Пусть знает каждый,голос Керенского, чудилось, вырвется из стен Большого театра,пусть знают все, кто уже пытался поднять вооружённую руку на власть народную, что эта попытка будет прекращена железом и кровью! И какие бы и кто бы ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе eel
Подчёркивать своё верховенство и свою власть было любимейшим занятием Керенского, словно до этого момента никто не знал и не слышал, что именно он является премьер-министром.
Я обещаю вам,клятвенно восклицал Керенский,стать твёрдым и неумолимым, я клянусь вырвать из души своей цветы и растоптать их, а сердце своё превратить в камень!
Все сидящие в зале прекрасно знали цену этим фразам, и если раньше они ещё были способны завораживать людей, захмелевших от революционного угара и от вседозволенности, то сейчас вызвали лишь раздражение и злобу, скрытые и явные насмешки, язвительные, полные сарказма реплики.
В отличие от сдержанного, едва ли не враждебного восприятия Керенского, взошедшего на сцену Корнилова собравшиеся встретили стоя, бурей оваций. Ему тут же предоставили слово.
Перед собравшимися стоял маленький, сухощавый генерал, в облике которого не было решительно никаких признаков героизма, ничего величественного. Более того, по первому впечатлению в нём не было и того обаяния, которое обычно привлекает к себе людей; скорее, было в избытке того, что может оттолкнуть: и хмурый, суровый взор, лишённый внутренней теплоты, и скуластое, монгольского типа лицо, и жидкая бородка, и желтоватый цвет кожи, и заметная кривизна ног, присущая прирождённому кавалеристу.
Но стоило только ему заговорить, как обо всём этом неприятном и даже отталкивающем тут же забывалось. Речь его, скупая, лаконичная, лишённая красивости, тут же брала слушателей в странный плен, и лишь потом, когда генерал умолкал, становилось понятно, что каждое его слово заряжено такой искренней энергией и волей, которые не оставляют места для равнодушного восприятия. Потоком своей энергии Корнилов покорял всехи верующих и неверующих, и оптимистов, и скептиков, и тех, кто хотел бы лишь слушать его, и тех, кто готов был идти за ним в огонь и в воду. Совершенно ясно чувствовалось, что и сам он непоколебимо уверен в том, что именно ему, генералу Корнилову, если ему доверят власть, суждено вывести Россию из революционной пропасти.
С глубокой скорбью я должен открыто заявить,негромкий голос Корнилова звучал в притихшем заде как набат,у меня нет уверенности, что русская армия исполнит без колебаний свой долг перед Родиной... Враг уже стучится в ворота Риги, и, если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться ею побережье Рижского залива, дорога в Петроград будет открыта. Нам необходима величайшая ответственность перед собственной совестью и народом. Должно быть обеспечено полное невмешательство кого бы то ни было в оперативные распоряжения командования, а также в вопросы назначения высшего командного состава. Для установления незыблемого порядка и дисциплины необходимо распространение жесточайших мер принуждения, вплоть до смертной казни изменников, трусов и дезертиров как на фронте, так и в тылу.
Слушая Корнилова, Керенский нервно ёрзал в своём кресле:
«Всё ясно, понятно! Вот он, будущий военный диктатор! Вот кто похоронит революцию! А какая сила приспособляемости, какое дьявольское умение не раскрывать своих истинных намерений! Ведь, шельмец, не стреляет по правительству в лоб, зато как копает под меня, как копает! Вот кого надо опасаться и поскорее отправить в политическое небытие!»
Эта мысль утвердилась окончательно, когда на его глазах Корнилова, сошедшего с трибуны, ликующая толпа офицеров подхватила на руки и торжественно понесла к выходу, провозглашая здравицы в честь своего кумира.
