Мы должны выяснить состояние фронта после провала нашего наступления и разработать новую военную политику,с апломбом заявил он.
Как ни хотелось Александру Фёдоровичу придать судьбоносному, как он охарактеризовал его, совещанию широкий размах, этот замысел не удался. Особенно «подкачал» кабинет министровего представляли лишь Керенский, который, впрочем, был един в трёх лицах, ибо, будучи премьером, он, после отставки князя Львова, замещал должности военного и морского министров, да ещё министр иностранных дел Терещенко. Высший генералитет был представлен более широко: Верховный главнокомандующий генерал Брусилов, главнокомандующий Западным фронтом генерал Деникин, главнокомандующий Северным фронтом генерал Клембовский, генералы без должностей Алексеев и Рузский и начальник Верховного штаба генерал Лукомский.
В отличие от прежних совещаний, нынешнее совещание напоминало поминки. Скорбное траурное выражение на лицах, повышенная нервозность, которую тщетно пытались скрыть генералы да и сам Керенский.
Первым получил слово Деникин. Его на первый взгляд спокойные слова были словно начинены динамитом, который вот-вот должен взорваться. Резкие фразы падали в тишину:
Третьего дня я собрал командующих армиями и задал им вопрос,говорил Деникин, не глядя на Керенского,могут ли их армии противостоять серьёзному наступлению немцев? Получил ответ: нет! Общий голос: у нас нет пехоты.
Деникин сделал продолжительную паузу, как бы желая, чтобы его слова дошли до сознания всех присутствующих и не вызвали недопонимания и кривотолков.
Я скажу более: у нас нет не только пехоты. У нас нет армии,суровым тоном продолжал он.И необходимо немедленно, во что бы то ни стало создать её.
Наконец он бросил испытующий взгляд на Керенского. Тот оцепенело сидел за столом, уронив голову на руки. Создавалось впечатление, что премьер пребывает в глубоком забытьи и страшные слова Деникина проносятся мимо его сознания.
Деникин продолжал говорить, приводя всё новые и новые ужасающие факты гибели армии, теперь уже не способной даже к сопротивлению. Он так сумел наэлектризовать атмосферу совещания, что, чудилось, ещё немногои участники его, вскочив из-за стола, ринутся в паническое бегство.
Ведите русскую армию к правде и свету под знаменем свободы!Деникин заканчивал своё выступление.Но дайте и нам реальную возможность за эту победу вести в бой под старыми нашими боевыми знамёнами, с которыхне бойтесь!стёрто имя самодержца, стёрто прочно и в сердцах наших. Его нет больше. Но есть родина. Есть море пролитой крови. Есть слава былых побед.
Деникин снова с враждебным вызовом взглянул на Керенского. Тот пребывал в прежнем состоянии, и Деникин почувствовал, как в его душе закипает ненависть. Как перед броском в атаку под пулями неприятеля, он бросил премьеру полные гнева и мужества слова:
Но вывы втоптали наши знамёна в грязь. Теперь пришло время: поднимите их и преклонитесь перед ними, если в вас есть совесть!
Деникин хорошо понимал, что речь его уже ничего не изменит в армии и на фронте. Россиюв которой раз!предали и продали. Погубив армию, новоявленные властители, способные лишь красоваться на митингах, упиваясь собственным словоблудием, готовы были погубить и Россию, растащить её по кускам, лишь бы утвердить свою власть и внушить народу, что они строят новый мир. Он понимал, что бросает свои гневные обвинения в пустоту и что единственным следствием его речи может быть лишь встречная ненависть со стороны Керенского и его сподвижников. Но сдержать себя уже не мог.
Закончив своё выступление, Деникин сел. Он ожидал, что реакция Керенского последует незамедлительно: прикажет снять Деникина с должности, а то и разжаловать, лишив генеральского чина. Не исключено даже, что его арестуют.
