как в Пскове, сделав свое дело, он прошелся по комнате, вскрыл консервную банку датских поставщиков, выел до дна тушенку ломтем черного хлеба (на него всегда нападал жор в такие минуты) и, забыв о всех своих обещаниях, уехал, холодно попрощавшись.
Закружили их эсеры с заговором, ответил Ной, едва сдерживая ненависть.
Санька принес пяток стеариновых свечей и зажег три. Свечи, укрепленные на донышках обливных кружек, мягко освещали большую комнату.
Я очень сожалею, что нам не удалось догнать их командиршу Леонову. Она бежала на паровозе с тремя санитарными вагонами и отрядом офицеров. Вот только хотелось бы знать, далеко ли они ушли?!
Очень уж беспокоился Мстислав Леопольдович.
Далеко они не ушли. Путиловцы, я думаю, их уже встретили, прогудел Ной. И артбригада ушла туда же.
Как-то вдруг сразу на улице посветлело.
Мстислав Леопольдович кинулся к окну.
Пожар! Склады горят! Сено горит! ахнул Ной.
Пожар моментально разгорелся. Сено же, сено горит! До неба взметнулось пламя.
Точно, Ной Васильевич, горит, горит! Фураж горит. Продовольственные склады горят! крикнул Санька. Какая-то сука подожгла.
Мстислав Леопольдович быстро оделся, и все трое выбежали из дома.
Дуня осталась одна
На желтой башне. Сама с собою и с полыхающим пожаром за готическими окнами. Бегут, бегут в ночи люди на пожар. Мелькают за окнами. Страшно и стыдно, стыдно. Спустится ли она когда-нибудь с башни на грешную землю?