Нерешительность и трусоватость Керенского вмиг улетучивались лишь при тех обстоятельствах, когда нужно было перетасовать колоду карт при кадровых назначениях. Менять людей было его излюбленнейшим занятием, вызывавшим сладостное, блаженное состояние души, дающим прекрасную возможность ощутить себя вершителем человеческих судеб. В этом он видел своё главное предназначение и верил, что тем самым ведёт Россию вперёд, к счастливому будущему.
И потому мало кто удивился, когда уже ровно через тридцать дней после выступления в Большом театре пришло сообщение из Ставки об отчислении генерала Корнилова от должности Верховного главнокомандующего.
Деникин был поражён этим известием как громом.
Вскоре он имел возможность прочитать воззвание Корнилова, подписанное им в Ставке 27 августа 1917 года:
«Русские люди, великая Родина наша умирает!
Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил в Рижском побережье убивает армию и потрясает страну внутри.
Тяжёлое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины. Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, в храмы,молите Господа Бога о явлении величайшего чуда, чуда спасения родной земли.
Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что лично мне ничего не надо, кроме сохранения великой России, и клянусь довести народ путём победы над врагом до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад своей новой государственной жизни.
Предать же Россию в руки её исконного врагагерманского племении сделать русский народ рабами немцев я не в силах и предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли.
Русский народ, в твоих руках жизнь твоей Родины».
Воззвание Корнилова, в котором громче всего звучал голос патриотизма и отчаяния, потрясло Деникина. Всю ночь он не сомкнул глаз. Это была ночь мучительной тревоги и горестных размышлений.
«Никогда ещё,думал Деникин,будущее страны не казалось таким тёмным, наше бессилие таким обидным и угнетающим. Гроза над Россией... Кровавые зарницы... Кровавые всполохи... Остаётся только одна надежданадежда на чудо...»
7
Могучие, агрессивные вирусы революции, с ураганной скоростью распространяясь по всей стране, нахлынули и в Ставку, угнездившуюся в Могилёве, в старом губернаторском доме на берегу Днепра. И как это не раз бывало в истории, злосчастный месяц август стал месяцем взрывов и взял на себя миссию быть прелюдией великих потрясений. Генералы, решившие стать барьером на пути разложения армии, всё больше убеждались в правоте своего коллеги Дубасова, который утверждал, что солдаты уже не хотят ни свободы, ни земли, а хотят одногоконца войны. Эту мысль он высказал на заседании Петроградского Совета, где в противовес записным оптимистам, утверждавшим, что дух русского солдата не сломлен, заявил:
Что бы вы здесь ни говорили, солдаты воевать не будут!
Одним из самых примечательных событий августа семнадцатого года было то, что над генералом Корниловым нависли грозные тучи. Керенский боялся его пуще огня, твёрдо уверовав в то, что Корнилов может устроить переворот и сбросить его с пьедестала власти. И потому верные Керенскому газеты без устали поливали Корнилова грязью, стремясь перещеголять друг дружку эпитетами позабористее: «контрреволюционер», «бонапартист», «авантюрист»...
Обстановка менялась резко и непредсказуемо. Один главнокомандующий сидел в тюрьме. Клембовский был заменён большевистским генералом Бонч-Бруевичем, тут же принявшим решительные меры к недопущению эшелонов генерала Крымова к Петрограду; трое главкомов безоговорочно присягнули Временному правительству. Будущий военный министр полковник Верховский утверждал, что в то время как немцы вот-вот возьмут Ригу, Корнилов снял с фронта три лучших казачьих дивизии и двинул их на Петроград, угрожая смять Временное правительство. Такие газеты, как «Речь» и «Русское слово», поспешили оценить действия Корнилова как явно преступные.
Корнилов же, как бы дразня Керенского, демонстрировал свою независимость и 28 августа устроил в Могилёве смотр войскам. Правда, генерала поразило то, что в гарнизоне не было единства: одни встретили его мощным «ура», другиезловещим молчанием.
