Подумай, сказал он мне как-то, вот мы сидим здесь, на берегу моря, на краю мира.
Ичто же?
Нет, ничего.
У этой мысли не былои нетпродолжения; а между тем, я прекрасно понялеще лучше я понимаю ее теперь; и мне так же странно думать теперьна берегу моряо мире, оставшемся где-то там, в отдалении, никакими, например, километрами, конечно жене измеримом.
А здесь, теперь, на морездесь уже не только нетльдин: уже последние пятна снега, еще совсем недавно, вчера или позавчера, лежавшие в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну, растаяли, исчезли, забылись; уже почти по-летнему, согреваясь на солнце, пахнут сосны смолою. И чему-то я учусь у нихтерпенью, молчаньюу этих сосен, теперьу этих волн, набегающих на песок, у этой чайки, с протяжным криком улетающей вдаль.
И потом, я помню, все, в одну ночь, изменилось; дождь кончился; небо взлетело вверх; и в том особенном, одновременно прозрачном и пронзительном свете, какой бывает, наверное, только здесь, у этого моря, расступились и как будто раздвинулись сосны; расступились, в деревне, дома (изгороди, сараи, колодцы); и он, Макс, в ближайшем к намв тридцати километрах отсюдакурортном, так скажем, поселке, купиля же, на чердаке моего дома, обнаружил другой, очень старый, но еще вполне пригодный к употреблению велосипед; и каждый, почти каждый день ездили мы куда-нибудьв ту сторону, например, где скрылся сначала один, привезший его, Макса, затем другой, опять-таки, меня самого привезший в эту деревню автобус (и, значит, как говорил Макс, дальше, вдоль моря) по ровному, понемногу, впрочем, отходившему от линии берега, с белым песком вдоль обочин, шоссе; доезжали до перекрестка, сворачивали направо: к морю, и тут же опять налево, или ехали прямо, удаляясь от линии берега, все дальше и дальше, все быстрее и быстрее; Макс, крутя педали, пригнувшись к рулю, то и дело поднимал голову, смотрел вокруг, вдаль; я сам, выпрямляясь в седле, смотрел на Макса, на мелькавшие мимо деревья, поляны, облака над темными соснами; одним махом, все быстрей и быстрее, проезжали мы пять, десять, пятнадцать, иногда, километров; и вдруг останавливались; и он, Макс, с перекинутой через раму велосипеда ногою, и я сам, переводя дух, замерев, и мы оба, прислушиваясь, подолгу стояли так, в мгновенной, все той же, после ветра, шума, движенья, возбужденья, стука и скрипа, со всех сторон обступавшей нас тишине.
И бывали, я помню, дни очень сильного ветра, когда все билось: в испуге, трепетало: в тревоге, и все листья всех кустов, всех деревьев поворачивались своей обычно невидимой, светлой, другой стороною, и на море, вечером, мокрый, то и дело заливаемый водою песокиз узкой кромки превратившись в широкую, далеко-далеко уходящую полосуотсвечивал, почти яростно, розовым, красным, и вдруг: сизым, серым, зеленым, и вдруг опять: красным, ярко-красным, затихающе-розовым. И бывали, напротив, совсем жаркие, почти душные дни, когда море лежало неподвижно, безмолвно, и совершенно отчетливо, вплоть до отдельных завитков, сгущений и прорезей, отражалось в нем неподвижное, с дымчатым краем, бессильно, безмолвно повисшее облако, и только вдруг, непонятно откуда, приходила, накатывалась и с глухим звуком, как будто полым внутрикак если бы она и эхо свое приносила с собоюударялась о берег одна-единственная, мелкая, неуверенная волна; и дни такого тумана, что, выйдя на море, не видели мы ни моря, ни сосен, ни друг друга, вообще ничего; и потом опять ясные, жаркие; прохладные, ясные дни; и мы вновь отправлялись, на велосипедах, куда-нибудь; и если не ехали дальше, вдоль моря, пересекали шоссеи значит, ехали от моря, вглубь: туда, где прибрежная низменность сменяется холмами, полями и перелесками, и уже нет поселков, нет деревень, и только одинокие хутора возникают вдруг за деревьями.
Был, значит, некий август, начало всего.
И была, значит, некая осень, он улыбнулся, началочего-то.
Сколько же времени прошло между ними? Год или два года, быть может?
Два года, сказал он. Но сколько бы времени ни прошло между ними, это уже не имеет значения: и как если бы, так или примерно так он сказал, они, тот август, та осень, лежали в каких-то, друг с другом почти не связанных временах, в каких-то, почти не соотнесенных друг с другом пространствах.
В самом деле, сказал я, есть ведь разные, совсем разные времена. Они не просто переходят друг в друга, вообще, может быть, не переходят друг в друга, но разделенные самой своей природойокраской, звучаньемсуществуют как бы сами по себе, несравнимые с предыдущим, несопоставимые, сказал я, с последующим. Собрать их, расставить по местам: вот задача, может быть, невыполнимая.
