Я люблю острова вдоль берегов штата Джорджия, где я подростком не раз проводила летние каникулы. Почему бы не обзавестись недвижимостью там? Можно купить деревянный, потрепанный ветрами дом, который как будто выброшен морем на берег. На полу будут лежать хлопчатобумажные коврики, на столе стоять персиковый охлажденный чай, в ручье остывает дыня, засыпаешь под гул волн, катящихся под окном. Сюда запросто смогут приезжать мои сестры, друзья и их семьи. Но я напоминаю себе, что если вступлю в ту же воду, то не почувствую обновления. А новое всегда так притягательно. Италия для меня бесконечно заманчива; почему бы сейчас не решиться, не открыть «Божественную комедию» и не ткнуть пальцем наобум: что нужно делать человеку, чтобы изменить себя? Или лучше вспомнить моего отца, сына моего скупого деда, склонного к буквальным высказываниям. «Семейный девиз, сказал бы он, таков: упаковывайся и распаковывайся. И еще: не можешь ехать первым классом, нечего ехать вообще».
Я лежу без сна и испытываю знакомое ощущение: ответ вот-вот придет. Часто, как ответы на дне черного гадального шара, который я любила в десятилетнем возрасте, ко мне приходит догадка или решение дилеммы. Они как будто всплывают из мутной жидкости, а потом я отчетливо вижу бледные письмена. Я люблю это состояние напряженного ожидания, умственное и физическое ощущение взвешенности, невесомости, как будто что-то мистическое поднимается на поверхность из глубины сознания.
«А почему ты не чувствуешь неуверенности? вопрошают бледные письмена. Разве ты свободна от сомнений? Почему бы не назвать это азартом?» Я наклоняюсь над широким подоконником в тот момент, когда появляются первые розовато-лиловые блики восходящего солнца. Араб еще спит. Спокойный холмистый пейзаж простирается во все стороны. Фермерские домики медового цвета аккуратно расставлены в лощинах, они похожи на толстые ломти хлеба, разложенные для остывания. Кое-где я замечаю поднятия земной коры, оставшиеся с юрского периода, их как будто резко подбросили вверх, а потом, когда они опустились, пригладили большой рукой. Когда солнце становится ярче, земля окрашивается в пастельные краски: зеленаяточь-в-точь как у постиранной долларовой купюры, кремоваякак выдержанные сливки, а небо голубое, как глаза у слепого. Художники эпохи Возрождения точно передавали эти тона. Я никогда не считала Перуджино, Джотто, Синьорелли и прочих реалистами, но у них отдаленный пейзаж очень реалистичен, как отмечают многие туристы. Теперь мне понятно, почему так сияет красный башмак золотого светловолосого ангела в музее Кортоны, почему так насыщена и глубока кобальтовая синь платья Мадонны. На фоне такого пейзажа и при таком освещении все принимает первичный контур. Даже красное полотенце, сохнущее на веревке под моим окном, становится невероятно насыщенным красным.
Ну ладно, а вдруг небо не упадет? А если оно по-прежнему останется таким восхитительным? А если дом можно целиком отремонтировать за три года? К тому времени уже будут наклеены самодельные ярлыки на бутылки с оливковым маслом домашнего изготовления, тонкие льняные гардины заменят ставни на окнах во время сиесты, полки кладовки прогнутся под банками со сливовым джемом, под липами появится длинный стол для пиршеств, у дверей выстроятся штабеля корзин для сбора помидоров, салата, дикого укропа, роз и розмарина. А какими станем мы через три года?
Наконец деньги получены, счет открыт, однако чеков нам не выдают. У этого огромного банка, имеющего десятки филиалов и расположенного в золотом центре Италии, нет чеков. «Может быть, на следующей неделе», успокаивает нас синьора Рагуцци.
Мы брызжем слюной от возмущения. Через два дня она звонит. «У меня есть для вас десять чеков». Какая может быть проблема с чеками? У меня дома их целые коробки. Синьора Рагуцци их для нас разделяет. Синьора Рагуццив обтягивающей юбке и плотно облегающей футболке, еe пухлые губы постоянно влажные. Кожа еe блестит. Она поразительная красавица.
Она носит великолепное ожерелье из золотых квадратиков, еe браслеты на запястьях позвякивают, когда она оттискивает на чеках номер нашего счета.
