Вынеси в сени, на кадушку. Вечером ишо поешь.
Юрка вынес сало в сенцы. Вернулся, похлопал себя по животу, сказал весело:
Теперь голова лучше будет соображать А то это сидишьмаленько кружится.
Ну вот, сказал довольный дед, укладываясь опять на спину. Ох, мать твою в душеньку!.. Как ляжешь, так опять подступает.
Может, я пойду куплю четвертинку! предложил Юрка.
Дед помолчал.
Ладно пройдет так. Потом, попозже, курям посыплешь да коровенке на ночь пару навильников дашь. Воротчики только закрыть не забудь!
Ладно. Значит, так: что у нас еще осталось? География. Сейчас мы ее галопом. Юрке сделалось весело: поел хорошо, уроки почти готовывечером можно на лыжах покататься.
А у его чего же родных-то никого, што ли, не было? спросил вдруг старик.
У кого? не понял Юрка.
У того академика-то. Одни студенты стояли?
У Павлова-то? Были, наверно. Я точно не знаю. Завтра спрошу в школе.
Дети-то были, поди?
Наверно. Завтра узнаю.
Были, конешно. Никого если бы не было родных-то, не много надиктуешь. Одному-то плохо,
Юрка не стал возражать. Можно было сказать: а студенты-то! Но он не стал говорить.
Конечно, согласился он. Одному плохо.
Крепкий мужик
В третьей бригаде колхоза "Гигант" сдали в эксплуатацию новое складское помещение. Из старого складаиз церквивывезли пустую вонючую бочкотару, мешки с цементом, сельповские кули с сахаром-песком, с солью, вороха рогожи, сбрую (коней в бригаде всего пять, а сбруи нашито на добрых полтора десятка; оно бы ничего, запас карман не трет, да мыши окаянные И дегтярилн, и химией обсыпали сбруюгрызут), метла, грабли, лопаты И осталась она пустая, церковь, вовсе теперь никому не нужная. Она хоть небольшая, церковка, а оживляла деревню (некогда сельцо), собирала ее вокруг себя, далеко выставляла напоказ.
Бригадир Шурыгин Николай Сергеевич постоял перед ней, подумал Подошел к стене, поколупал кирпичи подвернувшимся ломиком, закурил и пошел домой. Встретившись через два дня с председателем колхоза, Шурыгин сказал:
Церква-то освободилась теперь
Ну.
Чего с ней делать-то?
Закрой, да пусть стоит. А что?
Там кирпич добрый, я бы его на свинарник пустил, чем с завода-то возить.
Это ее разбиратьнадо пятерым полмесяца возиться. Там не кладка, а литье. Черт их знает, как они так клали!
Я ее свалю.
Как?
Так. Тремя тракторами зацеплюслетит как миленькая,
Попробуй.
В воскресенье Шурыгин стал пробовать. Подогнал три могучих трактора На разной высоте обвели церковку тремя толстыми тросами, под тросына углах и посреди стеныдевять бревен
Сперва Шурыгин распоряжался этим делом, как всяким делом, крикливо, с матерщиной. Но когда стал сбегаться народ, когда кругом стали ахать и охать, стали жалеть церковь, Шурыгин вдруг почувствовал себя важным деятелем с неограниченными полномочиями. Перестал материться и не смотрел на людейвроде и не слышал их и не видел.
Николай, да тебе велели али как? спрашивали. Не сам ли уж надумал?
Мешала она тебе?!
Подвыпивший кладовщик, Михаиле Беляков, полез под тросами к Шурыгину.
Колька, ты зачем это?
Шурыгин всерьез затрясся, побелел:
Вон отсудова, пьяная харя!
Михаиле удивился и попятился от бригадира. И вокруг все удивились и примолкли. Шурыгин сам выпивать горазд и никогда не обзывался "пьяной харей", Что с ним?
Между тем бревна закрепили, тросы подровняли Сейчас взревут тракторы, и произойдет нечто небывалое в деревнеупадет церковь. Люди постарше все крещены в ней, в пей отпевали усопших дедов и прадедов, как небо привыкли видеть каждый день, так и ее
Опять стали раздаваться голоса:
Николай, кто велел-то?
Да сам он!.. Вишь, морду воротит, черт.
Шурыгин, прекрати своевольничать!
Шурыгинноль внимания. И все то же сосредоточенное выражение на лице, та же неподкупная строгость во взгляде. Подтолкнули из рядов жену Шурыгина, Кланьку Кланька несмеловидела: что-то непонятное творится с мужемподошла.
Коль, зачем свалить-то хочешь?
