Впоследствии, много позже, он ждал наси не дождался; разговаривая, может быть, с кем-нибудь (из уже приехавших) растягивая слова, отрываясь от разговора, подходил он, должно быть, к окнуруки складывал на груди, шевелил пальцамии всматривался, должно быть, в сгущавшиеся, морозные сумерки, в которыхно этого он не виделмы шли к нему с Максом: и потом вдруг остановились, помедлили, повернули обратно. Он видел лишь край забора, соснусосну, которая, когда я сам смотрел на нее, казалась мне прекраснейшей из сосен, высокая, с нежным красноватым стволом и одной, очень длинной, выбивающейся из общей игры ветвей, веткой, тянущейся к самому дому, и дальше (видел он): поле, опушку леса, морозные сумерки. Нас, повернувших обратно, он видеть, конечно, не мог; мы же, проваливаясь, как сказано, в снег, не разбирая тропинки, лесом и краем леса, вышли, как сказано, к станции, с тускло горевшими фонарями.
И мне странно думать теперь, что эта тропинка, протоптанная кем-то в снегу, была той же, с выступавшими из земли корнями и мокрой травою тропинкой, по которой, впервые увидев его, Макса, еще безымянного, шел я некогдак той же, к той же самой, удивительным образом, станции Макс, постучав в окошечко кассы, положив билеты в карман, подошел к перилам, сгреб снег ладонями, скрутил снежок и с внезапной, мгновенной улыбкой, бросилв ближайшее дерево.
Странно, не правда ли?
Да, правда, странно.
Странно думать, еще и еще раз, что это была та же самая станция, та же касса и те же скамейки, и те же дома вдалеке, и те же деревья вокруг; и мы стояли вдвоем, на платформе, в снегу; и заметая рельсы, злой ветер рвал в клочья, над нами, зеленоватой зимней луной выхваченные из темноты облака; и он, Макс, я помню, то отходил к перилам, то возвращался к краю платформы, и смотрелказалось мне: с нетерпениемв ту сторону, откуда, из-за дальнего леса, должен был появиться, упорно не появлялсяи вот, наконец, появилсяпригородный, своим длинным и ярким лучом осветивший, на мгновение, станциюв последний разскамейки, кассу, перила, нас самих, наверное, поезд.
На другое утро он пришел ко мне, как уже говорилось. Я не ждал его; я услышал звонок, открыл дверь и увидел его на пороге. Он снял пальто, стряхнул снег.
Ты дашь мне кофе?
Конечно.
И покуда он пил свой кофеодну чашку и сразу за ней другуюя смотрел на него, я помню, и в снежном, зимнем, утреннем свете, наискось падавшем на него из окна, лицо его показалось мне вдруг изменившимся, странно-отчетливым, непривычно-определенным.
Я отказываюсь; я не иду дальше.
Как хочешь. Мне-то, впрочем, уже все равно.
Мне тоже. И тем не менее, давай, наконец, объяснимся.
И когда мы, наконец, объяснились, он, Максдопив, наконец, свой кофеснова вышел на улицуили, вернее: во дворпрошел под аркой, пересек, не сворачивая в него, тот переулок, в котором я увидел его когда-то, со спины, уходящим, прошел мимо трех, с одной, и трех, с другой стороны, очень старых, но и очень хорошо сохранившихся, бледно-зеленой краской выкрашенных домовсовершенно ясно я вижу их: отсюда, издалекасвернул налево, направо и сам не зная, должно быть, куда, зачем он идет, пошел, значит, дальше, все дальше, по еще тихим, пустынным улицам, переулкам, по еще чистомуа впрочем, уже тронутому первыми, робкими следами прохожих (лопатами дворников) снегучтобы (как я впоследствии выяснил) встретить вдругв трамвае с обледеневшими стекламинекоего, еще не введенного мною на эти страницы персонажа моей истории (если это история); и проехав с ним, в обледеневшем трамвае, три или четыре, может быть, остановки, еще очень долго кружил, должно быть, по городуи только под вечер возвратился, должно быть, домой: в свое (так я думаю теперь) решительно неописуемое жилище.
В самом деле: есть вещи, поддающиеся, и естьне поддающиеся описанию. Первые могут случиться на бумагеи бумага не рвется; о вторых мы только упоминаем с опаской.