Какие замечательные украшения. Мне нравятся эти браслеты, говорю я.
У нас есть только золото, хмуро отвечает она. Ей надоели гробницы и площади Ареццо. Калифорния для неето, что надо. Всякий раз, завидев нас, она оживляется. «Ах, Калифорния», говорит она вместо приветствия.
Банк уже кажется нам сюрреалистическим. Мы находимся в его задней комнате. Какой-то человек вкатывает тележку, нагруженную самыми настоящими золотыми слиткаминебольшими кирпичиками золота. Странно, что поблизости нет никакой охраны. Другой человек сует два слитка в грязноватые папки из оберточной манильской бумаги. Он одет просто, как рабочий. Он уходит на улицу, уносит куда-то слитки. Вот и весь ввод во владениено до чего умно все обставлено. Мы снова смотрим на чеки. На них нет никаких опознавательных изображенийни кораблей, ни пальм, ни служащих почтовой службы на перекладных; нет ни имени, ни адреса, ни номера водительского удостоверения, ни номера соцстрахования. Бледно-зеленые чеки выглядят так, словно были напечатаны в двадцатые годы. Мы чрезвычайно довольны. Это уже почти гражданствосвой банковский счет.
И вот наступает день, когда мы собираемся в офисе нотариуса для окончательного расчета. Все происходит очень быстро. Все говорят одновременно, и никто никого не слушает. Юридические термины в стиле барокко нам не понятны ничуть. С улицы доносится звук отбойного молотка, и этот шум вонзается мне в мозг. Речь идет о каких-то двух волах и двух днях. Ян, который переводит, требует перерыва и объясняет нам эту архаическую фигуру речи; с восемнадцатого века у юристов принято описывать размер участка временем, которое потребуется двум волам, чтобы еe вспахать. Чтобы вспахать нашу собственность, как я понимаю, им потребуется два дня.
Я подписываю чеки, и мои пальцы сводит судорогой на каждом слове «миллион». Я думаю про облигации и денежные фонды, про накопленные за годы моего брака акции, приносящие высокие дивиденды. Теперь они магическим образом превратились в изрезанный террасами откос холма и большой пустой дом. Оранжерея в Калифорнии, где я прожила десять лет среди кумквата, лимонов, жасмина садового и гуайявы, с бассейном и крытым двориком, где стояли плетеные кресла, все уменьшилось, как бывает, когда смотришь в бинокль с другой стороны. Миллионэто такое длинное слово, к нему трудно относиться спокойно. Эд внимательно следит за количеством нулей, опасаясь, что я бессознательно напишу «миллиард» или «биллион». Он платит наличные синьору Мартини, который о гонораре не сказал ни слова; но мы выяснили у владельца обычный процент. Синьор Мартини, кажется, доволен, как будто мы сделали ему подарок. Мне очень нравится их способ вести дела, хоть он и сбивает меня с толку. Все обмениваются рукопожатиями. На губах жены владельца я замечаю тонкую кошачью улыбку. Мы рассчитываем получить документ о сделке на пергаментной бумаге, написанный старинным рукописным шрифтом, но нет, нотариус уезжает в отпуск и старается до отъезда провернуть всю бумажную работу. Синьор Мартини говорит: «Нормально». Я все время замечаю, что здесь чье-то слово все еще принимается всерьез. Здесь просто не бывает бесконечных контрактов и оговорок, не бывает форс-мажорных обстоятельств. Мы выходим под палящее полуденное солнце, держа в руках только два тяжелых железных ключа, длиннее, чем моя ладонь: один от заржавленных железных ворот, другой от парадной двери. Они ничем не похожи на ключи от моих прежних домов. На дубликаты ключей надеяться не приходится.
Джузеппе машет нам из дверей бара, и мы хвалимся ему, что купили дом.
Где именно? интересуется он.
Брамасоль, начинает Эд, намереваясь рассказать, где это.
Ах, Брамасоль, прекрасная вилла! Оказывается, мальчиком он собирал там ягоды. Хотя еще только полдень, он затаскивает нас внутрь и наливает нам граппы. Мама! кричит он.
Из задних помещений выходят его мать и сестра, все поднимают за нас тост. Все говорят одновременно. Граппа необычайно крепкая. Мы выпиваем свои порции так же быстро, как синьора Мантуччисвой эспрессо, и поскорее уходим. В автомобиле жарко, как в печи для пиццы. Мы садимся в машину, открываем дверцы, и вдруг на нас нападает приступ хохота.
