Он поискал глазами, он нашел то место, на набережной, где он простился, только что, с Сергеем Сергеевичемон уже не думал о немни о чем не думал, быть может, и уже ни о чем, быть может, не думая, но с тем же, все тем же, не покидавшим его, хотя и удивлявшим его по-прежнему чувствомоблегчения, завершения смотрел, по-прежнему, на безмерное, серое, под серым небом и серыми тучами, дождем и рябью подернутое пространство Невы, на Петропавловскую, с ее золотым шпилем и кусочком песчаного берега, крепость, дворцы набережной, фасады дворцов. Прогулочный, белый, совсем крошечный в окружавшей его безмерности катер проплыл и скрылся в Малой Неве; длинная, тонкая, оставшаяся от него и понемногу расходившаяся волна, с тихим и отчетливым звуком, ударилась, докатившись до них, о ступени; набежала, помедлила, отступила он же, Макс, еще очень и очень долго стоял, наверное, так, под дождем, ни о чем не думая, на Стрелке, у самой воды.
6
Как они кружат в пространстве, эти поезда, электрички, подрагивают на ходу, грохочут, гудят. Иногда, по ночам, мне кажется, я вижу их сразу все, слышу их сразу все: и ту, что увозила нас с Максом, повернувших обратно, в город, ту, с которой я начал, и ту, через день после Максовой, вполне неожиданной, в совсем другом городе, встречи с Сергеем Сергеевичем, ту, в которой мы ехали в Павловск, волшебное место, точку в пространстве. О, как они кружат в нем (в без конца расширяющемся, полном тревоги, трепета, ожидания), проводят линии, вычерчивают узоры, подрагивают и грохочут, и медлят на пустынных, каких-то, без названия, станциях, и снова стремятся, и вдруг поворачивают: и тогда тот, кто едет в первом или во втором, к примеру, вагоне, выглядывает из окна, и видитсзади, вдалиширокой, огромной дугою, под небом, низким и темным, весь поезд: вагон за вагоном.
Сергей Сергеевич? Невероятно.
И сидя в поезде, глядя в окно, я пытался представить себе эту встречу (только что мною описанную) и думал, конечно, о тойданевстрече с Сергеем Сергеевичем, о той невстрече, с которой я начал, о том мгновении, следовательноя поворачиваю обратнос которого (думал я) с которого я и начну.
Был снова пасмурный, серый, осенний, задумчиво, тихо, печальнокак будто силясь что-то припомнитьно вместе с тем, в глубине этой печали, чему-то, может быть радуясь, вспоминаяосенний, серый и пасмурный, печально, тихо, задумчиво проплывавший за окнами день. Мы ехали в Павловск, волшебное место.
Вот с этогоя поворачиваю обратновот с этого я и начну вот с этого мгновения в сумерках.
Я уже знал, как сказано, гдездесь, в деревне за дюнойя еще не знал, разумеется, когда это будетзимою, весною;икак бы то ни былокогда бы то ни былосидя в поезде, глядя в окно, пытался представить себе какую-то, первую, скажем, фразу, вторую и третью и вспоминал, как мы шли вместе с Максом (сидевшим напротив, смотревшим в окно) к той же станции и по той же тропинке, по которой я шел, одинв августе а значит, думал и о самом этом августе, неправдоподобно-далеком, об этом августе, темном и пасмурномтаком же пасмурном, может быть, как проплывавший за окнами темный, пасмурный день.
Да и как же не думать о нем? Оттуда все исходит, туда все возвращается; там, в глубине его, в дожде, тумане и холоде, таится, может быть, что-то с тех пор, быть может, утраченное.
Макс, сидевший напротив, улыбался, я помнюпроплывавшим мимо деревьям.
И я скажу о нем сразу же, сразу же во второй, к примеру, главе.
И потом, когда мы сошли с поезда, и деревья остановились, день тоже, и Павловск, волшебное место (где я очень давно не бывал и куда он, Макс, созвонившись со мною, предложил мне съездить в тот деньпогулять в паркепочему бы и нет?..) Павловск, волшебное место, с его холмами, аллеями, влажным воздухом и дымкой в низинах, с его серым, осенним, огромным, нависшим над деревьями небом, разворачивался, раскрывался, распахивался перед нами (заворачивал, закрывал, запахивал нас в себе, в себя) я думал по-прежнему о Сергее Сергеевиче: устроителе, режиссере, о встречах с ним и невстречах, и о театре: на маленькой площади, и о томединственном, конечно, событии, о котором (так думал я, может быть) мне тоже стоит, наверноепредстоит, наверноесказать почти сразу, о котором мне еще нечего, пожалуй, сказать, которое втайне присутствует здесь, в моей истории, с первой страницы, и конечно, об августе: начале всего и он, Макс, по-прежнему улыбалсяулыбкой, всякий раз, отмечая внезапное, всегда внезапное появление знакомых статуй, притаившихся за деревьями, павильонов, беседок, лужайки с еще по-летнему зеленой травою, ручья с мостиком, отражавшимся в тихой воде, островерхой башенки на берегу.
