Еще осторожнее, затаив дыхание, подполз-таки к пулеметчице, с маху схватил ее за плечи, рванул на себя, втискивая голову в рыхлый снег.
У батальонщицы снегом забило рот, глаза, уши, и она даже не отбивалась.
Михайла Саврасов подумал, что Терехов придушит ее тут же. Но Терехов рванул с нее шинелькрючки выдрал с сукном. Живо снял ремень, бросил, крикнув Григорию Петюхину:
Подмоги, чаво глядишь? Стаскивай сапоги и всю ее амуницию.
Нагую пулеметчицу с растрепанными черными волосами Терехов с Петюхиным потащили под руки спиною к черному толстому дубу, подняли ее там в рост, руки назад, вокруг ствола и привязали ремнем.
Эт-таааа штоооо тааакооое! раздался могучий голос Ноя Лебедя.
Никто из казаков не слышал, как по чащобе продрался к ним Ной с кольтом в руке, а за ним его верный ординарец Санька с наганом.
Терехов резко повернулся, вытаращив ошалелые белые глаза, не выпуская из рук карабина с засланным патроном, хотел пальнуть в Коня Рыжего, но тот отбил рукой ствол в сторону, грохнул выстрел. Ной с необычайной проворностью ударил Терехова рукояткой револьвера в лобс ног сбил, вырвал карабин, оборвал шашку, бросил в сторону, вытащил наганв минуту управился.
Петюхин с Саврасовым не сопротивлялисьсами отдали карабины и револьверы. Шашку Петюхин не хотел снимать.
Пристрелю! крикнул Санька. Сымай сичас же!
Под трибунал пойдете все трое! малость охолонулся Ной Лебедь. За самосуд! За нарушение приказа! Это уже не бой, а казнь без суда и следствия!
У Терехова кровью залило глаза и щеки, он все еще утробно рычал, смахивая кровь тылом руки, ощупал лобчереп, кажись, не проломан.
За митинг мстишь? зло спросил Терехов, тяжело поднимаясь. Завяжем узелок, помни! Не век при большевиках будешь носиться на красных копытах. Когдай-то слетишь с них!
Не стращай, вша, очкур не пережуешь, отпарировал Ной. А мщения у меня нет. Ни за митинг, ни за то, как ты меня со своими казаками скарауливал у станции! Нету мщения, а есть справедливость.
У большевиков, што ль, справедливость сыскал? огрызнулся Терехов, зачерпнув горсть снега и прикладывая ко лбу.
А что большевики? Миллионщики или кровопивцы?
Ной Васильевич, онаживая! крикнул Санька.
Кто живой!
Да батальонщица. Ей-бо, живая! Это ж та самая пулеметчица, которая была
Не болтай лишку! оборвал Ной Саньку. И казакам: Стал быть, изгальство учинили?
Не было изгальства, отверг Григорий Петюхин. Ты бы хоть выслушал нас. Эта стерва, кивнул на батальонщицу, двенадцать казаков из взвода убила. Мало, да? Мало? И мово брата, Василья, пристрелила из карабина. Брата Кондратия Филипповича, Михайлу. Мало, да?
Одна убила, что ли? Бой есть бой! А над этой почему особую казнь умыслили? Баба ведь она. За изгальство ответ держать будете. И за нарушение приказа.
Молчали.
Гони их, Александра, до взвода Афанасия Мамалыгина, как арестованных. Передашь Мамалыгину мой приказ: доставить их на губу под строжайший арест. Ухари! Скажешь Мамалыгину, чтоб послал казаков подобрать пулеметы, убитых, а так и коней. Потом доглядывать будешь по всей позиции, чтоб не осталось чего.
Трогайсь! приказал Санька.
Терехов остервенело матюгнулся и пошел первым, подобрав свою папаху, за ним Григорий Петюхин и пожилой Саврасовслед в след.
II
Смертница готова была втиснуться в ствол дерева, уставившись на рыжебородого казака немигающими черными глазами.
Взгляды их встретились, словно накрепко затянули узел, не развязать.
Один мигвсего один миг охватного, объемного взгляда. Белое лицо, словно из него выцедили всю кровь, чуть открытый рот с белеющими плотными зубами, трясущиеся губы и подбородок с ямочкой, маленький, чуть вздернутый нос, большие, страхом насыщенные глаза, пряди волос по плечам до маленьких опавших грудей и напряженное дыхание.
Она вдруг сползла вниз, и руки ее безжизненно упали на снег. Но где же ее одежда? Ной глянул туда, сюда, побежал к плотному кустарникунашел! Схватил в охапку все, что валялось разбросанным, примчался, а пулеметчица ревет, ревет в голос, сотрясаясь всем телом. Бьется, бессвязно выкрикивая: «Не я! Не я! Не я! Убейте меня, убейте!..»