Он опять улыбнулся:и сидя где-нибудь, на склоне холма, у обочины, глядя вдаль, вниз, в долину, с одиноким, окруженным деревьями хутором, полем, уже начавшим желтеть, аистом, блуждающим по полю, далекой цепью поросших лесом холмов, мы говорили, уже отстраненно, об этих разных, самой природой своей, своей окраской, звучаньем, значеньем и смыслом отделенных друг от друга, несравнимых и несопоставимых друг с другом, уже отмеченных или еще не отмеченных мною на карте, уже введенных или еще не введенных в историю временах; и вечером, в сумерках возвратившись в деревню, вновь говорили о нихв его, Максовой, повисшей над землею мансарде (дерево, дерево за окном) или, скажем, на остановке (столбик, скамейка) или вновь, допустим, у моря, еще озаренного последними, закатными, быстрыми, по облакам, по воде пробегавшими отблесками, или уже, допустим, погасшего, но еще долго, еще бесконечно долго, тихим, затаенным и призрачным, как будто внутрь повернутым светом светившегося в темноте. И говоря со мною о разных, совсем разных временах и событияхкак будто (или так мне казалось) отдавая их: в мое распоряжение, в мое, если угодно, ведениес рук на руки (или так мне казалось) передавая мне свою, нашу жизнь, он вдруг умолкал, смотрел на воду, пересыпал руками песок; шум волн окутывал нас на мгновение и на другой день вновь ехали мы куда-нибудь, дальше, вглубь, все равно.
Там есть один холмтам, в глубинеодин-единственный холм, с которого, в ясные дни, видна бывает, вдруг, тоненькая, за всеми прочими холмами, полями, чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, тоненькая, совсем тоненькая, темно-синяя полоскачего же? Это море, удивительным образом, море, бесконечно далеко отступившее, внезапно, безмолвно и призрачно возникающее за всеми полями, холмами, между лесом и небом, сливаясь с ними, отделяясь от них.
Как август, сказал мне Макс. Как август, как август.
5
По ночам, прислушиваясь к шорохам и скрипам в чужом доме, где я снял комнату, я провожу, как сказано, линии, я вычерчиваю, как уже говорилось, узоры; я хотел бы разметить его сразу все, целикомкак картуэто огромное, со всеми его дорогами, холмами, полями, мостами и реками, без конца расширяющееся, блаженной тревоги исполненное пространство; совершенно отчетливо, внутри, в себе, засыпая, я чувствую его напряжение, растяжение, пафос дистанций; я стараюсь удержать его, собрать его; не позволить ему разбежаться с радостью, наконец, я отмечаю в нем, как на картенекийсовсем иной город (в отличие от Москвы утративший свое название) город садов, дворцов, набережных, мостов и каналов, куда мы отправились вместе с Максом, в конце лета и прежде чем возвратиться в Москву, всего на несколько дней.
И было, я помню, уже почти по-осеннему холодно, когда мы стояли, в последний раз, на обозначенной лишь столбиком и скамейкой остановке у въезда в деревню; и в уже почти по-осеннему тонком, прозрачном и тихом воздухе кружились, я помню, ложились на землю, на асфальт, на белый песок у обочины, первые, желтые листья; и Макс, я помню, выходил на середину шоссе, и смотрел в ту сторону, откудаиз-за дальнего, опять-таки, лесадолжен был появиться, и очень долго не появлялся, опять-таки, и вот, наконец, появилсявнезапно и призрачнопоказался, приблизился и подъехал автобус; и садясь в него, с передней площадки, и в последний раз, уже из окна, посмотрев на столбик, скамейку, я вдруг понял, что я вернусь, что очень и очень скоро (зимою? весною?..) вернусь я в эту маленькую, за дюной притаившуюся деревушку, с ее соснами облаками, безусловными облаками, несомненными соснами, и что если вообще когда-нибудь, где-нибудь, то именно здесь, очень скоро, начнется этодвижение куда-то (неизвестно куда), приближение к чему-то (непонятно к чему), этоповорачивание обратно, к которому я так долго готовился, так долго стремился и которое (думаю я теперь) вот, теперь, наконец, началось.