Есть вещи, поддающиеся, и естьне поддающиеся описанию. Деревня, к примеру, где мы жили когда-то вдвоем и где я живу теперь, поворачивая обратно, один, эта маленькая, никому или почти никому не ведомая деревушка, с ее редко стоящими домиками и ветром, гудящим в высоких соснах, с ее солнцем, луной и звездами, утренним холодом, пронзительным светом, и с этими ранними вечерами ее, когда сверху, с дюны, она вся просматривается насквозь, и за деревьями, сквозь голые ветви, виден и дальний лес, и поле, ичерной чертоюшоссе, и последние белые пятна уже осевшего, как будто тающего в сумерках снега, и дым над крышами, почти неподвижный: медленно, совсем-совсем медленно поднимается он над редко стоящими домикамиисчезая, теряясь: в еще прозрачном, уже застывшем, протяжными, розовыми, закатными полосами расчерченном небе, деревня эта относится, без сомнения, к первым, поддающимся описанию вещам. Но те, вторые, неподдающиеся, ускользающие
Отсюда, из этой маленькой и без всяких сомнений поддающейся описанию деревушки, тот, там, покинутый мною город (со всеми его проспектами, площадями и улицами) кажется мне чем-то почти немыслимым, невозможным: как если бы его никогда и не было вовсе.
А между тем он был, есть; и он не просто был, есть, но в нем и есть, и были, разумеется, некиеболее или менее старыев общем и целом, вопреки всему и несмотря ни на чтоеще возможные улицы (переулки, дома; проходы, арки, дворы).
Они есть, они были; и я самя, живущий теперь здесь, поворачивая обратноя сам жил когда-то на такой улице, в таком дворе, в таком доме.
Я знал этот город; я даже любил еговремя от времени; но я уже никогда, наверное, не забуду того ощущенияневозможности, которое вдруг охватывало меняя садился, к примеру, в троллейбусна каком-нибудь новом, огромном, полном машин, людей, возбужденья проспекте, в каких-нибудь снежных, ранних, текущих и растекавшихся сумерках, когда все грохотало, гремело, кружилось и путалось, вспыхивало и гасло или в том же троллейбусе, например, подъезжавшем к мосту и въезжавшем на мост, когда, подняв голову, я видел вдруг егода, его, увы, Максовос позволенья сказатьжилище, темной громадой нависавшее над рекою: над другими домами, над городом.
Дом его, и улица, на которой стоял этот дом, и все прочие, на этой улице и вокруг его дома, дома описанию решительно не поддаютсяи я их не буду, конечно, описывать.
Они огромны, они все заполняют собою; а между тем им словно не хватает чего-то, в них словно отсутствует нечто.
Они есть, они были; их как бынет, как быне было: так думаю я теперь.
Странный город; удивительный город.
Название его сохранилось: Москвою называется он.
Но даже немногие, еще сохранившиеся названия (улиц и переулков, бульваров и площадей) звучат как будто вполголоса, не доверяя самим себе; прочие, новыеничего не в силах назвать; все тонетв безымянной безмерности.
Все безмерно, огромно; и все кажетсявзорванным; развалившимся на куски; распавшимся на какие-то отдельные части; фрагменты, уже почти не связанные друг с другом.
Нет, нет, думаю я теперь, то, что не поддается описанию, описывать, конечно, не следует. Я скажуо нем; я не позволю емуявиться, самому сказать о себе: здесь, думаю я, здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, с ее редко стоящими домиками и черной чертою шоссе, с ее ранними, долгими вечерами, когда сверху, с дюны, она еще вся просматривается насквозь, но уже гаснет, синеет, густеет, замирает над соснами небо, и над дальним лесом, пробиваясь сквозь синеву, уже появляются первые, редкие и робкие звезды, и дым над крышами уже сливается с темнотою, и спустившись с дюны и принеся дров, я тоже растапливаю, в углу комнаты, круглую, железную печку, и прислушиваясь к потрескиванью поленьев, дрожанию воздуха, ворошу кочергою в огне, и снова сажусь за стол, и зажигаю лампу, и беру в руки вот эту, недописанную утром страницу: здесь, еще и еще раз, здесь, на этой странице, на этих страницах, ему, призрачному, нечего делать. Ихватит пока об этом.
Он же, Макс, возвратившись домой, заснув и снова проснувшись, и преодолев, вслед за тем, полугодовое пространство, через которое (подбрасывая поленья в огонь) я перескакиваю с помощью двух каких-нибудь слов (полугодовое, пространство) и которое там, тогда, для него, было плотной, не пропускающей или почти не пропускающей света чередою точно и тщательно пригнанных друг к другу дней, вечеров и утр, преодолев, значит, все-таки, это огромное (как ему, должно быть, казалось) пространство подъемов и спадов, засыпаний и пробуждений, разочарований и надежд, Макс, почти неожиданно для себя самого, изменив направление, переставив флажки на карте, оказалсятоже и впервые оказался вдруг здесь, в этой маленькой, еще и еще раз, никому или почти никому не ведомой деревушке на берегу Балтийского моря: и плотная череда дней сделалась вдруг прозрачной.