Снег таял на ее голом теле, оседая крупными каплями, волосы в снегу, спутались комом. Попытался надеть байковую рубаху, но батальонщица вцепилась ему в бороду, булькая невнятными словами, а глаза дикие, ошалелые. «Вот оно как после смертной казни отходят, господи! Хоть бы умом не тронулась. Беда! Не бросать же ее в таком положении».
Да охолонись ты, дура! Охолонись! Или те не морозно кататься по снегу! Сгинешь, язва! Дуры вы, дуры! Из благородных барышень, должно. В Сибири такой дуры отродясь не сыщешь!
Из Сибири я. Из Сибири! Только убейте поскорее!
Ври! Ты Сибирь-то, поди, не нюхала, миролюбиво сказал Ной, натягивая шинель на пулеметчицу, и потом затянул армейским ремнемкрючки все были вырваны. Из шапки вытряхнул снег, надел ей на голову, не заправив волосы. Сапоги настылихолоднющие. Взялся оттирать ноги пулеметчицыне сопротивляется, хлюпает носом. Где ты бывала в Сибири? спросил, чтобы пришла в себя поскорее. В книгах, однако, читала про Сибирь?
Я в Сибири родилась! Ах, да не все ли вам равно?!
Где? дрогнул Ной.
В Минусинском уезде, на Амыле.
Деревня какая?
Белая Елань на Амыле. Там у нас тоже казаки. Каратузской станицы, Монской, Арбаты, Таштыпа совсем как малый ребенок лепетала бравая воительница.
Господи прости. Я со станицы Таштып. Лебедь моя фамилия.
Я в Таштып не раз ездила. У отца там кожевенный завод был.
Экое! Один у нас заводЮскова, миллионщика. Ты, стал быть, самого Юскова?
Ной слышал про миллионщика Юскова: «Чужое сожрет, свое сожрет, из-под себя сожрет и не поморщится».
Сказал:
Ах ты, якри тя! Чего ж ты, дура, сразу не сказала, что ты сибирская, а не питерская? Экое! Знать, мильены папаши погнали тебя в батальон смерти?
«Мильены»! Нету у меня мильенов, нету у меня папаши! вздыбилась пулеметчица. Есть душегуб, который терзал меня, как вот вы, казаки рыжие, зверь зверем. Если бы всех вас вместе с папашей под пулеметузнали бы, какая я миллионщица. Боженька! Что ты меня не пристрелил?
Ладно, ладно, не сопливься, бурчал Ной. Моли Бога, что подоспел вовремя. Ну, чего? Вставай!
Нога у меня подвернулась.
Батальонщица, поднявшись, зацепилась за какую-то корягу и сунулась лицом в снег. Ной подхватил ее на руки и вынес из леса.
Сейчас на коне домчу тя, дуреха. Сейчас!
У старого вяза топтался один конь на привязирыжий конь хорунжего. Девица как глянула на коня, забилась на руках Ноя, вскрикивая:
Конь рыжий! Конь рыжий! Пусти, пусти, пусти!
Экое! Что тебе мой конь рыжий?
Девица выскользнула из рук, как щука, лопочет:
Боженька! Боженька!
Экая, господи прости! Я за войну на всех мастях поездил, язви ее в душу. Сколько коней хануло подо мной, а я
Батальонщица пятилась, пятилась, запнулась о мертвое тело, отупело взглянула на отрубленную голову подруженьки и, ойкнув, раскинув руки, упала навзничьлицом к небу. Ной подскочил к нейглаза зажмурены, зубы стиснуты ини звука. Присев на колени, подсунул руку под спину, глядит в лицо, и как будто чем прожгло душупонять не может.
Экое, а? А ты, язва сибирская!
Стянул зубами шерстяную перчатку с руки, зачерпнул горсть снега и давай тереть лицо, чтоб очнулась. Нет, не приходит в себя. Не умерла ли? Давай потряхивать на левой руке, и девица протяжно охнула. Ну, слава Христе, живая! Конь остервенело бил копытами и, мотая головой, всхрапывал, тараща карие глаза на рыжебородого Ноя с ношей в руках.
III
Ной не сумел бы ответить даже на Страшном суде: почему он, бывалый казак, повидавший тысячи смертей, жестоко рубивший врагов на позиции, вдруг размягчился, подобрал батальонщицу и, мало того, поехал с нею на коне не полем недавнего сражения, где еще были казаки, солдаты и матросы, подбиравшие оружие, раненых и убитых, ошкуривающие неостывших лошадей; он мчался с нею бездорожьем, чтоб никто не встретился, и, когда она пришла в себя от тряски, усадил ее впереди, придерживая одной рукой, и так подъехал к Гатчине.
Куда ты меня?
Домой везу.
Боженька!
То-то, боженька!
