Я хватаю веревку «паука» обеими руками. Я пытаюсь помочь ему.
И кто-то мощныйсильнее нас! сильный! невидимый! подсекает нас, как рыбу, ноги нам подсекает в воде, и мы падаем в воду вместе, и упускаем «паука», полного шевелящегося, отчаянного, живого серебра, и «паук» плывет, уплывает от нас по течению, и рыба, освобожденная, веселая, плывет, уплывает, радостно бьет красными хвостами, и мы плывем тоже, плывем рядом, взмахиваем руками, бьем в воде ногами, а потом ноги нащупывают дно, и мы встаем ногами на песок, мы оборачиваемся друг к другу, мыголые в рекесмуглыемокрыебезумныеноги в воде холодные, а голые спины и шеи солнце нещадно палит, вода стекает с нас, как масло, и он ищет обнять меня, а я ищу обнять его, и мы обакак слепые, и мы оба боимся обнять друг друга, и хотим, и просим друг друга: не торопись, пожалуйста, ну не торопись, ведь и так хорошо, ведь и так счастливо, такое счастье, такое
«Паук» уплыл, хрипло говорю я.
Он чуть подается вперед. Я чувствую грудью его грудь. Животомего живот. Чувствую выступ его плоти. Опускаю глаза. Под водой он золотой, он плывет ко мне, разрезая темную, синюю воду, как золотая рыба.
Я раздвигаю ноги. Чуть-чуть. Под водой.
Золотая рыба касается моего живота. Я раздвигаю ноги еще. Рыба нежно, медленно вплывает в меня, очень нежно, неслышно. Рыба нежно и осторожно вплывает в меня. И я не дышу.
Все замирает вокруг нас, и мы замираем.
Его руки смыкаются у меня за горячей спиной. Я свожу свои руки за его спиной. Мы стоим в воде и не дышим. Он медленно берет меня ладонями за ягодицы и медленно, в воде, невесомую, поднимает выше. Выше. Еще выше. Я обхватываю ногами его бедра. Пятки мои упираются в его крепкий, мускулистый зад. Я прилипаю мокрым лицом к его лицу. Он отодвигает лицо от меня, и тогда я бесстрашно смотрю в его лицо.
И я не вижу его лица. Оно сверкает, как солнце!
Я слепну. Я слепну от его радости.
Мы не двигаемся. Мы боимся шевельнуться. Все уже случилось.
Все уже случилось, шепчет он, задыхаясь, смеясь.
Я люблю тебя, говорю я.
Вода обтекает нас, гладит холодными и теплыми струями. Мимо нас плывут веселые рыбы. За нашими спинами по острову ходят, звеня колокольцами на шеях, небесные телята, и спит их пастух под кустом, и плывет над пастухом светлое пухлое облако, как большая небесная рыба, и шумит над спящим серебристый тополь, а может, осокорь, а может, старая ветла, в ее сгнившем стволе свили себе гнезда черные, как уголь, ласточки-береговушки, и синие, изумрудные зимородки, и белые, как сахарный снег, визгливые чайки.
ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ. МАТЬ ИУЛИАНИЯ
Вон. Вон явился. Не запылился.
Зубешки-то сцепи, мать, да поклонися яму, поклонися батюшке свому.
Ишь, в штанищах шастат по селу! И стыдоба яво не берет! Хоть бы хоть бы Господа устыдилси
Думат, яво сельчане не признают в энтих портах?! Наивна-а-а-ай
Кланяюся. До полу. Как в церкве.
Полы намыты. Блестят. Ножом половицы драила. Штоб яму, бородатому, чисто все было.
Чистота вокруга внутрях-ти што?! Што?!
Само главноштоб внутрях, внутрях грязюки-та не было
В рожу яму гляжу. Смущенна-а-ай. Кабыдто кур воровал.
Добрый вечерочек, мать, грит мине, да не мине, а куды-то в сторону. Поисть чево у нас имецца?
Поисть Ишь, жрать сразу Оголодал Где шатался в портах залатанных?.. В рожу яму гляжу. А он морду-та вертит обратно. И щекакрасна, как помидорина солена.
Поисть? Да вон всяво наготовила, и лапой машу на кастрюльки, на чугунки-крынки. Щей наварила, мясных. На рынке вить седня была, в чатыря утра. Ить не пост щас, мясо-то разрешено. Жир прям янтарем плават в чугуне. Довольны будете Молочко в крыночке, только с погребицы Яблошно варенье прошлогодне Мясо-отна кусочки вам порежу, поперчу маслицем залью топленам А вы-то, батюшка, грю так хитро, игде ж были-та цельнай день?
Головушку опустил. И так мине вмиг жаль яво стало.
Как мальчонка, нашкодил и пыжится
Я-то? Иулиания я-то на рыбалке
В руки пусты яму гляжу. В рожу алу, загорелу, как флаг бывший наш, совецкай.
На рыба-а-алке? Ишь А рыба-от игде?
Опускат башку ище ниже. Вижу на темечке яво пробор в густых, густющих волосьях.
Ах ты, а в волосьях-та чаво только нети листья ивовы сухи запутались, и травинки, и цветы, и песка полно, тряхани щас башкойи песок в разны стороны полетит
Обнаглела я. Все внутрях кипятком обдало.
А рыба у тя, грю, отец Серафим, часом в башке не запутлякалася? Давай, батюшка, рыбу-та в голове поищем?
Ноздри раздуваю. Чую запах чужой. Чую запах у-у-у-у-у
Ну што ты, грит, што ты, што ты, матушка?.. и ко мне кидацца. А лицо все обгорело, все таково красно, тронь пальцемобожжесся, как чугун раскаленнай! Што сопишь, как лошадь стояла?! На рыбалке я был, да, на Волге, у Хмелевки! Да рыбу-та всюупустил! «Паука» волной унесло! А кукан сладилтак энто энто, ну
Ври, наври скорей давай
Миня под локотки подхватыват.
Уже реву. Слезыньки так и шмыгают, рыбки, по щечкам.
Ну, энто!.. Билися, билися рыбысильны, собакии оторвали! Ик шутамуплыли!.. в Волгу широку житьхотят
Смеется, паразит. Ах, зубы белозубы. И пахнет от няво на всю избуа чем вонят-та?! Дарадостью за версту несет! Счастьем!
Бабий дух девкин Сладкий такой, то ль духи такия, то ль сама така девка духовита Ах ты, дрянь Греховодник Да ты миня оммануть
Отталкиваю яво. Руками в грудь яму упираюсяи толкаю, толкаю от сибя прочь.
Уйдитя!.. Не могу глядеть
Да што ж не могешь-та, Иулианья, а?!..
Не хохочетгрохочет. Вот, наконец, глаза в глаза моизырит.
А-а-а-а-о-о-о В глазах-тиВолга синя, безбрежна свет кромешнай
Вретя вы все!.. Не рыбалили вы!..
Обнимат миня за спину. За пузо лапат. И не могу я яво руки стряхнуть, не могу по нимладоньювдарить.
Да вот те святой крест, матушка! Встает передо мной, как солдат на присяге, руку ко лбу взбрасыват. И крестицца, да, воистину, широко так, с размахом, быдтотраву косит, крестицца. В плечины свои, в живот под грязной рубахой щепоть, как нож в масло, втыкат. Неужто по мине не видать, што рыбалил я?
Рыба-а-а-алил!
С девкой, шепчу я сибе сама под нос, с девкой штоб он не слыхал, тихохонько шепчу
Давай, Иулианья, не устраивай мине тут Посуровел. Накрывай лучче, мать, на стол! Я и правда проголодалси! Быка бы съел!
Метнулась я к печке. Чугунок со щами вытащила. На столбух! Все мечу: и селедку нарезанну, и мясо тесаком кромсаю, штоб поскорей, и крынку с молоком тащу, а он к крынке лапищи тянет, нос туда окунат, длинный нос свой, эх, и правда, как раньше я не примечала-та, он ить, длинноносай, на икону похож!.. на Николушку Мирликейского!.. угодника дивного!.. или нет, нет, боле на Ивана Богослова, с такими ж длиннами волосьями по плечам, с глазищами длиннами, светлами али темнами?.. а пес яво знат, они у няво то светлы, как вода, то темны, как уголь в печи хамлявон
Швыркя яво по затылку. Легонечко.
Што нос в молоко-та суешь?!
Млеко, мурлычет, кот, млеко, м-м-м-м!..
Мле-ко Руки-та помоете, посля рыбалки?..
Как робенок, послушно к умывальнику поплелся.
Слей мине, матушка! просит.
Я ковш взяла, воды зачерпнула, он наклонился и рубаху через башку кудлату стянул. И я чуть не ахнула. Вся спина в песке В царапинах На камнях валялися, што ль?.. Али скровзь кусты колючи пробирались?.. А плечи-то, плечи все спалены! Пламенем горят!
Лью воду холодну. Лью на затылок, на шею, на грязны руки. И верно, вижу, лапы-то все в чешуе. Значит, не врал. Значитрыбалил. Вода льецца, он трет шею ладонями, фыркат, башкой трясет, я вся в брызгах, терплю, а он кричит:
Лей! Лей ищо!
Ищо зачерпываю. Выливаю из ковшазлона спину, на загривок ямуразом. Водопад! Он вопит, восторг выражат.
А-а-а-а-ах!.. спаси Бог, уважила
Полотенце протягиваю. Спину промокаю яму и вправду как дитенку. Вода, бормочу скрозь зубы сибе, вода, она святая, она все очистит
Рожу вытират. Обгорелу свою. От зубов явобелый светна сгорело яво лицо.
Полотенце в угол бросат. На лавку.
К столу шагат. И яшагаю. За ним. Как овцаза бараном.
Молитву вы прочтетя али я прочту?
Встает за столом. Длиннай. Жердь
И сердце мое из грудейпрыг! наружу
И голос страшнай, нутряной, во мине: «Это тибе и сынок, это тибе и муженек, это брат и сват тибе, это и отец родный тибе, он тибе все, все, слышь, баба дура, все, все онтибе»
И я за столом встаю, в белом, холщовом платьи своим, руки на грудях складаю, а он-то, он, поп мой греховодник, поднимат лапищу свою вперед, благословлят еду, на столе положену, и глаголит громко, ажник оглушительно:
Очи всех на Тя, Господи, уповают! И Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедру руку Твою! И исполняеши всяко животно благоволения
Я ручонки в груди свои жестки аж до кости вмяла. «Всяко животно благоволения» Животно Зверьки мои, скотинка моя попугайчик мой красненькай
И как вить почуял, стервец, што о ним я подумала-то! Из комнатыкрякнул:
Яш-ша хар-роший! Яш-ша хар-роший! Хар-рошая птич-ч-чка!
Давай-ко исть, матушка, тихо, устало как-то сказал отец мой и медленно, тяжело опустился на стул, и старенькой-та стул скрипнул под им жалобно, быдто попросил: почини миня, плотниче, я тибе ищо послужу.
А дымок над щами-та моими так и вьецца, так и пышет
Хлеб наш насущный даждь нам днесь, прошамкали сами грешны мои губешки. Ешь, батюшка мой. Ешь, пока не посинешь!
ДВУНАДЕСЯТЫЙ ПРАЗДНИКБЛАГОВЕЩЕНИЕ ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ
Я любил весну. Я всегда любил весну.