А там, в томсовсем другом городе (в отличие от Москвы утратившем свое название, но зато сохранившем, почти сохранившем свой облик, а значит, и свои названия: названия улиц, садов и набережных, мостов и каналов, проспектов и площадей) Макс, на второй или, может быть, на третий день по приезде (он поселился у своих знакомых, я у своих; в тот день мы не виделись с ним) Макс, сворачивая с Невского проспекта на Екатерининский канал (и собираясь, должно быть, выйти через Михайловский парк, мимо Летнего сада, на Дворцовую набережную: обычный его маршрут) Макс, сворачивая с Невского на канал, столкнулся вдруг с шедшим ему навстречу, сворачивавшим, соответственно, с канала на Невский, Сергеем Сергеевичем. Менее всего ожидал он встретить Сергея Сергеевичаздесь, в этом городе (лишенном названия); Сергей же Сергеевич, оказавшись вдруг перед Максом, совершенно спокойно, как ни в чем не бывало (говорил мне впоследствии Макс) взял его под руку и пошел вместе с ним, вдоль Екатерининского канала, то естьсо своей точки зренияобратно. Он приехал, как выяснилось, на два дня; уезжаетсегодня вечером. Встрече с Максом он рад да, он, Сергей Сергеевич, весьма и даже очень рад этой встрече, столь неожиданной. Что здесь делает Макс? Ничего особенного, приехал на несколько дней, из деревни? Отлично. Он, Сергей Сергеевич, приехал сюда по делу, уезжает сегоднясегодня вечером. Где же Макс остановился? У знакомых? Где именно? На Большом проспекте? Нет, он никогда не бывал там. Это, кажется, где-то на Васильевском острове? Ах нет, на Петроградской стороне? Ну что же, пусть так. А позволено ли ему будет спросить, куда, собственно, Макс исчез, почему он, вообще говоря, пропал, оказывается вдруг на углу Невского и Екатерининского канала, живет вдруг на Большом проспекте Петроградской стороны, а приехал сюда и вовсе из какой-то деревни?.. Макс может, конечно, не отвечать, он, Сергей Сергеевич, настаивать, конечно, не будет. И все-таки, и тем не менее, он, Сергей Сергеевич, былскажем прямовесьма и весьма раздосадован, обескуражен и огорчен внезапным исчезновением Макса, он, Сергей Сергеевич, не знал, что ему и подумать, и раз уж они столь приятным образом встретились здесь, Макс, полагает он, мог бы что-то ему объяснить и как-то с ним объяснитьсяхотя, с другой стороны, все это уже никакого, почти никакого значения не имеет.
Вот именно.
Макс вдруг остановился; остановился и нежданный его собеседник.
Вот именнои потому, если Сергей Сергеевич не возражает, он, Макс, во всяком случае.
Он справился, наконец, с охватившим его замешательством; освободил свою руку; улыбнулся; посмотрел на Сергея Сергеевича.
Еще был слышен шум Невского; шум проехавшей вдоль канала машины; тихий плеск темной, в канале, воды.
Если Сергей Сергеевич не возражает, сказал Макс, он, Макс, во всяком случае, предпочел бы пройти вот здесь да, направо.
Тот, в свою очередь, улыбнулся, посмотрев на него.
Пожалуйста, как угодно.
А знаете, Сергей Сергеевич, я ведь тоже очень рад видеть вас. Я даже собирался звонить вам, возвратившись в Москву.
Допустим. И все-таки растягивая слова и все-таки, все-таки, он, Сергей Сергеевич, был, еще и еще раз, весьма-весьма раздосадован, весьма огорчен и прямо-таки обескуражен внезапным исчезновением Макса в конце концов, он тоже связывал с Максом некие планы, некие замыслы и хотя с тех пор прошло уже целых полгода что?.. даже больше?.. вот именно и все это уже почти никакого значения не имеет он, Сергей Сергеевич он ждет все-таки объяснений.
И значит, все-таки, все-таки (они шли уже через Михайловскийим, Максом, особенно, пожалуй, любимыйи даже самый любимый, может быть, парк; Сергей Сергеевич, закурив сигарету, быстрыми ударами указательного пальца сбивал с нее пепел; выпуская дым, отворачивался; затягиваясь, смотрел на Макса; молчал) Макс, все-таки и глядя вокруг, вынужден былобъясниться с Сергеем Сергеевичем: почти так же, быть может, как объяснился он, неким январским утром, со мною. Я отказываюсь? Я не иду дальше? Нет, нет, этого он не сказал. Подумайте, сказал он, наверное, подумайте, Сергей Сергеевич, ведь это могло быть только однажды только однажды.
Это было единственное событие во всяком случае, для него, Макса единственное. Таковым оно и осталось таковым оно и останется.
Он должен был сразу предупредить Сергея Сергеевича? Он не мог, он не знал. Сразу после? Он не решился. Ему пришлось попросить об этом(Меня, живущего теперь здесь, попросил он, в то январское утро, поговорить с Сергеем Сергеевичем) Что? Другие возможности?.. Ах да, другие возможности. Жалеет ли он о них? Нет; наверное, нет. Та, единственная, осуществившись, как будто отменила их все. А может быть, он и жалеет о них чуть-чуть иногда вот сейчас, может быть. Но в общем и как бы то ни было вы совершенно правы, Сергей Сергеевич все это не имеет уже никакого, совсем никакого значения.