Командирша наша Юлия Михайловна Мы были с нею у вас в понедельник. Помните? Она так уверилась, что ваш полк начнет восстанье! И мы все верили ей. А вышло так страшно, жутко!.. Разгром!.. Полный разгром!.. И, прижимаясь к Ною, пулеметчица взмолилась: Не отдавайте меня матросам, ради бога!
Тиха! Людностью едем. И так сколько кружил.
Мне страшно! Страшно!
Как не страшно, коль смерть на плечах сидит. Может, проскочим.
Батальонщица притихла, жмется к Ною. А вот и каменная ограда вокруг белого дома. Заехал в ворота, спешился, снял землячку, посадил на крыльцо, завел коня в пустующий гараж, привязал там и повел пленницу в каменный белый дом под железным укрытием с тремя трубами, из которых давно не пахло дымом.
Как тебя звать, землячка? спросил Ной, когда провел батальонщицу в свою комнату. Дуня? Ладно. Меня Ноем зовут, Васильевичем кличут. Сейчас подшурую печкутепло будет. Куда запропастился ординарец, якри его?.. Болят ноги-то? Три! Пальцы-то побелелисам видел. Разуйся и три. Без стесненьев.
«Без стесненьев»! вздула покусанные губы пленница. Сколько девчат порубили, и «без стесненьев»!
Само собой. Рубили, поддакнул Ной, разжигая печку. Спрос надо вести с тех социалистов, которые закружили ваш батальон.
Наш батальон дрался с немцами. Может, вы так и не бились, как мы. Отсиживались в Гатчине. Казаки еще!
А чего нам? Как на отдыхе и формировании. Кроме того, время, якри его, щекотливое. Вроде у большевиков на харчах проживаем.
То-то и откормили вас!
Неужто на голодуху держать полк? Само собой. А вот ваш батальон. Седне с красными, а завтра с белыми?
Мы с патриотами, чтобы спасти Россию от большевиков с их Лениным, который сам немецкий шпион. Какие вы чумные!
Ной прищурил карие глаза, покачал огненной головой.
Экое у те соображенье. Ежели бы Ленин был немецкий шпион, чего ж тогда немцы не в Петрограде?
Чугунная буржуйка, поставленная на кирпичи, зардела румянцемтепло разошлось по всей комнате. В готические окна плеснуло полуденное солнце. Дуня сбросила шинель и, разувшись, подсела к печке. Болели прихваченные морозом ноги и руки, но она терпела, зло поглядывая на Коня Рыжего: что он с ней сотворит, неизвестно.
Экое! Запамятовал! спохватился Ной. Сейчас подлечу тебе ноги, землячка. У самого не раз прихватывало на позиции. Дак натирал гусиным салом.
Отыскал банку, подсел на корточки возле Дуни, положил ее босую ногу себе на колено. Дуня глубоко вздохнула и, откинув голову, прикусила губы, а из прижмуренных черных век потекли слезыслеза за слезой, как из родничка. Не от боли в ногах, а от обиды и жалости к самой себе: она такая разнесчастная! Билине убили, стрелялине расстреляли!.. Сколько мучений пережила, сколько горюшка и позора изведала! И никто никогда не пожалел ее. Она нужна была мужчинам на час-два для утехи И не оттого ли Дуня Юскова возненавидела мужчин, не доверяя ни одному из них?
Больно?
Н-нет.
Ври! Запухли пальцы-то. Надо бы мне там еще оттереть снегом, да ты и без того перемерзла. Спиртом бы, да нету, непьющие мы с ординарцем.
Взялся оттирать другую ногу.
Экое! Плачешь! Эту ногу, что ль, подвернула? Больно?
Не в ногах боль, не в ногах! сквозь зубы процедила Дуня.
А! уразумел Ной и тоже вздохнул. Понимаю, Дуня. Война, одно слово. И пораженья бывают, и победы, а все единокровью кровь смывают. У печки-то не надо держать ногишибче болеть будут. Дам шерстяные носки, надень да сунь в рукава моей бекешитак лучше будет.
Не надо!
Пошто?
А что мне ноги, если голову потеряла?
Как так? Покуда человек живойголова завсегда на своем месте. И соображенье имеет при этом. Обиды и горе отходчивы.
Поставил на буржуйку чайник, подкинул в огонь дубовых паркетных квадратиков и взялся за уборку комнаты. Утащил на улицу постели с обеих кроватей, вытряхнул на морозе, вернулся, застлал кровати, чтоб все было чин чином. Подмел пол, предварительно спрыснув пыль водою.
Пили вдвоем густо заваренный байховый чай с сахаром. Дуня все так же растерянно и подозрительно взглядывала на Ноя, трудно соображая. Страх жестокого пленения казаками, обида и боль за разгром батальона отошли вглубь сердца, и она, сводя черные, круто выписанные брови, думала: и чего он с ней возится, этот рыжий? Уж лучше бы к одному концу
Куда запропастился ординарец, язви его? бормотнул Ной, когда Дуня отблагодарила за чай с сахаром с ржаным ломтем хлеба, испеченного напополам с охвостьями. Может, в штабе что происходит?