Но Керенский и в такой ситуации остался Керенским, то есть провинциальным актёром, способным играть и драматические и комедийные роли. Разом сбросив с себя оцепенение, он, порывисто вскочив из-за стола, ринулся к Деникину и судорожно затряс ему руку. Лицо его пылало признательностью:
Благодарю вас, генерал, за смелое и искреннее слово!Патетика так и хлестала из этой проникновенной театральной фразы.
...Позже генерал Алексеев записал в своём дневнике:
«Если можно так выразиться, Деникин был героем дня».
А Керенский, уже в эмиграции, в своих мемуарах оценил речь Антона Ивановича иначе:
«Генерал Деникин впервые начертал программу реваншаэту музыку будущей военной реакции».
Нет, не мог Александр Фёдорович обойтись без того, чтобы всегда и везде говорить красиво!
5
Антон Иванович Деникин как в воду глядел, когда обвинял Керенского в том, что с его благословения высшие начальники в армии, в том числе и главнокомандующие, прогоняются со своих постов столь же бесцеремонно, как порой прогоняется домашняя прислуга.
Такая же чехарда происходила и с постом Верховного главнокомандующего. Не успел со своей ролью освоиться Алексей Алексеевич Брусилов, как на его месте возник Лавр Георгиевич Корнилов. Хотя это назначение Деникин встретил столь же радостно, как будто это было его собственное продвижение по службе.
С Корниловым Деникина «побратала» мировая война. Дивизия Корнилова и бригада Деникина находились в составе 24-го армейского корпуса. Потому-то на поле брани они действовали совместно, локоть к локтю. А ведь известно: ничто так не сближает военных людей, как фронтовое товарищество. Родство душ этих двух генералов объяснялось как их весьма схожими идейными убеждениями, так и тем, что оба они происходили из простых крестьян. Разница была лишь в том, что Корнилов вырос в семье сибирских казаков. В Усть-Каменогорске, уездном городе, основанном на том месте, где река Ульба впадает в Иртыш. А отец Деникина был уроженцем Саратовской губернии. И Корнилов и Деникин в детстве испытали большую нужду, знали, почём фунт лиха. Их армейский путь тоже был во многом схож: Корнилов окончил кадетский корпус в Омске, затем Михайловское артиллерийское училище в Петербурге. Так же как и Деникин, он учился в Академии Генерального штаба, правда, служить его послали в Туркестанский военный округ, в котором Деникин не был никогда. Пути генералов снова сходились на поле брани в русско-японской войне, а затаи и на русско-германском фронте, где, в отличие от Деникина, Корнилова ждало суровое испытание: дивизия его была окружена в Карпатах, а сам он, будучи тяжело ранен, попал в плен. Казалось, лишь с помощью Всевышнего Корнилов вырвался из плена в июле 1916 года и сразу же стал знаменит, был удостоен ордена Святого Георгия 3-й степени и назначен командиром 25-го армейского корпуса.
Грянула революция, и Корнилов оказался востребованным новой властью. Председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко, чувствовавший, что без опоры на армию не обойтись, направил Корнилову телеграмму:
«Необходимо... для спасения столицы от анархии назначения на должность Главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной думы признает таким лицом Ваше Превосходительство, как известного всей России героя. Временный комитет просит Вас, во имя спасения Родины, не отказаться принять на себя должность Главнокомандующего в Петрограде».
Родзянко то ли потому, что слабо разбирался в вопросах военной субординации, то ли потому, что, будучи весьма амбициозным политиком, посчитал для себя унизительным действовать через Ставку, послал эту телеграмму непосредственно Корнилову, чем несказанно задел самолюбие Главковерха. Алексеев, проглотив пилюлю и не решившись идти на конфронтацию, всё же взял своего рода реванш, когда в своём приказе о назначении Корнилова недвусмысленно обозначил своё отрицательное отношение к этому факту: «допускаю ко временном у главнокомандованию войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенанта Корнилова».
Корнилов, ознакомившись с приказом, поморщился: «Допускаю», «ко временному»... Хорош гусь, нечего сказать!»
С той поры между двумя генералами пробежала чёрная кошка...