Я еще сам не знаю, куда я пойду; я так долго готовился к этому, теперь и здесь, поворачивая обратно, наконец, наконец-то, начавшемуся движению; я думал о нем постоянно; но я еще сам не знаю, куда, по каким дорогам пойду я. Я вижу, конечно, ближайшее (доступное, позднее): ту зиму, с которой я началя поворачиваю обратноили, скажем, его, Максов, только что мной упомянутый, или, скажем, мой собственный, вслед за ним, через месяц, первый и как бы предварительный приезд в эту маленькую, за дюной притаившуюся деревушку, ни ему, ни мне дотоле неведомую лишь с трудом различаю яза всем этим, где-то вдалиеще совсем, конечно же, смутные, дрожащие и колеблющиеся очертанья каких-то, совсем иных, совсем и даже неправдоподобно далеких временнекий август: дождливый и темныйнекую осень: удивительно-ветренуюнекую, опять-таки, зиму: ту зиму, с которой я начал и которая (потому-то я и начал с нее), смыкая раннее с поздним, относится и к поздним и к раннимили так мне кажетсявременам. Я еще сам не знаю, куда я пойду; я уже отметил ихкак на картена этих страницах: и некий август, и некую осень, и некую зиму (три точки в пространстве); я хотел бы отметить их сразу все, эти разные (так думаю я теперь) самой природой своей, своей окраской, звучанием, значением и смыслом друг от друга отделенные времена; отметить, предположим, на карте еще некую, и еще, и еще некую зиму, холодную, теплую, никакую; отметить и некую, скажем, весну; и некое лето; и еще некую осень; они приближаются, они наплывают друг на другакак льдины, наплывающие на берег; собрать их, расставить их по местам: вот задача, может быть, невыполнимая.
4
Все тихо вокруг; утро; утренний холод.
Я еще сам не знаю, куда я пойду; я был на море (где уже нет никаких, разумеется, льдин); я зашел, на обратном пути, в ту (как он называл ее) совсем рядом с моим домоммансарду, которую снимал здесь некогда Макс, род надстройки над некими службами (как он называл их): дровяной сарай, погребс крутой наружной лестницей и крытым, неловко повисшим над землею балкончиком перед дверью. Она пустует теперь; я попросил открыть ее для меня; там ничего не изменилось с тех пор. Там те же, обитые досками, стены; и тот же запах: хвои, смолы; и та же, под скатом крыши, кровать; и то же окно; и то же кресло возле окна.
Доступное; позднее.
Я поворачиваю обратно, сказал Макс; и на другое утро объяснившись со мною, возвратившись домой, заснув и снова проснувшись, и преодолев, вслед за тем, шестьнет, пятьочень долгих, как, наверное, казалось ему, из пробуждений и засыпаний, подъемов и спадов, надежд и отчаяния сотканных месяцев, вдруг, переставив флажки на карте, оказался, к своему собственному удивлению, здесь: и плотная череда дней сделалась вдругпрозрачной.
Он приехал в начале июня; сошел с автобуса на обозначенной лишь столбиком и скамейкой остановке у въезда в деревню, и проводив его до поворота глазами, осталсяодин, в мгновенной, после шума, движенья, мельканья со всех сторон обступившей его тишине. Было раннее, еще совсем раннее утро. Пахло морем, песком, пространством. Он сел на скамейку и закурил; спешить ему было некуда. Он вытянул ноги; он посмотрел на небо: по небу, уже освещенные солнцем (встававшим у него за спиною) бежали легкие, белые, быстрыелишь очень и очень редко, раз или два в году, в какой-нибудь, скажем, весенний, холодный и ветреный день, бывают такие там, в том городе, из которого он уехалморские, быстрые, легкие, снизу, встававшим солнцем освещенные облака.
Спешить ему было некуда. Он сидел на скамейке, курил, смотрел на небо, на белый песок у обочин, и думал, как это часто бывает после бессоннойпочти бессоннойпод стук колесночи, ни о чем в отдельности, обо всем, значит, одновременно. Вот, думал он, может быть, вот, поезд, бессонная ночь, и какие-то станции, какие-то полустанки, и электричка, и шоссе, и автобус, и море, мелькнувшее между сосен. А ведь оно где-то здесь, совсем рядом, за дюной: сколько лет я не видел его?.. И надо сейчас идти, и искать, и спросить у кого-нибудь дорогу. У меня записан адрес да, вот он: название дома. И как мы шли, молча, проваливаясь в снег, в темноте и уже полгода: полгода назад. И что же нет все равно.