И так, значит, шли мы, все дальше и дальше, по пустынному, огромному, под серым небом, Павловску, через парк, по холмам и снова по парку.
И конечно, теперь, когда я уже знаю, что будет дальше и чтовернее: когомы встретили (встретим) в глубине одной, очень длинной, бесконечно раскрывавшейся перед нами и вдруг, когда мы встретили, наконец, увидели, наконец, еговернее: еезакрывшейся, запахнувшейся за нами аллеи, все это: и эта аллея, по которой мы шли, и пожелтевшие липы, и желтые листья, и далекие очертанья дворца, и пруд, оставшийся где-то внизу, и скамейки, и статуи, и вся эта наша поездка (в Павловск: волшебное место) все это кажется мне теперь простым приближением к ней, еще не названной, но ужепочтипоявившейся; тогда же (думаю я теперь) все это было, конечно, само собою, само по себе; и мы просто шли, очень медленно, по раскрывавшейся перед нами аллее; и он, Макс, улыбался, шагая; и я уже ни о чемв свою очередьни о чем, быть может, не думал; и отделяясь от меня самого, какие-тоуже почти не мысли, быть может, тихо звучали рядом (рядом со мной, рядом с Максом), завершая самих себя, замолкая; и когда мы увидели ее, наконецзавершились, замолкли; и она, сидевшая на скамейке, подняла голову, и посмотрела на нас, приближавшихся к ней, и снова ее опустила; а мы все шли и шли, очень медленно, по этой бесконечной, осенней и темной аллее, все приближаясь и приближаясь к ней, уже появившейся; шли так же медленно, долго, как мы шли с ним когда-то, навстречу друг другу, в какое-то, отчасти похожее на этот день, темный и пасмурный, пасмурное и темное утро, в августе, в начале всего; и было так же тихо, совсем тихо вокруг; и она, Соня, тихо сидевшая на скамейке вот так (думаю я теперь) вот так, вот так мы и кружим в пространстве.
Мы кружим в пространстве, сближаясь и расходясь, проходя мимо и оборачиваясь:и так же медленно, долго шли мыв обратную сторону, и было все так же тихо, совсем тихо вокруг, и только темный гравий аллеи поскрипывал у нас под ногами, и тихо шуршали листья:и когда мы подошли к нейс другой стороны, и она, Соня, вновь подняв голову, посмотрела на нас, на меня и на Макса, на Макса и опять на меня, аллея, до сих пор раскрывавшаяся, распахивавшаяся перед нами, запахнулась, исчезла, оставив нас, значит, втроем, в глубине этого пасмурного, тихого и темного дня, в парке и в Павловске, среди сомкнувшихся, над нами и вокруг нас, деревьев.
Макс, подойдя к Соне, напомнил ей об их краткомпечально-кратком: сказал онзнакомстве.
Вы меня, конечно, не помните.
Нет, отчего же, я отлично вас помню и помню тот вечер, на море, два года назад.
И тут я заметил вдруги он, Макс, тоже, конечно, заметили тут мы оба вдруг заметиликнигу, лежавшую у нее на коленях; и сказав Максу, что она его помнит, узнав его, улыбаясь, но с еще как будто замедлившим, не поспевшим за нею удивленным выражением лица, глаз, она положила ее, обложкой вверх, на скамейку:и это, к нашему собственному удивлению, оказался некий роман, отлично известный Максу и отлично известный мне: одно из тех, весьма немногочисленных сочинений, в которыхпри полном несходствея видел, и вижу, некое тайное, необъяснимое, скрытое, и все-таки несомненное для меня соответствиемоей собственной (так думаю я теперь) еще только приближающейся к осуществлению истории (если это история) моему собственному, если угодно, роману;роман, который я перечитывал и вчера, и сегодня, который я беру сейчас в рукивот сейчас: шум прибоя за дюнойперелистываю, снова откладываю (я привез его, конечно, с собою: среди прочихнемногихвтайне связанных с моей историей книг).
Как странно, что вы читаете его здесь, сказал Макс (не глядя на Соню) именно здесь.