Уже скоро Корнилов пожалел, что принял предложение Родзянко. Боевой генерал, он совершенно не был искушён в политике, подковёрную борьбу презирал. Рыхлое, безвольное Временное правительство ненавидел, а Керенского за глаза окрестил «главным болтуном России»...
Столь же горячо возненавидел он и Петроградский совет, который, казалось, делал всё, чтобы старая армия окончательно рухнула в пропасть. И стоило только Сове? ту принять постановление, в котором запрещалось солдатам и офицерам выходить из казарм с оружием без его; Совета, разрешения, Корнилов закусил удила. Попытка Гучкова назначить его на должность главнокомандующего Северным фронтом взамен уволенного генерала Рузского наткнулась на стойкое сопротивление Алексеева, который мотивировал своё несогласие тем, что Корнилов якобы не имеет... необходимого командного опыта. Генералы стали врагами, отныне уже никакие усилия со стороны не могли их примирить.
Взамен фронта Корнилову дали дивизию, по счастью, ту самую 8-ю дивизию, которая прославила Брусилова, Деникина, Каледина и самого Корнилова. Именно с этой дивизией Корнилову удалось в своё время прорвать австрийский фронт.
Прибыв на новое место службы и ознакомившись с положением на участке фронта, Корнилов решил наступая». Другого вида боевых действий он не признавал. Однако наступление это с самого начала было обречено на Провал. О причинах неудачи Корнилов телеграфировал правительству в те дни, когда он уже был назначен главнокомандующим Юго-Западным фронтом:
«Армия обезумевших тёмных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя даже назвать полями сражений, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия ещё не знала с самого начала своего существования... Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс. Эта стихия проявляется в насилиях, грабежах и убийствах... Смертная казнь спасёт многие невинные жертвы ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов».
Корнилов настаивал на том, чтобы Временное правительство отдало приказ о прекращении наступления на всех фронтах для сохранения и спасения армии и для её реорганизации на началах старой дисциплины.
Правительство отмалчивалось, и тогда Корнилов сам отдал приказ о расстреле дезертиров, для наведения порядка сформировал специальные ударные батальоны из добровольцев и юнкеров, запретил митинги в районах боевых действий и силой оружия разгонял тех, кто оставался глух к его требованиям.
Это ещё более сблизило Деникина с Корниловым: если бы Антон Иванович оказался на его месте, он поступил бы точно так же. Меры, которые предпринял Корнилов для наведения порядка в армии, Деникин считал мужественными, ибо Лавр Георгиевич осуществлял их да свой страх и риск, вопреки директивам Временного правительства, любимым лозунгом которого была демократизация в вооружённых силах. Деникин был убеждён, что такие действия Корнилова поднимают его авторитет в глазах широких кругов либеральной демократии и офицерства. По его мнению, может быть наивному и ошибочному, даже революционная демократия армии, оглушённая и подавленная трагическим оборотом событий, в первое время после разгрома увидела в Корнилове последнее средство, единственный выход из создавшегося отчаянного положения.
Корнилов, в свою очередь, был восхищен мужеством Деникина, его смелым выступлением на совещании в Ставке. Не склонный к эпистолярному творчеству, Корнилов, не выдержав, отправил Деникину письмо. В нём были и такие строки:
«С искренним и глубоким удовольствием я прочёл ваш доклад... Под таким докладом я подписываюсь обеими руками, низко вам за него кланяюсь и восхищаюсь вашей твёрдостью и мужеством. Твёрдо верю, что с Божьей помощью нам удастся довести до конца дело воссоздания родной армии и восстановить её боеспособность».
Деникина тронуло и взволновало это послание: он слишком хорошо знал характер Корнилова и понимал, что только предельная искренность побудила Лавра Георгиевича, несклонного к душевным излияниям и крайне скупого на похвалу, к такого рода признаниям.
В конце июля Ставка переместила Деникина с Западного на Юго-Западный фронт. Деникин терялся в догадках о причинах такого неожиданного перемещения. Что касается Ставки, то она туманно намекала на то, что решение вызвано исключительно стратегическими интересами.