Я любил первый запах весны, когда, еще по-зимнему плотный, снег начинал подаваться под копьями солнечных лучей, под мощным натиском теплого ветра. Тогда я волновался беспричинно, и так было всегда: еще в детстве, еще тогда, когда я в Верочку влюбился; тогда, когда в марте гулял между мартовских сугробов и первых звенящих ручьев с дочкой, с Анночкой.
Нынче праздник, а я что-то об Анночке вспомнил.
Одеваясь на службу, я молился о том, чтобы Богородица забрала от меня мысли об Анночке в великий, священный Праздник Ея. Но никуда мысли не девались. Они обхватывали голову обручем. Они сжигали, хохоча надо мной, сердце мое, как полено, в своей жестокой печи.
Иулиания не спрашивала меня ни о чем. Она виделая темен лицом. Я сам на себя, перед выходом на службу, глянул в зеркало: мрачен, да. Паству испугаю.
Стиснул зубы. Помолился: о, избавь от скорби, Благодатная.
И, закрывая дверь, краем глаза увидал, как Иулиания быстро, скрюченными, как клюв ее красного попугая Яшки, почернелыми от работы пальцами перекрестила на дорогу меня.
И золотой бубен Солнца ударил надо мной!
И закружили меня в диком танце ручьи!
И март ударил мне в лицо, в щеки, в ноздри всей белизной и синевой своей, всеми дымами крыш своих, всей веселой смертью последних снегов своих.
И шел я на службу и шептал:
Богородица, Архангел сегодня благовестил Тебя, Пречистая, он благословил Тебя на счастье и на муку, на скорбь великую и на праздник вечный, поднебесный! Ты испытала, каково это, когда умирает дитя Твое. Я, я тоже испытал это, Заступница! И мой ребенок умер на глазах моих! И я закрывал дитя своему глаза! Но в этот день, когда Тебе пришло известие о любви к Тебе Господа Твоего, прошу, избавь меня от слез по доченьке моей! Я ведь плачу по ней каждый день, даже если слез на глазах нет; плачу внутри. Но сегодня! Сегодня, в праздник Твой! Избавь! Помоги
Я опустил глаза. Ребенок шел рядом со мной. Девочка.
Я взял ее за руку и крепко сжал ее руку.
Анночка, сказал я тихо, Анночка, сегодня праздник!
Да, папичка! важно, весело сказала моя девочка. Она вцепилась мне в руку, как рак клешней, крепко и больно. Я знаю! Сегодня Ангел плишел с облаков и объявил Боголодице, что Она Лебеночка лодит!
«Господи, Господи, продли этот сон, этот бред», шептали губы.
А рука все сильней сжимала дочкину руку.
И, когда мы дошли до моста через речку Хмелевку, Анночка выпустила мою руку и крикнула мне:
Папа! Пока!
Я следил, как она взмахнула ручонкамии полетела по воздуху, над речкой, по ее течению, туда, все дальше, в дымную мартовскую синеву, где расплавленная золотая сталь Хмелевки вливалась в густую, тяжелую, щедрую синеву необъятной Волги. Я дождался, пока доченька сольется с Солнцем и синью, и медленно перекрестился.
А в храме я опять был одинпсаломщик мой бессменный, Володя Паршин, укатил в Юрино, показывать гостям из Нижнего замок графов Шереметьевых.
Замок-то снаружи уделали, причепурили, закрасили, как старую рожуяркой помадой, подлатали от стыда а внутриразруха из разрух. Голые, скелетные стены. Осыпавшиеся потолки. Ребра штукатурки Расхитили, раскурочили. Сожгли. Разграбили Давно это было? Вчера
И Непорочное Зачатие тоже быловчера.
И пел я стихиру, стоя среди множества зажженных свечей, и старался, чтобы не дрожал мой голос:
В шестый месяц послан бысть архангел к Деве Чистей, и радоватися Eй прирек, благовести из Нея Избавителю проити. Темже приимши целование, зачат Тя Превечнаго Бога, несказанно благоволившаго вочеловечитися, во спасение душ наших!