Корнилов, однако, не дрогнул. Он стоял перед строеммаленький, коренастый, крепко вросший в землю, суровый и угрюмыйи бросал в лица напряжённо слушавших его солдат и офицеров властные слова. В заключение он сказал:
Меня окрестили контрреволюционером. Только безумцы могут думать, что генерал Корнилов, сам вышедший из народа, всю жизнь посвятивший служению ему, может даже в мыслях изменить народному делу.
Голос его в этот момент дрогнул от обиды. Это почувствовали стоящие в строю, и в ответ загремело раскатистое, хотя и не очень стройное «ура!».
Корнилов неподвижно, как часовой у знамени, стоял перед войсками с поднятой вверх сухонькой рукойто ли призывая всех идти за собой, то ли обличая тех, кто так нагло обвинял его в измене и предательстве, то ли призывая себе на помощь небесные силы...
Петроград, до которого со скоростью молнии докатилась весть об этом событии, затрясся от страха: грядёт корниловская диктатура! И едва начался новый день, Керенский подписал приказ о снятии с должности и предании суду генерала Лавра Георгиевича Корнилова за мятеж. В список мятежников были зачислены и все соратники генерала.
Утром 1 сентября Корнилов сообщил, что подчиняется судьбе. Рымов же, смертельно напуганный, не выдержал и застрелился.
Керенский спал и видел Корнилова, упрятанного за решётку. Ровно в 22 часа вечера генералы Корнилов, Лукомский, Романовский и полковник Плющевский-Плющик были арестованы. Тут же была образована следственная комиссия, которой предписывалось в срочном порядке расследовать дело о «мятеже» и «заговоре». Генерал Алексеев покинул свой пост. Возглавил Ставку генерал Духонин, сдавший должность начальника штаба Западного фронта.
...Керенский расхаживал по своему кабинету с довольным лицом, словно человек, которого только что наградили орденом.
Ну как?спрашивал он почти всех, кто заходил к нему в кабинет.Кто теперь будет метать в меня ядовитые стрелы? Кто будет обзывать безвольным и нерешительным? Оказывается, этот безвольный Керенский в одни сутки расправился с сильным Корниловым! Хотите знать, как я отношусь к этому генералу?
И в ответ на молчаливое согласие своих собеседников торжественно провозглашал:
Генерал Корниловчестный патриот. Я убеждён, что он действовал не по злой воле, а в результате слабого знания реальной жизнитой жизни, которая, как океан, плещется за пределами его военного плаца, и в результате своей полнейшей политической неопытности. Да, да, именно в этом причина его возмутительного поступка!
А когда 26 октября произошла большевистская революция, Керенский заявил, что именно Корнилов распахнул дверь большевикам.
Позднее лидер кадетов профессор Милюков писал:
«Понимал ли Керенский в эту минуту, что, объявляя себя противником Корнилова, он выдавал себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный моментпоследний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он многое уже понял, но отказаться ни от чего не мог. Если можно сосредоточить в одной хронологической точке, то «преступление» Керенского перед Россией было совершено в эту минуту, вечером 26 августа».
8
Воинские комитеты Юго-Западного фронта с первых дней своего существования конфликтовали с Деникиным, и эти конфликты вступили в особенно яростную стадию после смещения Корнилова. Пошёл поток резолюций, в которых Деникин именовался не иначе как изменник, стремящийся открыть фронт немцам, и главноевновь посадить на престол Николая II. Прокламации, в которых выдвигалось требование арестовать Деникина и даже расправиться с ним физически, заполонили Житомир. Их можно было прочесть на афишных тумбах, да и просто на заборах, их разбрасывали по городу мальчишки. Житомир бурлил от солдатских митингов.
Именно 28 августа на Лысой Горе бушевал тысячный митинг вооружённых солдат. Они размахивали красными флагами перед самыми окнами штаба и дома главнокомандующего.
Деникин наблюдал за происходящим из окна своего дома. Страха не было, душу жгла лишь обида. Как же нужно было затуманить этим людям головы, какое зло воспламенить в их сердцах, чтобы они сами, своими руками уничтожали русскую армию, русское государство!