...Поезд, в котором Деникин направлялся в Бердичев, где располагался штаб фронта, шёл через Могилёв. И здесь произошла долгожданная встреча с Корниловым. Много позже, в своих мемуарах, вспоминая об этой встрече, Деникин напишет:
«...Корнилов... тихим голосом, почти шёпотом, сказал мне следующее:
Нужно бороться, иначе страна погибнет. Ко мне на фронт приезжал Н. Он всё носится со своей идеей переворота и возведения на престол великого князя Дмитрия Павловича: что-то организует и предложил совместную работу. Я ему заявил категорически, что ни на какую авантюру с Романовыми не дойду. В правительстве сами занимают, что совершенно бессильны что-либо сделать. Они предлагают мне войти в состав правительства. Ну, нет! Эти господа слишком связаны с Советом и ни на что решиться не могут. Я им говорю: предоставьте мне власть, тогда я поведу решительную борьбу. Нам нужно довести Россию до Учредительного собрания, а тампусть делают что хотят: я устраняюсь и ничему препятствовать не буду. Так вот, Антон Иванович, могу ли я раскапывать на вашу поддержку?
В полной мере.
...Мы сердечно обняли друг друга и расстались, чтобы встретиться вновь... только в Быховской тюрьме».
6
События, гибельные для России, развивались с чудовищной быстротой, а «главный болтун» государства продолжал упражняться в праздной риторике, вызывая всё большее возмущение масс, широких слоёв общества. Керенский непрерывно созывал всевозможные совещания, стараясь, чтобы даже названия их звучали торжественно я высокопарно. Столь же высокопарно звучали и слова, призванные обозначить цели того или иного «исторического» совещания.
Так, совещание, созванное Керенским 14 августа 1917 года в Москве, было поименовано Государственным, а целью его, по словам организатора, было «проверить пульс страны».
Пожалуй, трудно было подобрать для проведения этого грандиозного политического спектакля лучшее место, Которое бы более всего отвечало как составу участников, так и сценарию совещания. Именно в Большом театре, среди раззолоченных кресел и роскоши убранства как бы на своём месте были и герои этого фантастического действа: тучные, массивные фигуры торговцев и промышленников; профессора с философски отрешёнными взглядами; попугайски разукрашенные представители казачества; стареющие генералы с красными лампасами на брюках и в хромовых сапогах, отливающих зеркальным блеском, со шпорами, издававшими при движении малиновый звон; люди в штатском, которых по некоторой развязности и вольности поведения можно было смело причислить к социалистам, во всяком случае к их левому крылу,всё это сборище кипело фейерверком эмоций, пыжилось, надувало щёки, стараясь сделать всё, чтобы их признали истинными спасителями отечества, вершителями судеб истории.
При этом было отчётливо заметно, что правую часть театра плотно оккупировали правые, а левую частьлевые. И получалось, что их разделяет непроходимая пропасть: когда ораторам аплодировала правая часть театра, левая оглушительно топала ногами, неистово свистела, инаоборот. В театре отсутствовали лишь большевики: они были заняты делом, и это стало всем понятно уже 25 октября 1917 года.
Керенский судорожно метался между правыми и левыми, науськивая одних на других, надеясь на то, что останется посередине и таким образом спасётся. Хоть и неглупый был человек Александр Фёдорович Керенский, но так и не понял, что в политике оставаться посередине ещё никому и никогда не удавалось, а если и удавалось, то лишь на очень непродолжительное время.
В сущности, на сцене Большого театра, где восседал президиум, Александр Фёдорович был главным актёром. Вдохновенно горящий взгляд, резкие перемены голосаот едва не молитвенного шёпота до истерических вскриков, от неискреннего заискивания до зловещих угроз, намеренно затянутые паузы, после которых участникам совещания надлежало услышать нечто сенсационное и из ряда вон выходящее,тут были слиты воедино и трагедия, и комедия, и самый жалкий фарс.