Вон отсудова! велел и ей Шурыгин. И не лезь!
Подошли к трактористам, чтобы хоть оттянуть времяпобежали звонить в район и домой к учителю. Но трактористам Шурыгин посулил по бутылке на брата и наряд "на исполнение работ".
Прибежал учитель, молодой еще человек, уважаемый в деревне.
Немедленно прекратите! Чье это распоряжение? Это семнадцатый век!..
Не суйтесь не в свое дело, сказал Шурыгин.
Это мое дело! Это народное дело!.. Учитель волновался, поэтому не мог найти сильные, убедительные слова, только покраснел и кричал:Вы не имеете права! Варвар! Я буду писать!..
Шурыгин махнул трактористам Моторы взревели. Тросы стали натягиваться. Толпа негромко, с ужасом вздохнула. Учитель вдруг сорвался с места, забежал с той стороны церкви, куда она должна была упасть, стал под стеной.
Ответишь за убийство! Идиот
Тракторы остановились.
Уйди-и! заревел Шурыгин. И на шее у него вспухли толстые жилы.
Не смей трогать церковь! Не смей!
Шурыгин подбежал к учителю, схватил его в беремя и понес прочь от церкви. Щуплый учитель вырывался как мог, но руки у Шурыгина крепкие.
Давай! крикнул он трактористам,
Становитесь все под стену! кричал учитель всем. Становитесь!.. Они не посмеют! Я поеду в область, ему запретят!..
Давай, какого!.. заорал Шурыгин трактористам.
Трактористы усунулись в кабины, взялись за рычаги.
Становитесь под стену! Становитесь все!..
Но все не двигались с места. Всех парализовало неистовство Шурыгина. Все молчали. Ждали,
Тросы натянулись, заскрипели, затрещали, зазвенели Хрустнуло одно бревно, трос, врезавшись в угол, запел балалаечной струной. Странно, что все это было хорошо слышноревели же три трактора, напрягая свои железные силы. Дрогнул верх церкви Стена, противоположная той, на какую сваливали, вдруг разодралась по всей ширине Страшная, черная в глубине, рваная щель на белой стене пошла раскрываться. Верх церкви с маковкой поклонился, поклонился и ухнул вниз.
Шурыгин отпустил учителя, и тот, ни слова не говоря, пошел прочь от церкви, Два трактора еще продолжали скрести гусеницами землю. Средний по высоте трос прорезал угол и теперь без толку крошил кирпичи двух стен, все глубже врезаясь в них. Шурыгин остановил тракторы. Начали по-новой заводить тросы. Народ стал расходиться. Остались самые любопытные и ребятишки. Через три часа все было кончено. От церкви остался только невысокий, с неровными краями остов. Церковь лежала бесформенной грудой, прахом. Тракторы уехали.
Потный, весь в пыли и известке, Шурыгин пошел звонить из магазина председателю колхоза.
Все, угорела! весело закричал в трубку.
Председатель, видно, не понял, кто угорел.
Да церква-то! Все, мол, угорела! Ага. Все в порядке. Учитель тут пошумел малость Но! Учитель, а хуже старухи. Да нет, все в порядке. Гробанулась здорово! Покрошилось много, ага. Причем они так: по три, по четыре кирпичакусками. Не знаю, как их потом долбать Попробовал ломикомкрепкая, зараза. Действительно, литье! Но! Будь здоров! Ничего.
Шурыгин положил трубку. Подошел к продавщице, которую не однажды подымал ночами с постеликто-нибудь приезжал из района рыбачить, засиживались после рыбалки у бригадира до вторых петухов.
Видела, как мы церкву уговорили? Шурыгин улыбался, довольный,
Дурацкое дело нехитрое, не скрывая злости, сказала продавщица.
Почему дурацкое? Шурыгин перестал улыбаться,
Мешала она тебе, стояла?
А чего ей зря стоять? Хоть кирпич добудем
А то тебе, бедному, негде кирпич достать! Идиот!
Халява! тоже обозлился Шурыгин. Не понимаешь, значит, помалкивай.
Разбуди меня еще раз посередь ночи, разбуди, я те разбужу! Халява За халяву-то можно и по морде получить, Дам вот счас гирькой по кумполу, узнаешь халяву.
Шурыгин хотел еще как-нибудь обозвать дуру продавщицу, но подошли вездесущие бабы.
Дай бутылку.
Иди промочи горло-то,-заговорили сзади. Пересохло.
Как жепыльно!
