Справили Лебеди панихиду по убиенному сыну Василию, а тем временем прибыло уездное начальство чествовать георгиевского кавалера Ноя Васильевича Лебедя.
Отлили сентябрьские дожди, начались первые заморозки, и тут пришло скупое письмо от самого героя. Земные поклоны батюшке и матушке, брату Ивану, сестренкам, горькое соболезнование невестке и осиротевшим племянницам, твердости духа всей семье в годину тяжких испытаний, а в конце:
«Из бумаги штаба Ставки командования фронта вам все известноо том писать не буду. Пеплом присыпало душу от того боя, в котором сгиб мой дорогой брат и наши солдаты; чрез неслыханный огонь прорвались мы с пулеметною командою, чтоб выскочить из ада. И нету мне утешения по сей деньчерная печаль укутала душу»
Минул год, и еще год; от Ноя приходили скупые письма. В хорунжие вышел, командовал сотней в том же 1-м Енисейском полку, трижды пополненном, и вдругникаких вестей.
В марте 1917 года докатилось до Таштыпа: свалился царь с престола, и настала в России такая заваруха, что во всей станице ума не нашлось, чтоб рассудить: что к чему свершается?
Батюшку Лебедя избрали на станичном кругу атаманом, и он не посрамил себя. Призвал на службу всех бракованных и стариков тряхнул, чтоб отстоять свои исконные привилегии, если, не ровен час, власть временная обернется супротив казаков.
Но власть временная милостиво обошлась с казаками: как жили, так и жить будут. Да вот есть в России партия неких большевиков, от них, дескать, беды ждать надо. А посему сготавливайтесь.
В июле, до страды, казачья сотня атамана Лебедя погрузилась на баржу в Минусинске и в Красноярск приплыла на подмогу комиссариату Временного, чтоб в страхе держать смутьянов и этих самых большевиков.
По первоснежью ударилоне морозом, хуже! большевики в Петрограде захватили власть. «Экое, Господи прости! кряхтел атаман Лебедь. Сохрани сына мово, Ноя, Мать Пресвятая Богородица!..»
Сколько раз батюшка Лебедь выстаивал долгие молитвы в Покровском соборе Красноярска, вскидывая глаза на святого Георгия Победоносца, поражающего копьем змия: «Святой Егорий, нету угрева мне, нету известия. И где сын мой радостный, Ной? В живых ли он пребывает али большевики прикончили его? Игде он, сын мой?»
И не было ответа батюшке Лебедю.
Ветры и судьбы. Сказание первое
Слово дано всем, мудрость душинемногим.
Завязь первая
I
Река катает камни, бьет их друг о дружку, шлифует, и камни становятся гладкими, круглыми или плоскими, и тогда говорят: обкатаны водой.
Людей обкатывает жизнь и время
Ной сидит возле печки с открытой дверкой, изредка подкидывает в огонь по паркетной плитке и неотрывно смотрит на вздрагивающее пламя. Голова у него большая, лобастая, борода рыжая, кудряваямедью медь лита, плечи в суконной гимнастеркесаженью меряй; на коленях, в рыжей замше и золоте, драгоценная шашка, гнутая коромыслом. Подживляя огонь, Ной перекладывает шашку, вздыхает, то выпрямится, то сгорбится, тяжко думает.
Ох-хо-хо!
Времечко!..
Не взять тебя в беремечко, не перенести с места на место.
Четверо сидят и думают
Пятый поглядывает на думщиков со стороны, подкручивает смоляные метелки усови ни о чем не думает: ни к чему зазря мозги тревожить. Он, пятый, СанькаАлександр Свиридович Кругловвсего-навсего ординарец хорунжего Ноя Лебедя, председателя полкового комитета.
Тайный центр заговора из Пскова уведомил: на 26 января 1918 года назначено восстание двух дивизий 17-го корпуса на Северном фронте, двух стрелковых полков в Петрограде, женского батальона на станции Суйда и, главное, начать восстание должен Сводный сибирский полк с артбригадой в Гатчине.
В комнате буржуйского дома тепло от жарко пылающей чугунной печки. Думщики пригрелисьсон морит. Опять-таки, решение надо обмозговать и дать ответ посланцу тайного центра сотнику Бологову. Штабисты во главе с выборным командиром полка Дальчевским ловко вывернулись: пускай, мол, всю ответственность за восстание берет на себя чубатая дремучестьполковой комитет.
Трое комитетчиковПавлов, Сазонов и Крыслов, в казачьих шароварах с лампасами, думают всяк по-своему. Павловрусый, усатый, стреляет глазами по думщикам, как бы в ожидании подсказки; Сазоновпожилой казак, заросший сивою щетиной, с подрезанными усами и седеющей головой, развалясь в кресле, вроде спит с открытыми глазами: всхрапнет со смаком, дрогнет, оглянется и опять примет прежнее покойное положение; Крыслов беспокойно вертится на резном стуле с высокой спинкой, то на лепной потолок уставится, то на готические своды двух окон с замысловатыми переплетами рам, то на трубу печки, вставленную в форточку, то на полированный стол с гнутыми ножками, на котором чинно расставлена дорогая фарфоровая посудатарелки, чашечки с блюдцами, тут же обливная кружка, алюминиевый котелок, в черных корках Евангелие, иконка Богородицы над столом, две полированные кровати под ворсистыми одеялами, пуховые подушкиэкая уютность, язви его! Ловко окопался хорунжий со своим ординарцем. Должно, немало добра нашли в этом одноэтажном каменном доме, брошенном беглым буржуем. Не с пустыми руками уедут домой. А тоже, председатель полкового комитета!..
Ной посмотрел на массивные золотые часы «Павел Буре» с откидной крышкой и золотой витой цепочкой: было без нескольких минут семь. По январюночь.
Надумали? Починай, Иван Тимофеевич.
Крыслов прямится, оглядывается:
Почему с меня? Как по старшинствуСазонов пущай.
Гутарь, Михаил Власыч.
А што я? просыпается Сазонов. Какое мое старшинство? Председатель всему голова.
Потому и спрашиваю как председатель. Придет сотникответ надо дать.
Молчат. Прячут глаза за частоколом ресниц, и как будто не с них спрос.
Два часа преем. Сколь можно думать?
Не шутейное дело!
Влезем по пояс, а потом и по горло.
Опосля как будет, если дело не выгорит? щурится Павлов.
Поминки дома справят, вот как будет опосля, ворочается Ной на стулеприпекло от печки, отодвигается вместе со стулом. Гутарьте! Не на мирный майдан сошлись.
Пущай бы штаб с командиром.
Штаб переложил на нас, как на комитет.
Дык двух комитетчиков от солдат полка нету, вспомнил Павлов, лишь бы оттянуть время. Мы за казаковсамо собой, а полк-то сводный. Половина на половину. Куда два батальона попрут?
Без серой суконки тошно, ворчнул Крыслов. Мы ж договорились без них обсудить. По мне так: вроде бы приспело, а? Если в самом Петрограде два полка шатаются да еще артбригада, которая сейчас в Гатчине, да наш полк, да из Пскова подойдут две дивизии, как там ни судисила!..
Ной внимательно выслушал Ивана Тимофеевича, наклоняя голову то к правому, то к левому плечу.
За восстание ты или против? спросил.
А при чем тут я-то? Не одной башкой решать!
А если поддержка не подоспеет из Пскова? И петроградские полки замешкаются? спрашивает Сазонов, что-то соображая. Тогда как будет?
Всякому по Якову! отрубил Ной. Трех месяцев не прошло после мятежа генерала Краснова. Донцы шли! Отборное войско. Растрепали в пух-прах, а теперь новое восстание. Соображайте! Сами казаков шуруете: прикончить надо большевиков и так далее.
Все едино не жить нам с большевиками! зло сказал Крыслов, задиристый, что бойцовый петух. Они ж наскрозь из суконки и мазутчиков, которым казаки с испокон века плетей всыпали. Али помилуют нас, когда укрепятся? У!
Заговорили, перебивая друг друга, и все в один голос: с большевиками в мире и согласии не жить.
Стал быть, решили восставать? Подымайте руки!
Молчание. Рук не подняли. Сидят, посапывают, не глядя друг на друга.
Ной оглянулся на своего ординарца:
Может, ты, Александр Свиридыч, решишь за нас?
А што, Ной Василич? Моментом! Токо не в комитете я.
Крыслов ожил:
Даем тебе праворешай!
Санька подкинул ребром ладони чернущий ус:
По мне так: бежать надо отселева без оглядки! Из Гатчиныдо Вятчины, а там через Урал в Сибирь, к себе домой. Вот и весь мой сказ. Пущай большевики сами по себе, а мы сами по себе. Нам с ними ни детей крестить, ни иордань святить. Пропади они пропадом!
Что правда, то правда! поддакнул Сазонов.
В самом деле, чево мы тут прикипели, в Гатчине? удивился Павлов, будто только что узнал, где он находится. Со всех фронтов солдатня прет домой, а казаки и кавалериядавным-давно с бабами постели мнут. Чего нам-то ждать?