Он не смотрел на нее; он смотрел лишь на этот роман, в столь хорошо нам знакомой, белой с черными полосами обложке; Соня же, не глядя ни на роман, ни на Макса, ни на меня, медленно, тихо, я так и не понял откуда возникшей в ее руке, сухой и сломанной веткой чертила, на темном гравии, тонкие, сплетавшиеся, расходившиеся, бесконечные линии.
И все-таки странно, что вы читаете егоименно здесь. Он чем-то похож, не правда ли, на этот парк со всеми его аллеями ручьем, дворцом на холме.
Еще более странно, сказала Соня, что вы еготоже читали. Мне казалось, она подняла голову, посмотрела на Макса, мне казалось, кроме меня самой, его вообще никто не читал.
О нет, я читал, я много раз читал его. Мне дал его, кстати.
Я, живущий теперь здесь, на берегу моря, на краю мира, дал его некогда Максу.
Ах, вот как.
Макс представил меня.
Мне же, в свою очередь, посоветовал прочесть его тот, уже упомянутый, но еще не введенный мною на эти страницы персонаж моей, если угодно, истории (моего собственного, если угодно, романа), с которым он, Максвот так мы и кружим в пространствевстретился, повернув обратно, объяснившись со мною, ранним утром, морозным и зимним, в трамвае с обледеневшими стеклами.
Да, вы правы, говорила, тем временем, Соня, в нем есть, действительно, что-то от этого парка со всеми его холмами, аллеями. И он так же меняется. Он меняется непрерывно.
Он проводит линии, очерчивает пространство.
Он сам создает свои предпосылки полагает свои границыи тут же снимает их.
Он как будто приближаетсявтайнек чему-то.
В нем есть, значит, некая приблизительность.
Но вместе с тем, сказала Соня, в нем есть и некая безусловность, сравнимая, может быть.
С безусловностью этих деревьев.
Этих холмов.
Этого дворца, наконец, от холмов, деревьевнеотделимого.
И рассмеявшись, она встала со своей скамейки, я помню; и по вновь распахнувшейся перед нами, липовой и темной аллее, мы пошли, все так же медленно, к этомуот холмов, деревьев неотделимомубезусловному, с каждым шагом приближавшемуся дворцу; и прошли, я помню, по внешней его галерее; и обошли его, я помню, кругом; и спустились по лестнице; и пошли вдоль ручья; и после многих мостиков дошли, я помню, до круглого, с колоннадойСоня, войдя в нее, исчезла, появилась опятьпавильона; и отдалившись, за пожелтевшими кронами, то исчезал, то вновь появлялся дворец; появлялись, исчезали беседки, решетки и только в поезде, по дороге обратно, я попросил у Сони, взял в руки этотв белой, с черными полосами, обложкевот онвтайне связанный с моим собственным романомроман; и открыл его, я помню, где-то в начале; и где-то в конце; и Максмы сидели с ним рядом, Соня напротивсказал ей, чтовот, еще неделю назад мы были с ним, как он выразился, не очень далеко от тех мест, где, некогда, они и познакомились с Соней; и она спросила, где именно; он ответил; и снова, но теперь уже в другую, разумеется сторону, проплывал за окнами день, серый и пасмурный; и я снова думал, наверное, о моеммоем собственном, если угодно, романе, об этом медленномтак думал я, может бытьсо всеми его поворотами, изменениями, смещениями перспективыздесь, теперь, начавшемся, наконец-то, движении и смотрел, конечно, на Сонювспоминавшую, вместе с Максом, подробности их знакомства: печально-краткого: вновь сказал Макс и только в поезде, не без удивления, узнал я, чтокак и мыона жилаи живет: сегодня утром я получил от нее письмотам, в том, огромном, таинственном, невероятном, покинутом мною городев Москве: скажем простокудана другой день встретившись возле Исаакиевского и на третий возле Казанского, я помню, соборакуда мы и возвратились: втроем, дня через три.
7
Как все это странно, в самом деле. Уже без всяких сомнений весна; уже цветет, повсюду, сирень; уже зимние вещи забыты, спрятаны в шкаф; уже та прозрачная влажность в воздухе, легкая дымка, которая, в самом начале лета, так удивительно напоминает, на мгновение, об осени; уже то дерево, на которое он, Макс, смотрел когда-то, утром и вечером, обрело свои прежние, парящие, зыбкие очертанья.
И я уже пробовал, пару раз, войти в воду, еще ледяную; и я опять езжу, почти каждый день, на заново смазанном, собранном мною велосипедеи точно так же, как мы ездили некогда с Максомкрутя педали, пригнувшись к рулю.