И вот свершилось! Группа комитетчиков ворвалась в дом и в штаб Деникина. Фронтовой комитет немедленно отправил в Петроград телеграмму, в которой звучало ничем не прикрытое ликование:
«Генерал Деникин и весь его штаб подвергнуты в его Ставке личному задержанию».
Это называлось «личным задержанием»!
Каким-то чудом Деникин смог уже на следующий день после ареста послать через своего надёжного друга письмо Ксении, которая в это время жила в Киеве:
«Дорогая моя, новый катастрофический период русской истории. Бедная страна, опутанная ложью, провокаторством и бессилием.
О настроении своём не стоит говорить. Главнокомандование моё фиктивно, т.е. находится под контролем комиссаров и комитетов.
Невзирая на такие невероятные условия, на посту своём остаюсь до конца, предписал то же сделать подчинённым начальникам.
Спасают революцию, а армию разрушают, страну губят!
Я вновь совершенно открыто заявил Временному правительству, что путь его считаю гибельным для страны и армии. Я не понимаю психологии этих людей. Знают совершенно определённо мой взглядне устраняют и вместе с тем не дают работать, как велит долг.
Физически здоров. Сердце болит. Душа страдает.
Конечно, такое неопределённое положение долго длиться не может. Боже, спаси Россию от новых страшных потрясений!
Обо мне не беспокойся, родная: мой путь совершенно прям и открыт. Деникин».
Потом, позже, уже находясь за рубежом, Антон Иванович с грустной улыбкой перечитывал своё письмо, бережно сохранённое Ксенией Васильевной: господи, и это письмо любимой женщине?! Ни слова о любви, о том, как он страдает без неё, своей невесты. Надо же, среди бурного потока пропитанных политикой, и только политикой, фраз найти для Ксении лишь одно слово, которое сближало его с ней: «родная»! Вот оно, двуличие любой революции: истинные человеческие ценности, истинные человеческие отношения заменяются политической трескотнёй, угодной и милой тем, кто пришёл к власти, или тем, кто эту новую власть ненавидит всеми фибрами души.
Вскоре арестованных генераловДеникина, начальника его штаба Маркова и генерал-квартирмейстера Орловасрочно переправили в Бердичев, тут-то впервые и прозвучало злополучное слово «арест». Оно красовалось в приказе комиссара Юго-Западного фронта Иорданского. Обвинение в этом приказе звучало так: «За попытку вооружённого восстания против Временного правительства».
Арестованных на автомобиле в сопровождении броневика доставили на гарнизонную гауптвахту, возле которой их едва не растерзала группа вооружённых солдат. Каждого генерала поместили в отдельную камеру. Деникину, как «главарю», досталась камера под номером один.
Антон Иванович грустно усмехнулся: камера как камера, не санаторий же! Десять квадратных аршинвот и вся «свободная» территория. Хотелось тебе всей Россииполучи то, что заслужил! Крохотное окошко с решёткой, нары, стол и табурет. Совсем рядом зловонное место. Впору задохнуться.
Деникин успел заметить, что его боевого друга Маркова втолкнули в камеру номер два, напротив. Вот тебе, дорогой Сергей Леонидович, благодарность Родины за твоё геройство на германском фронте!
Антон Иванович знал, что совсем недавно Марков едва не был расстрелян в Брянске, где взбунтовался военный гарнизон. Восставшие солдаты устраивали поджоги домов, где жили офицеры, и расправлялись с ними. Марков не единожды горячо и страстно выступал на Совете военных депутатов. Речи его были столь логичны и убедительны, что Совет, вопреки своему настроению, принял решение о восстановлении дисциплины и даже об освобождении двадцати арестованных офицеров. Но после полуночи к салон-вагону Маркова, стоявшего на путях Брянского вокзала, ринулось несколько вооружённых рот, накалённых яростью.
Марков вышел на ступеньки вагона и сквозь рёв толпы крикнул: