Мы как в цирке! кричу ему.
Ну да! Два воздушных гимнаста! кричит в ответ.
Ветки по лицу нас хлещут. И уже близко, уже пахнет водой! И блеск, солнечный блеск между ветвей! И ивы огромные, длинные листья к щекам нашим тянут! И песок уже под ногами, не глина
Все! Дошли!
Выбежали на берег. Запыхались. Мокрые. Вижу лодку, привязанную за веревку к колышку.
Наша? киваю.
Кивает мне в ответ. Тяжело дышит. Я на грудь смуглую в распахе ворота рубахи гляжу. А онглазамиглаза мои ловит.
Залезай! Сетитам! Сверток с едой на носу осторожней! В воду не урони!
Рыб зато прикормим! весело кричу. Иулиания твоя, что ли, приготовила? Ведьмака! Я ее еду есть не буду!
Глупая! Глаза точат солнечное масло. Глаза льют масло на меня, мажут меня теплым масломлоб мой, щеки, рот, подбородок. Я сам себе приготовил! И тебе! Там ничего такого! Помидорки! Яйца вареные! Огурчики! И хлеб! Мы ж есть захотим! Порыбалими проголодаемся!
Я прыгаю в лодку, он заходит по колено в воду, я вижу его сильные ноги, и как ступни вминаются в серо-желтый песок под водой, и как вода золотыми, синими обручами охватывает колени его. И рыбок, мальков маленьких, снующих вокруг его ног, просвеченных солнцем в воде, вижу.
Что, жемчужину увидела?
Молчу. Улыбаюсь! Щурюсь на солнце
Хочешь, нырну?! Достану!
Машу головой. Он прыгает в лодку, сильно, мощно оттолкнув ее от берегав раздолье светлой воды. Садится на весла. Гребет широко, правильно гребет, будто и не батюшка вовсе, а просто наш, васильский, рыбак заправский: без брызг весло в воду погружает, отмахивает пружинисто. Мышцы на плечах напрягаются, маслено бугрятся. Я свищу в два пальца, как пацан: я по-пацаньи много чего умею. Тятька меня раньше на охоту с собой брал. Я и стрелять умею. И собак подзывать по-охотничьи умею. А уж рыбу ловить! Какая ж васильчанка с детства не рыбалила!
Все снасти знаю. И сетями рыбалила; и удилищем; и на донку ловила; и на спиннинг, на блесну, хотя не нравились мне эти жужжащие катушки. И «пауком», конечно, а вон он, «паук», у батюшки в лодке лежит-валяется сетка малая, четыре угла, у нас ребятня его еще «телевизором» зовет
Батюшка гребет, я пою. Пою громко, чтобы не краснеть перед ним, когда на него смотрю! А когда поешьвроде бы и глядеть ему в лицо не стыдно.
По Муромской дорожке стояли три сосны!.. Со мной прощался ми-и-и-илый до бу-у-удуще-ей весны
Он подхватывает. Знает, гляди-ка!
Он клялся и божился!.. одну меня-а-а любить
На дальней на сторо-о-онке меня-а-а не по-о-озабыть
А Волга-мать-то перед нами!.. Вода переливается жемчугами, синими, алыми нитями; золотые блики прошивают воду насквозь, и в это тихое утро дно видно, плоские тяжелые камни, на дне лежащие. Рыб виднокак они ходят под водой, сосут, как щенята мамку, вонючие водоросли. И крупных видать, и мальков. Недавно тут, под Василем, мальков стерляди в Волгу выпустили. Сначала переловили всю стерлядку, уничтожили, плотинами все запрудили, гады, Волга вон какая стала, как озеро, кувшинки у берегов цветут! Подлещики больные, солитерные кверху брюхом плавают! О стерлядке уж и помину нет А теперь мальков стерляжьих в воду пускают
«Надо батюшку не забыть попросить, чтоб за мальков тех в церкви помолился, чтобы они выросли, чтобы щуки их не слопали», так думаю, а пальцы перебирают сверток с едой, а глаза сами так и смотрят на батюшку, так и летят навстречу ему.
Однажды мне-е-е приснился ужасный, страшный сон!.. Мой ми-и-иленький жени-и-ился
Нару-у-ушил кля-а-атву он!..
Солнце все выше. Утро раннее, а уже так жарко! Плывем по течению, к острову Телячьему. Вижу, как рубаха все темнеет, сыреет на его плечах, на груди и впалом животе. Ноги его крепко упираются в перекладину в днище лодки. Весла взмахивают, так же без брызг, но все реже.
Вот поднял весла, скрипнули уключины. Положил весла на борта. Устал.
А лодку само несет течение, несет, чуть крутит, относит вбок, к левому, луговому берегу Мына фарватере Ни лодчонки рыбачьей Ни души Нет, вон вдалеке, за Хмелевкой уже, ближе к Барковкетри лодки, как черные большие рыбы, на середине реки замерли
Кудрявые берега острова ближе. Тальник, ивы, старые ветлы в три обхвата камыши в заводях Светлый, светлый, почти белый песок Отмели старым золотом просвечивают сквозь синеватую волжскую воду
В Волге водасиняя, а в Суре, там, где она в Волгу впадает, серая, бурая, мутная. Это если сверху, с обрыва, глядеть. А если на берег сойтисурская вода тоже прозрачная, только желтоватая будто золотая. И тепленькая, теплей волжской.
Гляди, Настя, вода-тоголубая как камень дорогой сапфир в скани
Что такоескань?..
Украшение окладе иконы проволока витая, серебряная позолоченная в нее самоцветы мастерами всажены
Не гребет уже а задыхается.
И я задыхаюсь вместе с ним.
От радости безбрежной быть вместе с ним, плыть
Вот он Телячий
А телята где ж?..
А разбрелись убрели в облака вовремя коровушками стали
А потомчерепами?.. костями?.. А у животных есть душа?..
Даже у рыб Настенька
Так что ж мы их ловить-то будем?.. Может и не надо
А я не всех буду ловить. Я одну лишь рыбу поймать хочу
И глаза, глаза сквозь меня, насквозь
И его глазакак драгоценный камень Я не знаю их названий. Дорка Преловская знает Адамант лазурит?..
Какую?..
Он сидит далеко, на корме, но будто он близко, рядом со мной, вплотную ко мне. И я будто слышу, что он ответит мне: тебя, Настя, рыба моя золотая, рыба серебряная моя, единственная.
Так он глазами шепчет мне, и я слышу. А вслух говорит:
Здесь, на Телячьем, есть кроется он здесь рыбаки старые говорили, да и весь Василь знает живет стерляжий царь.
Смех из меня вырывается, как голуби из голубятни!
Ха-ха! Ха-ха-хаха! смеюсь, и опять он густо, вишнево краснеет весь. Ха-ха-ха! Какие щас стерляжьи цари! Они давно уж умерли все выловили их всех! Еще цари выловили, ха-ха-ха отец Серафим!..
Он схватил в крепкие руки весла, стал подгребать к песчаному берегу, к отмели, похожей на вышитый золотом свадебный марийский плат.
Я впервые назвала его за все это утро«отец Серафим»; назвалаи чую, тоже щеки мои горят. А рот все смеется, смеется.
Иторк! лодка носом в песок. Причалили.
Он опять уже стоит в воде по колено. И руки его, вот они, передо мной. Руки его ищут подхватить меня, понести меня.
И весь онв водестоит передо мной, прекрасный такой! Красивый! Как никто из ребят! Никто из мужиков! Будто с облаков сошел. Будто он и естьэтот самый стерляжий царь, только в человека превратился.
Я вскакиваю в лодке. Лодка качается. Я чуть не падаю в воду.
Я сама!
Хочу в воду прыгнуть. Но его руки опережают меня.
Его сильные руки подхватывают меня, и я лежу, как золотая рыба, на его руках. И вот я уже сижу на его руках, и так удобно мне, счастливо, будто я ребенок его, дочка. Тятя так меня никогда на руках не носил! И рука моя самаобхватывает его за шею, а шея потная, горячая, мощная, как бревно, крутая такая, как у коня
Это я прижалась щекой к его щеке? Это он щекой к моей щеке прижался?
Он идет со мной на руках по воде. Он несет на руках меня из водына песок.
На золотой, горячий, чистый песок.
Песок льется, если в кулак его взять и сыпать он льется, как вода
Я слышу его дыхание. Мое дыхание останавливается.
Я хочу, чтобы он так нес меня на рукахвечно, вечно.
«Что он делает, он же батюшка Ему же нельзя»
Горячая щека льнет к щеке. Я чувствую щекой его губы.
Это лицо мое лижет огонь. Это костер на берегу!
И счастье
Я выловил эту прекрасную рыбу для тебя, возлюбленная моя, жена моя, Магдалина.
Золотая, покрытая крупной, как монеты кесаря, блестящей на солнце чешуей, огромная рыбина корчится, бьется у босых ног моих. Любимый мой и Господь мой стоит передо мной, и лицо Его счастливо, как счастливо было лицо Адама, только что сотворенного Богом-Отцом. Ноги Его входят, погружаются в податливый песок, и песок просачивается сквозь Его загорелые пальцы, песок засыпает его стопы, подбирается к щиколоткам.
Рыба бьется. Господь глядит мне в лицо, улыбаясь.
И я улыбаюсь Ему в ответ.
Но жаль мне рыбу, ее земной скоротечной жизни! Ведь она, рыба, не воскреснет, как мы.
Господи, счастье мое, шепчу я жаркими губами, и Он ловит губами шепот мой, а рыбы не воскреснут, как мы, люди, когда Ты опять придешь на землю, когда будешь судить нас всех Великим Судом Твоим?
Он молчит, любимый мой.
Ветер взвивает волосы Его; волосы липнут золотом к Его смуглой щеке, к Его улыбке, и белой молнией сверкают Его зубы на жарком морском солнце. Блики от солнечной дорожки на густо-синей, лиловой воде ударяют Ему в лицо и грудь; солнце все неистовей пляшет, танцует в пене прибоя, это море смеется, это море хохочет, обнажает белые зубы свои, песок белый и белые камни.
И отражения солнца в воде, пятна золота, золотые солнечные рыбы ходят-плывут по груди Его, по смеющемуся лицу Его, по сильным ногам Его, а бедра Его обвязаны холщовой повязкой, и так я хочу припасть губами к каждому ребру Его, к нагим, золотым на солнце ногам Его! Обвить их косами своими! Слезами счастья облить!
Он молчит. Небо молчит. Солнце смеется.
И тогда я наклоняюсь, хватаю рыбу руками и поднимаю высоко над своей головой. И руки мои в сыром песке. И с золотых, зеркальных жабер рыбы, из ее серебряного, отчаянно открытого в беззвучном крике рта течет мне на затылок соленая вода.
Так стою, с рыбою-царицей над головой.
И Он понимает все. Он указывает рукою Своей туда, в синь воды, на гладь спокойного моря. И я шагаю вперед, еще шаг, ещеи я ступаю в воду, уже я по щиколотки в воде, уже по колено в воде. Я захожу в воду по грудь, туда, где глубоко. Теперь я могу выпустить ее. Мою рыбу. Твой драгоценный, последний подарок.
Это моя жизнь, беззвучно шепчут мои губы, и вот я выпускаю ее на свободу. Так же, как Ты, Господи, отпустил на свободу бессмертную душу мою.
И размахиваюсь широко; и бросаю рыбу в темно-синие, с белыми гребнями, соленые волны. И поворачиваюсь к Нему. А Он уже рядом со мной, Он уже вошел в воду и достиг меня, и Его руки на моих плечах, и Его губына моих губах. И Он огнем и радостью входит в душу мою. И я светом и солнцем вхожу в широко раскрытые, прозрачные, как море у берегов, светлые глаза Его.
жаркий ветер дует в лицо.
Огонь целует мои ноги. Мои ступни.
Это батюшка осторожно ставит меня голыми, исцарапанными ступнями на песок.
Где мы?
Это я не голосом говорю. Это только губы мои шевелятся. А голоса нет.
Он гладит меня по голове. Затылок уж солнцем напекло, и его рука гладит меня сладкой прохладой. А потомвнезапнокрепко прижимает мою голову к своему животу, к боку, к ребрам, и я чувствую щекой его ребра, я могу их щекой своейпод рубахойпересчитать.
Мы на острове. И его голос сошел на нет. Мы приплыли. Ты просто на миг ушла, улетела куда-то я понял, ты ничего не видишь, не слышишь
Отталкивает меня от себя. Илисебяот меня?
Возвращается к лодке, вынимает удочки и «паука». И банку с наживкой. Вижу: в банке земля, и шевелятся, в карих грязных комках, розовые черви.
Мы стараемся не смотреть друг на друга. Но нам так хорошо! Так светло! Будто вокруг нас зажгли тысячи огней.
И правда, все в огнях! Это праздник! Вода блестит, вся в солнечных поцелуях. Песок горит золотом, вспыхивает крупинками кварца! Батюшка уже наладил удилища, уже закинул одно, уж на втором рыба берет, поплавок дрожит и тонет в масленой, пылающей воде, и он дергает удочкуиз рогульки, в песок воткнутой, вверх, умело подсекает, и серебряные огни рыбы, один за другим, один за другим, в его руках! Сорожка красноперка подлещики! О, судачка подсек хорошенького
Черви извиваются в его руках. Он быстро втыкает в червя крючок.
Мне внезапно жалко и рыбу, и червя, и мушку, и синюю стрекозку с тонким, как спичка, брюшком, что мечется, летает над водой, и все-все живое; на миг я вижу, как живет и умирает всеи зверь, и птица, и рыба, и человек, и самый малый червяк, что в земле живет и к дождю выползает.
«А на кладбище закопают в могилку положат и тебябудут черви есть У-у-у-у!.. не хочу».
«Хочешь не хочешь, все равносъедят Каждыйкого-то другогоест, грызет на этой земле»
Гляньте, батюшка! рукой показываю вдаль. Отсюда церковь-то нашу как хорошо видно!
Поднимает голову. Глядит. Не на церковь: на меня.
Глядит на меня, как на церковь живую.
Глазами мне молится. Глазами поклоняется мне и торжествует.
Да, кивает, да, отлично видно!
Солнце льет горячее масло на его волосы, на щеки и лоб.
Да вы не на церковь смотрите. Да вы весь сегодня обгорите! И вы ничего на головуот солнцане взяли!
Он поворачивает наконец лицо к церкви. Она плывет вдали белым, призрачным парусом. Лодка, каменная лодка, и в ней люди, народ, с молитвойсо слезами и улыбкамипереплывают время Церковь Казанской Божией Матери, на бугре, близ слободы Хмелевки, наша сельская церковь, живая! Еще ни росписи в ней, ни купола разрисованного, еще лестница так и стоит малярная вместо Царских Врат. А батюшкавот он! И службаидет!
Солнце, весело кричит он мне, приседая перед удилищем, в песок воткнутым, это жизнь! Этоздоровье! Мы за зиму так по солнцу изголодались! Пей его! Ешь! Не бойся его! Оно-то, видишь, как радуется тебе! Пляшет в небесах!
Я сооружаю кукан. Беру прямо с песка длинные ветки приречной ивы, оборванные ветром, обдираю листья, кукан мастерю: батюшка забыл захватить из дома садок. Эх ты, батюшка, растяпа! Рыбу-то наловленнуюв воде надо держать, чтоб не протухла на такой-то жаре Мы молчим, мы не говорим больше, мы только ловим рыбу! Я подбегаю к одному удилищу, онк другому, клев бешеный, не успеваем снимать, и розовое, золотое лицо Солнца отражается в реке, и мы не знаем, что этозакат или рассвет, полдень или это такая огромная, розовая рыба-Луна уже висит, парит, плывет, разевая ледяной рот, в темно-синем, индиговом, бездонном небе?!
Как клюет, Настя
Я беру «паука», задираю юбку, закатываю ее между ног, как штаны у батюшки, и вхожу в воду. Мимо берега идет, пыхтит катерок. Это из Фокина, с фокинской пристани, я этот катерок знаю. Он гонит волну, и я не успеваю отскочитьменя захлестнуло, вода по грудь! Все мокрое все равно все платье все
И тут что-то со мной делается странное. Я медленно выхожу на берег. Медленно, как во сне, стягиваю платье через голову. Остаюсь в лифчике белом и в черных трусах. И руки мои сами расстегивают застежку на спине. И руки мои сами стаскивают внизс длинных ногкусок тряпья, что прикрывает то, что люди считают самым стыдным, а на самом деле отсюда появляются дети, отсюдапродолжается жизнь, и значит, этосамое священное в мире.
Я, голая, снова беру «паука» и снова захожу в воду. Теперь я уже иду смело, свободно. На мне уже нет ничего, что сковывало, стесняло бы меня. Я голая, и ярека, я ужевода; и я ужерыба, и ясолнечный свет, и яэтот ветер, что обнимает наши ноги и плечи. Все, меня больше нет! Я такое испытываю впервые.
А батюшкаесть? Я его не вижу. Не слышу. Его нет вовне, вне меня.
Я чувствую еговнутри себя.
«Ты внутри меня. Внутри меня. Внутри».
Я размахиваюсь и закидываю «паука». И оборачиваюсь к батюшке.
Отец Сера
Он стоит на берегу. Он голый, как и я.
Он делает шаг в воду.
Он уже идет в воде, раздвигая ногами ее яркую золотую толщу, навстречу мне.
А мне кажетсяон идет по воде.
Он подходит по воде ко мне, а я замерла с «пауком» в крепко сжатом кулаке. Я чувствую его жаркое, прогретое солнцем тело, оно, как рыба, плывет ко мне. Он становится позади меня, за моей спиной, и прижимается ко мне в водек моей спине, к моим ногамгрудью, животом и ногами. И так стоит. Мы как будто слиплись, срослись. И рука его закидывается мне за шею, и обнимает мою грудь.
И так мы стоим в воде, в текучей, теплой воде, он обнимает меня сзади, и его рука осторожно берет у меня из руки «паука», разжимает мой кулак, и его рука размахивается и погружает сеть в воду, и я вижу чудо: он вытягивает сеть, тащит ее вверх, к солнцу, а в сеткео-о-о, я не видала такого никогда! рыба, столько рыбы! Боже, сколько рыбы! Так не бывает! Мне это снится! Серебряные, скользкие тела, алые перья плавников, алые свечи хвостов, алые, золотые, безумные, горящие свечи рыба бьется, рвет сеть, и большая и малая, рыба хочет уйти, рыба хочет жить, а мы ее ловим ловим ловим ловим