Мы договорились с двумя женщинами, Анной и Лючией, что они уберут в доме и подготовят кровать, пока мы подписываем последние бумаги. В городе мы купили бутылку просекко, маринованных цуккини, оливок, жареного цыпленка и картошки.
Мы приехали в дом, ошеломленные происшедшим и граппой. Анна и Лючия вымыли окна и уничтожили тучи пыли, а также обильную паутину. Спальня на втором этаже, выходящая на кирпичную террасу, сверкает чистотой. Они застелили кровать новыми голубыми простынями, и через оставленную ими открытой дверь на террасу влетают голос кукушки и пение диких канареек. Мы срезали последние розовые розы на террасе у фасада дома и поставили их в две старые бутылки из-под кьянти. Комната с закрытыми ставнями, побеленными стенами, свеженатертым воском полом, девственной постелью, душистыми розами на подоконнике, комната, освещенная болтающейся лампочкой в сорок ватт, кажется чистой, как келья монаха-францисканца. Войдя в нее, я сразу понимаю, что это самая лучшая комната на свете.
Мы принимаем душ и надеваем все свежее. В спокойном сумраке мы сидим на каменной стене террасы и произносим тосты друг за друга и за дом, чокаясь стаканчиками пряного просекко, которое похоже на концентрированный местный воздух. Мы пьем за кипарисовые деревья, растущие вдоль дороги, за белую лошадь на соседском поле и за виллу вдали, которая была построена специально для визита папы. Косточки от оливок мы бросаем через стену, надеясь, что на следующий год они взойдут. Обед восхитителен. С наступлением темноты сова-сипуха пролетает над нами так низко, что мы слышим свист еe крыльев. Усевшись на белой акации, она издает странный крик, который мы принимаем за приветствие. Над домом висит ковш Большой Медведицы, он вот-вот прольется на крышу. На небо высыпали созвездия, такие же отчетливые, как на карте звездного неба. Когда темнеет окончательно, мы видим, что Млечный Путь проходит прямо над нашим домом. Я забыла о звездах, живя в городе при искусственном освещении. И вот они тут, все над нами, блестящие и густо усыпающие небо, падающие и мерцающие. Мы смотрим вверх так долго, пока не начинает ныть шея. Млечный Путь похож на раскатившийся рулон кружева. Эд, любитель пошептаться, склоняется к моему уху. «Все еще хочешь домой? спрашивает он. Или это может стать домом?»
Дом и земельный участок для вспашки которого двум волам потребуется два дня
Меня восхищает красота скорпионов. Они похожи на чернильно-черный иероглиф, обозначающий слово «скорпион». Меня очаровывает также их умение ориентироваться по звездам, хотя не представляю себе, как они видят созвездия из своих обычных мест обитанияпыльных углов в опустевших домах. Один каждое утро бегает кругами в ванной. Нескольких по ошибке засосал пылесос, хотя обычно им везет больше: я ловлю их банкой и выношу на улицу. Я проверяю каждую чашку и каждый башмак. Когда я взбиваю подушку на кровати, одинальбиносприземляется на мое голое плечо. Мы побеспокоили армии пауков, когда выгребали из чулана под лестницей накопившиеся там бутылки. У этих пауков длинные нитеобразные ноги, но сами они размером с муху. Кроме этих обитателей дома, от прежних владельцев осталось наследство в виде пыльных бутылок из-под винатысячи и тысячи в сарае и конюшне. Мы уже в который раз наполняем мусорные баки, стекло водопадом сыплется из коробок, которые мы грузим и выгружаем. Конюшня и limonaiaлимонарий (пристройка размером с гараж сбоку от дома, где раньше прятали на зиму горшки с лимонами) переполнены ржавыми кастрюлями, газетными выпусками начиная с 1958 года, проволокой, банками краски, строительным мусором. Мы разрушили целые экосистемы пауков и скорпионов, хотя через несколько часов они все восстанавливают. Я ищу старые фотографии или античные ложки, но не нахожу ничего интересного, за исключением нескольких изготовленных вручную железных инструментов и «священника» деревянной формы в виде лебедя с крюком для подвешивания над горячими углями кастрюли, которую зимой подсовывали под покрывало на кровати для согревания отсыревших простыней. Один из инструментовэлегантная маленькая скульптура, серп размером с ладонь, с истертой ручкой из древесины каштана. Любой тосканец узнает его в первый же миг: это устройство для подрезки виноградных лоз.