Промчалась, обдав его ветром, машина; исчезла: за поворотом; и он вдруг очнулся, встал, и посмотрел еще раз вокруги снова сел на скамейку. Уходить ему не хотелось; ему хотелось сидеть и сидеть так, смотреть, обо всемили уже ни о чем, быть может, не думая, на белый, уже отсвечивавший на солнце песок у обочин, на небо, с легкими, быстрыми, летевшими прочь облаками
Жизнь, подумал он вдруг (с той внезапностью, которая бывает свойственна нашим самым удачным мыслям) жизнь находит, но жизнь и теряет вдруг своютему. Она становится жизньюо чем-то, и потом опять превращается в жизньпросто так, ни о чем.
Просто так, ни о чем.
И на сей раз в другую сторону промчалась машина, обдав его ветром; и покинув, наконец, эту обозначенную лишь столбиком и скамейкой остановку у въезда в деревню (мы очень часто сидели здесь, позже, по вечерам) Макс, после недолгих поисков, нашел и, договорившись с хозяйкой, снялсначала на месяц, а затем и на все летосвою, с тех пор ничуть не изменившуюся мансарду, с ее крутой наружной лестницей, запахом хвоии широким, почти во всю стену, выходившим в поле окном, в котором, осматриваясь, тут же и разумеется, увидел онуже по дороге замеченное им, быть может, или, может быть, как раз не замеченное им по дороге и тем более поразившее его своим внезапным появленьем в окнев солнечной тающей дымкена краю полядерево: с огромной, круглой, как будто парящейв дымке, в воздухекроной и странно зыбкими, размытыми очертаниями ствола.
Это дерево (собственно: липа) вот оно; его видно и с дороги; почти всякий раз, проходя мимо, останавливаюсь я перед ним; иду дальше; вновь оборачиваюсь.
Конечно, теперь, без листьев, оно выглядит совсем по-другому; зато теперь, и только теперь, я вижу, как разбегаются в разные стороны и в то же время переплетаются, образуя единое целое, его черные, тогда, в начале июня, невидимые за листьями ветви; ствол его тоже виден теперь; увитый плющом, тогда, он казался простым началом кроны, не столько поддерживавшим, сколько соединявшим ее: с землею, травою.
И почему же я думал неважно неважно.
Жизнь находит, но жизнь и теряет вдруг свою тему.
И наверное, никого, ни одного человека в то утро не было на море; солнце, мерцающей полосою, бежало к берегу по воде.
Время течет медленно; один день похож на другойи он их тоже, наверное, не считал. Он бродил по дюнам, по берегу, слушал шум волн, шум ветра, хруст песка под ногами; он сходил в дальний лес (за шоссе); он побывал в соседней деревушке (километрах в пяти от нашей; там былаи естьпочта; он позвонил мне); и каждый вечер, и каждое утро, проснувшись или перед тем, как заснуть, смотрел, должно быть, в окновозле которого, впервые приехав к нему сюда (через месяц, в начале июля) и еще сам не зная, конечно, не подозревая и не догадываясь, чем станет для меня эта маленькая, за дюной притаившаяся деревушка, возле которого я и обнаружил его, я помню: в кресле, с брошенной на пол книгой.
Дождь, начавшийся еще там, в Москве, и сопровождавший меня всю дорогу, здесь сменился, на мгновенье, туманом; в окне, в тумане было видно лишь это огромноевот оно: еще и еще разв тумане, на сей раз, как будто уплывшее дерево; почти минуту молчали мы, может быть; и когда он повернулся ко мне, наконец, лицо егов сером, темном, дрожащем и тающем светевновь показалось мне изменившимся, знакомым, неузнаваемым; и обернувшись, он посмотрел на меня: почти так же, быть может, как он смотрел, только что, на это дерево, окутанное туманом: внимательно, отрешенно и вдруг улыбнулся; и спросил меня, как я доехал; и сказав мне, я помню, что-то насчет плохой погоды, серых туч, нависших над морем, отвел меня в этот (деревянный, хотя и с кирпичным фундаментом, и с очень острой, высокой, взлетающей в небо крышею) в этот дом, следовательно, где я и живу теперь: снова, по-прежнему; и было, я помню, еще несколько, почти таких же, дождливых, пасмурных дней; и теперь уже вдвоем мы бродили вдоль моря, по дюнам; и по самой кромке воды доходили, всякий раз, до разрушенного, давным-давно разрушенного, должно быть, причала (почерневшие, покрытые водорослями, из простых бревен, опорыкаждая со своим отражениемвот и все, что осталось теперь от него); и поднимались в дюны, где уже цвеллиловым, фиолетовымвереск; и снова спускались к воде; садились, если не было дождя, на песок; о чем-нибудь иногда говорили.