Шутейный разговор слышу! остановил Ной. А теперь скажу так: приспел час посмотреть нам на самих себя, какие мы есть спереду и сзаду.
Комитетчики ждут. Интересно, какие же они с этих сторон?
Председатель продолжает:
Какие мы есть спереду? Красные, как вроде клюквы или той брусники. Али не мы подняли оружие за Советы и за большевиков, когда нас пригнали в Петроград по приказу временных? Али не наши две сотни щипали донских казаков Краснова под Пулковом? Такие мы есть спереду.
Комитетчики шумно вздохнули. Эко разложил их председатель! А ведь в самом деле так оно и естьклюква
Теперь глянем, какие мы есть сзаду? Каждодневно шипим и дуемся на большевиков, которых мы же сами защищали. Слушаемся разных серых и офицерам поддакиваем, гнем линию к восстанию. Так или нет? С центром тайную связь держим. Так или нет? Какие же мы есть сзаду? Белые. Только погонушки навешатьи сготовились. А разве не наскрозь белый наш выборный командир Дальчевский? Али он запамятовал, что он есть полковник и должен быть при погонах с двумя просветами? Хэ! Он на свои карточки денно и нощно глядит! Там-то он припечатан в парадных погонах. Зовется эсером, а што это обозначает? Каким бывает туман, видели?
Дак серый! подсказал Санька.
То и есть серые, туманные, кивнул Ной, довольный тем, что сумел точно определить эсеров. Ну а теперь скажите: разве можно жить на два цвета? Красными и белыми? Поглядят на нас большевики, какие мы есть сзаду, влупят! Ну а как из тайного центра захватят власть, как думаете: запамятуют, какими мы показали себя большевикам спереду? Опять влупят!
У комитетчиков чубы повисли.
Теперь скажу про диспозицию, какую выработал тайный центр. За январь месяц в третий раз приезжают к нам офицеры из центра, шуруют в полку, а мыглаза вприжмурку. Бологов красиво гутарил про дивизии, да враки все. Нету дивизий в Пскове и на Северо-Западном фронте, какие сготовились идти на Петроград. Дезертирство кругом, офицерье щелкают по взводам и ротам. И чтоб солдаты пошли в такое время за восстание за бывших благородий? Хо-хо! Смехота. Или те два полка в Петрограде Что же они не восстали?
Молчание. Тягучее, клейкое, как смола.
Ной доканывает:
Стал быть, на кого надежду имеет тайный центр? Да на наш сбродный полк! Еще на эту артбригаду, какая из Павловска прибыла в Гатчину на передислокацию, как у них там что-то произошло, и теперь их чистят.
Пятерых офицеров арестовали у них позавчера, сообщил вездесущий Санька, поддерживая командира. А комиссаром к ним поставили большевичку из Петрограда, ей-бо! Селестина Грива по фамилии, из Минусинска будто бы. Сама в кожаной тужурке под матросским ремнем, с револьвером, в папахе, ей-бо! Глаза чернущие, а лицом белая. Спросила: из какой станицы я, много ли казаков Минусинского уезда? А я ей: «А вам какое дело?»
Сазонов тоже вспомнил:
Погоди, Сань. Гришь, в кожаной тужурке и в солдатской папахе? Тогда я ее знаю. Приходила в нашу казарму, газету еще читала, про мировых буржуев чтой-то. Комиссар наш с ней был. А потом со мной разговор поимела. Интересовалась: знал ли я полковника Дальчевского по Красноярску, когда он ишшо был сотником? Я тут смикитил: подбирается, стерва, к девятьсот пятому году!..
Ной выпрямился, как аршин заглотнул:
А что было тогда в Красноярске?
В Красноярске-то? Дак Советы! Всю власть в городе захватили. Али не слышали, Ной Васильевич? У-у!
Так разве Дальчевский был там на подавлении восстания?
Сотней командовал, слышал, виновато бормотнул Сазонов, опустив голову: сам был в той сотне карателей.
Та-ак! Ной поставил шашку промеж ног, навалился на эфес грудью. А теперь подумайте: тогда он подавлял революцию, рубил всех социалистов под корень, а таперь социалистом себя навеличивает!
Павлов сказал о подслушанном разговоре Дальчевского с офицерами, будто в Ленина стреляли, когда он ехал в автомашине, и тяжело ранили и что Ленин недолго, мол, протянет.
Смехота! покачал головой Сазонов, любивший поспорить по любому поводу. За это время, Яков Георгиевич, покель мы стояли в Петрограде и вот в Гатчине, Ленина пять раз убивали, сто раз свергали, а он все жив-здоров и отряды Красной гвардии гарнизует.