Дуня села на кровать.
А Ной притащил беремя дровостатки буржуйской мебели и паркетных полов.
Ты замужем, Дуня?
Дуня зло усмехнулась. Они все так начинают: замужем ли! А если замужем, счастливый ли брак? Хорош ли муж?
Н-нет. Не замужем.
Училась, поди, в Питере?
У Дуни запрыгало веко левого глазанервный тик. Училась! Это она-то, Дуня Юскова, содержанка дома терпимости мадам Тарабайкиной-Маньчжурской!
В Красноярске прошла все науки.
В гимназии?
В заведении и в домах миллионщиков.
А! кивнул Ной. Он, конечно, понял, в каких заведениях побывала пулеметчица Дуня, слышал, что батальонщицы охотно обслуживали женскими любезностями господ офицеров, но для Ноя это было отвратно, и он не стал дальше расспрашивать.
А у вас какое военное звание?
Председатель полкового комитета. А как войсковоехорунжий.
Большевик?
Никак нет!
Что же вы за большевиков поднялись? Или они вас купили?
Мы не продажны, весомо ответил Ной. А поднялись пошто? Чтоб малой кровью сохранить большую кровь.
Не понимаю!
Да ведь если бы наш полк с артбригадой и ваш батальон прорвались в Петроградбольшая бы лилась кровь. А там и без того люди изголодались, легко ли им? Из таких соображений.
Боженька! Да ведь вы спасли большевиков! Наше командование рассчитало удар. В Петрограде нас поджидали два полка. Если бы еще ваш полк
Не можно то! решительно отверг Ной. Кабы Временное правительство было не буржуйскиммиллионщиков разных, тогда бы в Петрограде не произошло в октябре восстания. А к чему теперь свергать большевиков, ежели они от большинства власть взяли?
И, помолчав, еще раз напомнил:
Из этих соображений.
Дуня призадумалась. Куда же ее занесло? С кем она? С теми, кто ее мучил и покупал в заведении за трешку или красненькую? Бывало, «катеринки» перепадали, но от кого? И какой ценою!..
Все так запутано, запутано! бормотала Дуня, настороженно взглядывая на рыжего Ноя.
Бывал и я в Белой Елани, вспомнил Ной, на полевых учениях. И дом Юскова помню. На середине улицы, кажись, большущий, на каменном фундаменте.
На углу переулка? Наш.
Богатый.
Будь он проклят!
Вот те и на! ахнул Ной. Как можно проклинать родительский дом?
Нет у меня родительского дома. Нету! Есть дом душегуба-отца! Ох, как я их всех ненавижу! И цыгана-папашу, и дядей с тетками, и всех, всех!
Господи прости!
И Господако всем чертям! Ненавижу! Нету ни Бога, ни черта, а есть только сволочи, сволочи всякие!
Ной еле промигался. Вот так землячка-миллионщица! С чего в ней лютость к людям и к Господу Богу даже? Но не стал спрашивать, вдруг вспомнив слова, которые он вычитал в Апокалипсисе перед боем:
«И ЕСЛИ СЛУЧИТСЯ НАЙТИ ЕЕ, ТО ИСТИННО ГОВОРЮ ВАМ: ОН РАДУЕТСЯ О НЕЙ БОЛЬШЕ, НЕЖЕЛИ О ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТИ НЕЗАБЛУДИВШИХСЯ».
А разве можно сыскать БОЛЕЕ ЗАБЛУДИВШУЮСЯ, ЧЕМ ВОТ ЭТА ПОТЕРЯННАЯ и жалкая Дуня Юскова?
Неужели она, эта заполошная Дуня, должна для него стать дороже девяноста девяти незаблудившихся?
Что на меня так смотрите? спросила Дуня.
Отчего в тебе экое озлобление к людям?
Вот еще! Меня таскали-таскали, топтали-топтали, и я бы еще любила мучителей своих?
Не все же таскали тебя и топтали. Ужли не встречала добрых людей?
Не встречала таких! зло ответила Дуня, боком привалившись на спинку кровати. Вот хотя бы вы! Заверили нашу командиршу батальона, что полк восстанет, иполк не восстал!
Не давал такого заверенья! Это ваша командирша сочинила. А если помнишь, я молчал да слушал. И все тут. А потом Бологову от всего комитета заявили: полк не восстанет. А тебе скажу так, Дуня: отдыхивайся. Не на одних похоронах, поминках и мытарстве жизнь стоит. Бог даст, проглянет и твое солнышко. А так пропадешь ни за грош, ни за копейку.