И так же, как некогда, пролетают деревья, поляны; и понемногу сужаясь, чернеет, среди сосен, шоссе; и тихим шепотом, стрекотом, быстрыми брызгами отзываются, в углубленьях асфальта, последние лужи, уже просыхающие и я доезжаю до перекрестка; сворачиваю направо; или еду прямо, все дальше и дальше, ни о чем не думая, отдаваясь движению, ощущению скорости, ветру, мельканию сосен; и проехав пятнадцатьнет, восемнадцать: если верить указателямкилометров, за ручьем, у бывшей мельницы, теперь заколоченной, сворачиваю, опять же, направо, к морю и снова к морю: я знаю все это, теперь, наизусть: я мог бы вычертить схему и план этих мест, со всеми шоссе, поворотами (тропинками в дюнах, просеками в лесу); вечером, по дороге обратно, уже в сумерках, тормозя, оборачиваюсь: там, сзади, за соснами, уже горитуже гаснет закат, и впереди уже ночь, и я въезжаю в нее, возвращаюсь в деревню и на другой день, покончив с писанием, снова еду куда-нибудь.
К сожалению, туда, вглубь, к холмам, полям, перелескам, сейчас еще не проехать: лесная дорога размыта, колеса вязнут в грязи.
Я встаю совсем рано теперь, так рано, как я вставал, быть может, лишь в августе, в начале всего, и как я разучился вставать за все, с тех пор прошедшие годы.
И каждое утро, проснувшиськогда здесь, в деревне за дюной, еще холодно, сыро, но уже тает, в яснеющем воздухе, уже редкий, тонкий туман, и еще лежащая, конечно, повсюду, на траве, на всех ветках, роса уже вспыхивает, уже, вдруг, загорается, и остро, нежно пахнет зеленью, влагой, и куда-то совсем далеко убегают все тени, тень дома, тень деревапроснувшись, каждое утро, я выхожу, разумеется, на море, и поднявшись на дюну, вдруг, всякий раз неожиданно, вижу, за соснамисолнце, уже ослепительное, и всякий раз останавливаюсь: море, в мерцаньях и отблесках, кажется, удивительным образом, выше берега, сосени как будто идет под уклон, понемногу спускаясь к уже белеющему на солнце песку. И накатываются, и вновь отступают, и медлят, и ударяются о песокоттуда, откуда-то, из сиянья, мерцанья бегущие волны; и по самой кромке воды я дохожу, всякий раз, до разрушенного, давным-давно, как уже говорилось, разрушенного причала, опор и бревен, отражающихся в воде; и вновь поднявшись на дюну, вновьи вновь оборачиваюсь.
И выпив кофе, каждое утро, занимаю я, если угодно, своюсвою, так скажем, позицию: здесь, в этой комнате, возле этого, уже настежь распахнутого окна; и все стихает вокруг; и даже редкий шум волн, резкий крик чаектут же снова сливается с окружающей меня тишиною.
Все, что мы говорим, всегда, увы, приблизительно. Только то, что приходит само и само говорит о себе, только оно безусловно.
Мы возвратились, значит, в Москву, в этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете город, в этот город, как будто взорванный изнутри, сохранивший свое название, лишенный названий, (и я вспоминаю теперь бессонную, в поезде, ночь, отчасти похожую, разумеется, на все прочие, в других поездах, бессонные или почти бессонные ночи, но вместе с тем, втайне отмеченную, втайне выделеннуюиз всех прочих ночейее, Сониным, почти незримым, на нижней полке, присутствием, и как я лежал в темноте, прислушиваясь: к стуку колес, дребезжанью чего-то, голосам в коридоре, и как, уже почти под утро, Макс, смутной тенью, спустился с соседней полки, открыл и снова закрыл за собою дверь из купе в коридор, и я пошел за ним следом, и обнаружил его в самом конце вагона, в так называемом тамбуре, и там, в тамбуре, горел, разумеется, свет, и закурив сигарету, глядя в окногде отражения наших лиц, наших рук уже проплывали сквозь туманные сумерки, и первые очертанья деревьев уже отделялись от темноты, и огни промелькнувшей станции казались серыми, тусклымиМакс, с проплывавшим сквозь деревья лицом, сказал мне вдруг нечто незабываемое, нечто такое, однако, что я еще не решаюсь, теперь, повторить) и когда мы возвратились в Москву, наступило, сразу же, позднее, совсем позднее время: осень, зима.