Руки чесались у дьявола
Шурыгин пооглядывался строго на баб, но их много, не перекричать. Да и злость ихкакая-то необычная: всерьез ненавидят. Взял бутылку, пошел из магазина. На пороге обернулся, сказал:
Я вам прижму хвосты-то!
И скорей ушел.
Шел, злился: "Ведь все равно же не молились, паразитки, а теперь хай устраивают. Стояланикому дела не было, а теперь хай подняли".
Проходя мимо бывшей церкви, Шурыгин остановился, долго смотрел на ребятишек, копавшихся в кирпичах. Смотрел и успокаивался. "Вырастут, будут помнить: при нас церкву свалили. Я вон помню, как Васька Духанин с нее крест своротил. А тутвся грохнулась. Конечно, запомнят. Будут своим детишкам рассказывать: дядя Коля Шурыгин зацепил тросами и Вспомнилась некстати продавщица, и Шурыгин подумал зло и непреклонно:И нечего ей стоять, глаза мозолить".
Дома Шурыгина встретили форменным бунтом: жена, не приготовив ужина, ушла к соседкам, хворая мать заругалась с печки:
Колька, идол ты окаянный, грех-то какой взял на душу!.. И молчал, ходил молчал, дьяволина Хоть бы заикнулся разтебя бы, может, образумили добрые люди. Ох горе ты мое горькое, теперь хоть глаз не кажи на люди. Проклянут ведь тебя, прокляну-ут! И знать не будешь, откуда напасти ждать: то ли дома окочурисся в одночасье, то ли где лесиной прижмет невзначай
Чего эт меня проклинать-то возьмутся? От нечего делать?
Да грех-то какой!
Ваську Духанина проклялион крест своротил? Наоборот, большим человеком стал
Тада время было другое. Кто тебя счас-то подталкивалрушить ее? Кто? Дьявол зудил руки Погоди, тебя ишо сама власть взгреет за это. Он вот, учитель-то, пишет, сказывали, он вот напишет куда следоватузнаешь. Гляди-ко, тогда устояла, матушка, так он теперь нашелся. Идол ты лупоглазый,
Ладно, лежи хворай.
Глаз теперь не кажи на люди
Хоть бы молиться ходили! А то стояланикто не замечал
Почто это не замечали! Да, бывало, откуда ни идешь, а ее уж видишь. И как ни пристанешь, а увидишь еевроде уж дома. Она сил прибавляла
Сил прибавляла Ходят они теперь пешком-то! Атомный век, понимаешь, они хватились церкву жалеть. Клуба вон нету в деревнени один черт ни охнет, а тутзагоревали. Переживут!
Ты-то переживи теперь! Со стыда теперь усохнешь
Шурыгин, чтобы не слышать ее ворчанья, ушел в горницу, сел к столу, налил сразу полный стакан водки, выпил. Закурил. "К кирпичам, конечно, ни один дьявол не притронется, подумал. Ну и хрен с ними! Сгребу бульдозером в кучу и пусть крапивой зарастает".
Жена пришла поздно. Шурыгин уже допил бутылку, хотелось выпить еще, но идти и видеть злую продавщицу не хотелосьне мог. Попросил жену:
Сходи возьми бутылку.
Пошел к черту! Он теперь дружок тебе,
Сходи, прошу
Тебя просили, ты послушал? Не проси теперь и других. Идиот.
Заткнись, Туда же
Туда же! Туда же, куда все добрые люди! Неужели туда же, куда ты, харя необразованная? Просили, всем миром просилинет! Вылупил шары-то свои
Замолчи! А то опояшу разок
Опояшь! Тронь только, харя твоя бесстыжая!.. Только тронь!
"Нет, это, пожалуй, на всю ночь. С ума посходили все".
Шурыгин вышел во двор, завел мотоцикл До района восемнадцать километров, там магазин, там председатель колхоза. Можно выпить, поговорить. Кстати, рассказать, какой ему тут скандал устроили Хоть посмеяться.
На повороте из переулка свет фары выхватил из тьмы безобразную груду кирпича, пахнуло затхлым духом потревоженного подвала.
"Семнадцатый век, вспомнил Шурыгин. Вот он, твой семнадцатый век! Писать он, видите ли, будет. Пиши, пиши".
Шурыгин наддал газку и пропел громко, чтобы все знали, что у негоот всех этих проклятий-прекрасное настроение:
Что ты, что ты, что ты, что ты!
Я солдат девятой роты,
Тридцать первого полка
Оп, тирдар-пупия!
Мотоцикл вырулил из деревни, воткнул в ночь сверкающее лезвие света и помчался по накатанной ровной дороге в сторону райцентра. Шурыгин уважал быструю езду.