Жизнь, видите ли, находит, но жизнь и теряет вдруг свою тему.
Сергей Сергеевич опять улыбнулсянет, рассмеялся. Это как же прикажете понимать? спросил он.
Ну да, вот. Она становится жизньюо чем-то, и потом опять превращается в жизньпросто так, ни о чем.
Просто так, ни о чем.
И уже начинали желтеть, краснеть кленыздесь, в Михайловском, им, Максом, особенно любимом, может быть, паркеуже совсем низким, осенним казалось нависшее над деревьями, над лужайкойс еще по-летнему, впрочем, зеленой и яркой травоюв темных тучах, серое небо.
А скажите, Сергей Сергеевич, Макс снова остановился, скажите, Сергей Сергеевич, ведь на самом деле конечно, я поступил не лучшим образом я уже передавал вам свои извинения я готов повторить их но скажите, на самом деле, я ведь не очень подвел вас?..
Да нет, в конце концов все устроилось.
Вот это мне и хотелось услышать. И я действительно собирался звонить вам. У меня было чувство какой-то какой-то, пожалуй, незавершенности. Идемте?
Идемте.
И значит, все-такивсе-такиобъяснившись, они, Макс и Сергей Сергеевич, свернули, на сей раз, налево, к Марсову полю; прошли вдоль Лебяжьей канавки (Летний сад, с его высокими кронами, остался у них, соответственно, справа); вышли к Невеи говоря, наверное, о каких-тодля него, Макса, уже постороннихс театром, на маленькой площади, связанных, в первую очередь, обстоятельствах, спектаклях и репетициях, и уже совсем просто говоря, должно быть, о них, пошли, по набережной, в сторону Зимнего; Макс, в свою очередь закурив сигарету, с внезапным, его самого удивлявшим, наверное, чувствомзавершения, облегчения, смотрел, должно быть, на безмерное, серое, лежавшее перед ним, тихой рябью и первыми каплями начинавшегося дождя подернутое пространство Невы, на Петропавловскую, с ее золотым шпилем, крепость, на Ростральные, под серым небом, колонны; остановился, на сей раз, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер).
Ну что же, сказал он, остановившись, он, Сергей Сергеевич, не предлагает Максу начать все сначала. Макс, если он правильно понял, не согласится да это уже, в общем, и невозможно. Тем не менее, пускай Макс заходит в театр почему бы и нет?.. Ему же, Сергею Сергеевичу ему уже давно пора быть в гостинице, и дождь все усиливается, как нетрудно заметить и вот, кстати, едет взмахнув рукою такси и в общем что же еще сказать?.. Он решится сказать все-таки, что Максовы объяснения не вполне удовлетворили его. У Макса, полагает он, были еще какие-то причины?.. нет, чувства, полагает он, и эмоции, в конце концов и подвигнувшие его, то есть Макса, на столь странный поступок он, Сергей Сергеевич, не будет в них, конечно, вдаваться. Он думает лишь о неких, не сбывшихся, вероятно, надеждах, не оправдавшихся ожиданиях о некоем, возможно, отчаянии. Впрочем, все это его не касается. Не подвезти ли Макса куда-нибудь? Нет? В таком случае.
В таком случае, закончил Сергей Сергеевич, желаю вам всяческого успеха в вашейпросто такжизни.
Спасибо, ответил Макс.
И только в машине, усевшись на переднее, рядом с шофером, сиденье, он, Сергей Сергеевич, сложил, наконец, руки на груди и пошевелил, на прощание, пальцами. Машина, брызнув водой из-под колес, развернулась и под дождем, по пустынной набережной, помчалась обратно, в сторону Марсова поля. Макс, проводив ее глазами, оставшись один, пошел, в свою очередь, дальше, по набережнойи вспоминая, может быть, ту, уже отмеченную мною на картеуже очень и очень скоро, по всей вероятности, мне вновь предстоит писать о нейосень, когда (думал он: думаю я теперь) когда жизнь, собственно, инашла свою тему, он же, Макс, блуждая по городу, нашел, среди прочего, театр: на маленькой площади, или думая, может быть, о томединственном, во всех смыслах, событии, до которого и я, когда-нибудь, доберусь, об осуществлении (или неосуществлении) возможностей, для меня, здесь, еще невозможных, о надеждах, сбывшихся и несбывшихся, ожиданиях, оправдавшихся или нет, или уже ни о чем, быть может, не думая, дошел до Зимнего, перешел на Васильевский остров и, пройдя, разумеется, мимо одной из Ростральных колонн, спустился на Стрелку, к самой воде: с тихим, но удивительно отчетливым звуком, гулким отзвуком, набегавшей на гранитные, покрытые водорослями, позеленевшие от влаги ступени: и вновь, помедлив на них, отступавшей.