Когда мы посетили дом впервые, там стояли вычурные железные кровати с рисованными медальонами, изображавшими Марию и пастухов, держащих ягнят, источенные червями комоды с мраморным верхом, висели зеркала в бурых пятнах, скорбные, разрывающие сердце изображения распятия. Владелец унес всевплоть до крышки щитка переключателей и электролампочек, но оставил буфет тридцатых годов и безобразную красную кровать, и мы долго не могли сообразить, как еe вытащить по узкой задней лестнице с третьего этажа. Наконец мы еe разобрали и выбросили по частям через окно. Потом протолкнули через окно матрас, и я с замирающим сердцем наблюдала, как он медленно опускался на землю.
Жители Кортоны, совершая послеобеденный моцион, останавливались на дороге и наблюдали за нашей бурной деятельностью: автомобиль с багажником, полным бутылок, полет матраса, мои вопли (это скорпион упал мне на рубашку, когда я обметала каменные стены конюшни), потуги Эда, взмахами серпа прокладывающего дорогу сквозь сорняки. Иногда они останавливались и кричали, подняв головы: «Сколько заплатили за дом?»
Я захвачена врасплох, и в то же время меня умиляет эта святая простота.
«Полагаю, что слишком много!» кричу я в ответ.
Один человек вспомнил, что очень давно здесь жил какой-то художник из Неаполя: но на памяти большинства дом все время стоял пустой.
Мы каждый день скребем и перетаскиваем. Мы купили чистящие средства, новую печь и холодильник. Из козел для пилки дров и двух досок соорудили в кухне стол. Нам приходится для стирки таскать горячую воду из ванной в пластмассовом корыте, но зато наша кухня на удивление удобная. Там у нас есть три деревянные ложкидве для салата, одна для размешивания: сковорода для жаренья под крышкой, нож для резки хлеба, нож-секач, терка для сыра, горшок для отваривания пасты, форма для выпечки и емкость для варки кофе. Мы привезли кое-какое старое столовое серебро для пикников и купили новые стаканы и тарелки. Наши первые пасты божественны. После долгих часов работы мы едим все, что попадает под руку, потом падаем в постель, усталые как батраки. Наше любимое блюдо, которое мы поглощаем в огромных количествах, спагетти с легким соусом, приготовленным из нарезанной кубиками pancettaкорейки, некопченого бекона, быстро обжаренных, потом смешанных со сметаной и нарубленной дикой рукколой (этот нежный и пряный салат с небольшой перчинкой тут называется ruchetta). Рукколы тут многоона растет на нашем подъездном пути и вдоль каменных стен террас. Сверху посыпаем тертым пармезаном и едим. Мы научились делать лучший салатместные помидоры, нарезанные толстыми ломтиками и поданные с нарубленным базиликом и моцареллой, а еще готовить тосканские белые бобы с шалфеем и оливковым маслом. По утрам я очищаю от шелухи эти бобы и варю на медленном огне, потом даю им постоять при комнатной температуре, затем тушу в масле. Мы чуть ли не тоннами поедаем черные оливки.
По вечерам мы успеваем готовить блюда только из трех компонентов, но их оказывается достаточно, чтобы получилось нечто великолепное. Меня вдохновляет мысль о стряпне в этих условияхпри таких суперкомпонентах все кажется легким. Оставленная в доме мраморная доскастолешница от туалетного столикаслужит мне столом для приготовления теста, когда я решаю испечь сливовый пирог. Раскатывая тесто изготовленной вручную бутылкой из-под кьянти, которую выудила из хлама, я вспоминаю свою кухню в Сан-Франциско: пол из черно-белого кафеля, зеркальная стена между шкафчиками и кухонной стойкой, длинные стойки, сверкающие белизной, плита как в ресторане, достаточно большая, чтобы взлетать с нее, как с аэродрома, солнечный свет льется через окно в потолке, и всегда звучит Вивальди, или Роберт Джонсон, или Вила-Лобос. Здесь же компанию мне составляет решительная паучиха, плетущая в камине свою новую паутину. Новенькие, блестящие плита и холодильник смотрятся странно на фоне облупившихся стен и голой лампочки.