Шире шаг, Маэстро
Притворяшка Солодовников опять опаздывал на работу. Опаздывал он почти каждый день. Главврач, толстая Анна Афанасьевна, говорила:
Солодовников, напишу маме!
Солодовников смущался; Анна Афанасьевна (Анфасназывал ее Солодовников в письмах к бывшим сокурсникам своим, которых судьба тоже растолкала по таким же углам; они еще писали друг другу, жаловались и острили) приходила в мелкое движениесмеялась. Молча. Ей нравилось быть наставником и покровителем молодой врача, молодого дон-жуана. Солодовников же, наигрывая смущение, жалел, что редкое дарование егонравиться людямпропадает зря: Анфас не могла сыграть в его судьбе сколько-нибудь существенную роль; дай бог ей впредь и всегда добывать для больницы спирт, камфару, листовое железо, радиаторы для парового отопления. Это она умела. Еще она умела выковыривать аппендицит, Солодовникову случалось делать кое-что посложнее, и он опять жалел, что никто этого не видит. "Я тут чуть было не соблазнился на аутотрансплантацию, писал он как-то товарищу своему. Хотел большую подкожную загнать в рукуначитался новинок, вспомнил нашего старика. Но и но: струсил. Нет, не то: зрителей нет, вот что. Хучь бей меня, хучь режь меняя актер. А моя драгоценная Анфасне аудитория. Нет".
Солодовников спешил. Мысленно он уже проиграл утреннюю сцену с Анной Афанасьевной: он нахмурится виновато, сунется к часам Вообще он после таких сценок иногда чувствовал себя довольно погано. "Гадкая натура, думал. Главное, зачем! Ведь даже не во спасение, ведь не требуется!" Но при этом испытывал и некое приятное чувство, этакое дорогое сердцу успокоение, чтовсе в порядке, все понятно, дело мужское, неженатое.
Солодовников взбежал на крыльцо, открыл тяжелую дверь на пружине, придержал ее, чтоб не грохнула И, раздеваясь на ходу, поспешил к вешалке в коридоре, И когда раздевался, увидел на белой стене, противоположной окну, большойв окножелтый квадрат. Свет. Солнце И как-то он сразу вдруг вспыхнул в сознании, этот квадратный желтый пожар, весна! На дворе желанная, милая весна, Летел по улице, хрустел ледком, думал черт знает о чем, не заметил, чтовесна. А теперь даже остановился с пальто в руках, засмотрелся на желтый квадрат. И радость, особая радостькакая-то тоже ясная, надежная, сулящая и вперед тоже тепло и радостьтолкнулась в грудь Солодовникова. В той груди билось жадное до радости молодое сердце. Солодовников даже удивился и поскорей захотел собрать воедино все мысли, сосредоточить их на одном; вотвесна, надо теперь подумать и решить нечто главное. Предчувствие чего-то хорошего охватило его. Надо только, думал он, собраться, крепко подумать. Всего двадцать четыре года, впереди целая жизнь, надо что-то такое решить теперь же, когда и сила есть, много, и радостно, И весна. Надо начать жить крупно.
Солодовников прошел в свой кабинетик (у него стараниями все той же добрейшей Анны Афанасьевны зачем-то был свой кабинетик), сел к столу и задумался, Не пошел к Анне Афанасьевне. Она сейчас сама придет.
Ни о чем определенном он не думал, а все жила в нем эта радость, какая вломилась сейчасс весной, светомв душу, все вникал он в нее, в радость, вслушивался в себя И невольно стал вслушиваться и в звуки за окном: на жесть подоконника с сосулек, уже обогретых солнцем, падали капли, и мокрый шлепающий звук их, такой неожиданный, странный в это ясное, солнечное утро с легким морозцем, стал отзываться в сердцекаждым громким шлепкомрадостью же. Нет, надо все сначала, думал Солодовников. Хватит, Хорошо еще, что институт закончил, пока валял дурака, у других хуже бывает. Он верил, что начнет теперь жить крупносамое время, весна: начало всех начал. Отныне берем все в свои руки, хватит. Двадцать пять плюс двадцать пятьпятьдесят. К пятидесяти годам надо иметь кафедру в Москве, свору учеников и огромное число работ. Не к пятидесяти, а к сорока пяти. Придется, конечно, поработать, но почему бы не поработать!
Солодовников встал, прошелся по кабинетику. Остановился у окна. Радость все не унималась. Огромная земля Огромная жизнь. Ношаг пошире, пошире шаг, маэстро! Надо успеть отшагать далеко. И начнется этот славный походвот отсюда, от этой весны.