Живой, конечно!
Да вот у менясемь ранений. Два пулевых, одно от мины, одно от пики и три от шрапнельных снарядов. А чаво? Затянуло, заросло и крепше стало, сказал Крыслов.
Кто-то в окно глядит! насторожился Санька.
Все оглянулись на окнаникого. Санька божится:
Истинный Бог, видел! По обличности женщина, токо в шапке!
Думщики заметно перетрусили.
Щупают нас, кажись! шипит Крыслов.
Хоть бы окна чем завешали!
На такие окна по три одеяла на каждое потребуется, отвечает Санька.
Ной взял со стола стеклянную лампу под зеленым абажуром и поставил ее под стол. В комнате сразу стало сумрачно.
Вот сейчас мы доподлинные подпольщики, ошарашил и без того перепуганных комитетчиков. А вы как думаете? Большевикам головы рубить сготавливаемся, а они бы сидели и ушами хлопали? У них теперь ЧК. Думаю так: удержать надо полк от свары! Пускай начинают петроградские.
В самом деле, пущай они! подхватил Сазонов. К чему нам? Ни к чему. Первым завсегда дают по шее.
II
Послышались шаги за дверью. Кто-то шел по пустому дому к единственной жилой комнате председателя.
Помолчим покуда, предупредил Ной. До отхода поезда на Псков часа два. Тянуть надо.
Вошел сотник Бологовпосланник центра, а с ним две женщины!
Ной встал, и комитетчики поднялись.
Что вы лампу спрятали? спросил Бологов.
Женщины стояли у двери. Высокая, в папахе, бекеша ниже колен, в пимах, а с неюв обрезанной шинели и в ушастой шапке, ростом чуть ниже. Бологов представил:
Познакомьтесь, служивые. Командир женского батальона, показал рукой на высокую, но ни фамилии, ни имени-отчества не назвал. А про ту, что в шинели, ни слова.
Высокая, в бекеше, сама подала руку хорунжему Лебедю:
Юлия Михайловна, назвалась. Рада с вами познакомиться, господин хорунжий. Как вас? Ной Васильевич! О, какой же вы истинно русский богатырь-силушка! Добрыня Никитич.
Никак нет, отверг Ной. Не сродственник Добрыни Никитича. Присаживайтесь, коль в гости пришли. Милости прошу. И подал стул.
Юлия Михайловна будто не слышала приглашения, ввинчиваясь сине-синими глазами в Ноя, точно просвечивала его нутро. Ной выдержал дерзкий взгляд. Экая баба укладистая! Лицом молодая, не схудалая. Из-под белой каракулевой папахи выбились прядки русых волос. В душу лезет, язва! А за ее спиной черноглазая хоронится. Что-то неладное. Не ловят ли их, доверчивых комитетчиков?
Санька меж тем, поставив десятилинейную лампу с начищенным стеклом на стол, подозрительно взглядывал на черноглазую. Именно она смотрела в окно! В шапке, точно! Она самая. Так, чтобы никто не заметил, толкнул локтем командира; Ной уразумелпредостеречься надо.
Когда из батальона? сухо спросил командиршу.
Дуги бровей Юлии Михайловны круто выгнулись.
Вы, кажется, не доверяете? Скажите же, Григорий Кириллович, оглянулась на Бологова.
Тут нет подвоха, господин хорунжий, заверил Бологов. Наши люди.
Ной глянул на черноглазую в шинели, спросил:
Вы смотрели в окно?
Командирша хохотнула:
Ах вот в чем дело? Она заглянула. Моя пулеметчица. Не беспокойтесь. Мы должны быть крайне осторожными.
Угу. Иникакого доверия.
Познакомьтесь, пожалуйста, с членами комитета.
Ной Лебедь представил. Юлия Михайловна пожала всем троим руки.
Я не задержусь у вас, сообщила, не садясь на стул. Подошел поезд на Петроград. Пока на паровоз грузят дрова, зашла к вам, чтобы познакомиться. Нам выпала великая честь освободить Россию от власти узурпаторов-большевиков. Сейчас самый удачный момент: на Дону восстали казаки, в Оренбургском войске не признали большевиков, в Екатеринбурге неспокойно, в Малороссиинемцы, а по всем губерниям восстания крестьян. Надеюсь, вы знаете, какие переговоры ведут совнаркомовцы с немцами в Брест-Литовске? Они готовы пожертвовать половиною России, только бы выиграть момент и удержаться у власти. Ужасно! Ужасно! Сейчас или никогда!
В каком смысле «сейчас или никогда»? не понял Ной.