Сорочка скользнула через голову на плечи, и весь мир для Люсьена Лессара потемнел и погрустнел.
Ты сердишься? Почему ты сердишься?
Я не сержусь. Я устала. Я хочу есть. Мне одиноко.
Одиноко? Я же здесь.
Правда?
Ну да.
Он сделал к ней шаг, обнял ее и поцеловал. И соскользнула прочь сорочка, спорхнули панталоны, за ними его рубашка и все прочее, и они накинулись друг на друга прямо на рекамье, и совершенно друг в друге потерялись. В какой-то миг в двери, возможно, забарабанили, но они этого не слышали, им было все равно. Там, где были они, все остальное не важно. Когда, наконец, она взглянула на него сверху, с рекамье он распростерся на полу, свет за стеклянным потолком стал оранжевым, а пот на их телах выглядел в нем скользким пламенем.
Мне надо идти, сказала она.
Быть может, я смогу начать завтра.
Значит, с самого утра?
Нет, в десять, может, одиннадцать. Мне сначала хлеб печь.
Я пошла. Жюльетт соскользнула с рекамье и снова собрала одежду. Люсьен не сводил с нее глаз.
Где ты сейчас живешь?
Есть одна квартирка в Батиньоле. С девушками из ателье снимаем.
А тебе завтра на работу не надо разве?
Хозяин понимает. Ему нравится живопись.
Останься. Поужинай со мной. Останься у меня. Все-таки ближе.
Завтра. Мне нужно идти. День кончился.
Она уже была одета. Люсьен отдал бы состояние, если б оно у него было, лишь бы еще раз увидеть, как Жюльетт натягивает чулки.
Завтра, повторила она. Положила руку ему на плечо и не дала встать, затем поцеловала в лоб. Я выйду в переулок.
Я тебя люблю, сказал он.
Я знаю, ответила она и закрыла дверь.
* * *
Ну? спросил Красовщик.
Она поставила парасольку в стойку у двери и развязала широкую ленту, после чего аккуратно повесила шляпу на вешалку. Гостиная в квартире была невелика, но не запущенна. Перед розовато-лиловым бархатным диваном стоял кофейный столик Людовика XVI мрамор и сусальное золото. Красовщик сидел в резном кресле из ореха того же периода, как злокачественный кособокий нарост, портящий собой элегантное деревянное изделие.
Он не писал, ответила она.
Мне нужна картина. Раз мы потеряли работу Голландца, нам нужна краска.
Это убыток. Но он напишет. Просто еще не начал.
Я ему смешал краски. Зелень и фиолетовый с синевой, а также чистый цвет. Сложил в красивый деревянный ящик.
Отдам ему завтра.
И заставь писать.
Я не могу его заставить. Я могу только сделать так, чтобы он хотел писать.
Нам не нужен еще один перфекционист, вроде этого ебучки Уистлера. Нам картина нужна и побыстрей.
С ним нужно обращаться мягко. Этот он особенный.
Ты всегда так говоришь.
Правда? Ну, наверное, так и есть.
От тебя смердит сексом.
Я знаю, сказала она, садясь на диван, и принялась расшнуровывать ботинки. Мне нужно вымыться. Где горничная?
Нету. Уволилась.
Испугалась? Она стряхнула с ноги ботинок и, вздохнув, откинулась на спинку.
Красовщик кивнул, глядя в пол: похож на пристыженную обезьяну словно шкодливая мартышка признает, что слопала священный банан. Опять.
Ты же не пытался ее выебать, правда?
Нет. Нет-нет. Делал краски. Она вошла.