И пели старухи мои вместе со мной:
Помощник и Покровитель бысть мне во спасение!..
И Анночка повторяла надо мной, высоко, под куполом, где намалевал я Христа Бога, тянущего из реки сеть, полную рыбы: «Во спасение, папа, ты слышишь?.. во спасение, во спасение»
И старуха Вера Смирнова, пасечница, громко, на весь храм прошептала мне:
Батюшка, не плачьте! Я вам меду банку принесла!.. Липового
И я, с закрытыми глазами, тихо ответил Вере Смирновой:
Я уже не плачу.
И девочки мои на клиросе запели тоненько и чисто, звончей ручья.
А Насти сегодня на клиросе не было. Давно уж она в церковь петь не ходила.
Глава четвертаяАЛТАРНАЯ СТЕНА. ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
Они зажгли все свечи. И керосиновую лампу зажгли.
Они испекли плоские, как лопаты, хлебы в широкозевной русской печи.
Черная пасть печи безропотно отдавала им хлеб, и они на руки принимали его, как повитухи принимают дитя из кровавой, болящей утробы.
Иван жарил рыбу на круглой черной сковороде.
Жарил линей золотых; карасей малых, смешных, и жалко Ивану их было.
Жарил лещейа раньше лещ мусорной рыбой считался, а теперь и его в деревнях лакомством чтут.
Жарил стерлядь молодуюв сети попалась одна. Драгоценная рыба.
Мало нынче в реке осетров да стерлядок.
Мало жизни осталось.
И Он вошел с мороза в избу. Отряхнул хитон Свой от снега.
Снег прожигал Ты босыми ступнями! Петр воскликнул.
Борода седая Петра светилась во тьме избы, как руно серебряное, овечье.
Петр запускал руки в бороду и смеялся от радостиот радости, что видит и слышит Его.
Смерти-то, значит, нет, задыхаясь, Иван произнес.
И ножом на сковороде стерлядку перевернул, чтоб прожарилась вся.
Сладкий дух жареной рыбы над столом носился.
Над дощатым столом, укрытом простой, кое-где дырявой холстиной.
Андрей блестел дикими, как у зверя, глазами; черная борода все его лицо, как озерная ряска, затянула.
Он раздувал ноздри. Он нюхал воздух без смерти.
Он не видел различья: так же сладко пахло жареной рыбой; так же кисло, горячо пахло свежим, только из печи, хлебом; так же пахло керосином пролитым; так же пахло ягодой спиртовой, забродившейиз громадной, на краю стола, винной бутыли.
Это Петр приказал достать из подпола четверть. Во славу Ужина Святого.
Он молчал. И молчали все. Горело красным подземным камнем, прозрачным, вино в бутыли.
Он прошлепал босыми ногамина половицах отпечатались мокрые следыи сел за стол, и Иван ухватил сковороду рогатым ухватом и поставил, с жареною стерлядкой, на стол, на чугунную, с узором, подставку.
А в блюде деревянном уж лини и караси медными, маслеными боками сверкали.
Все сверкало изнутри: огонь за стеклом лампы, мертвая сладкая рыба, наливка в бутыли.
Лица светились. Глаза горели. Все быложар и уголь. Сапфирами мерцали в печи головешки.
Иван ударил себя по лбу: «Эх, забыл я!..»и выставил на стол кринку с молоком ледяным, только из погреба.
Он сел во главе стола. И все медленно, важно расселись.
Рядом с ним сели Андрей и Иван. Щеки Ивана алели от восторга. Он любил Его в этот миг больше жизни.
А Андрей блестел зверино глазами-углями из сплошной бороды болотной. И зубами блестел, усмехаясь. И все воздух жадно нюхал, нюхал.
Так сидели молча, руки на стол положив, и складки рубах вниз лились, и до полу, до сосновых, гладко струганных половиц падали тяжкие складки хитонов.