Сестры росли шебутные, беспутные, хулиганили со мной, играли в непотребные игры. Раздевали меня, стаскивали с меня штанишки. Я хихикал, а они кричали: давай в дочки-матери-отцы играть! И валили меня на себя.
Дедушку моего, Илью Семеныча, я никогда не видел.
Как и мои дядья, бабушкины сыны, он погиб на мировой войне. Фрицы убили его. Это было на Белорусском фронте. Он поднялся из окопа и побежал в атаку, и закричал: «За мно-о-о-ой! За Родину! За Сталина!» И его срезала автоматная очередьвлет. Так рассказывала бабушка. А ей так рассказал друг дедушки. Он выжил и приехал к нам домой, одноногий и без руки. «Козью ножку» одной рукой крутил, из старой газеты. Насыпал в газетную трубочку сухой махорки, раскуривал «козью ногу»и морщился, будто яд заглотал, и плакал; а я думал, мужчины никогда не плачут.
Мой отец, Валентин Иваныч, умер рано, в тридцать лет.
Я не знал, отчего он умер. Я даже не знал, где. Мать пришла домой пьяная, с лохматой головой, ее бледные отвислые губы тряслись, как у голодной собаки. От матери плохо пахло, и я видел, что ей плохо, и мне стало ее очень жалко. Я подбежал к ней, обнял ее колени и уткнулся головой ей в живот. И она гладила меня по затылку жесткой, как доска, шершавой рукой и приговаривала плывущим, несвязным языком: «Ах-х-х-х, бедненький мой, сынка, ах-х-х-х Вот и батяни твоегонету-у-у-у Помянули его мы, да все честь по чести, все по-русски, да-а-а-а» И такой у нее живот был толстый, родной, трясущийся в рыданьях, пахучий, как ржаной хлеб.
Я не знаю, может быть, отца убили. Я ничего не знаю.
Я помню толькодиван старый, обшитый холстиной серо-зеленой, с жесткими валиками по бокам, на нем отец спал; приходил домой всегда поздно; еле смогал раздетьсяи уваливался, и через минуту храпел беспробудно. Даже не ел на кухне. Храпел, задрав кадык; я, в своей колченогой кроватке за ширмочкой, тихо вставал на цыпочки, перекидывался через деревянный край и глядел, как отец спит.
Спал человек. Спал, умаявшись.
Где он работал? Что делал?
Работал; семью кормил.
Над диваном, высоко, на огромном, будто б для распятья выкованном, ржавом, с большой и плоской, как гриб, шляпкой гвозде висело отцовское ружье. Отец иной раз ходил в поля и луга на охоту, приносил уток. Мать ощипывала птицу, жарила и запекала в духовке. Помню пух и перья, что оголтело летали в воздухе и забивали мне, любопытному, нос и рот.
Отец учил меня стрелять. Глаз у меня был здоровый, хороший, и я попадал в цель, в рисованную на заборе мишень, и отец смеялся, радовался: охотником, как я, будешь!
А птицу однажды сбил влет, голубя. И горько, горько плакал, задыхался, конца слезам не было. Успокоился лишь тогда, когда мы с отцом этого голубя, с окровавленным сизым пером, похоронили во дворе, за гаражами, в коробке из-под маминых зимних сапог.
Я, стараясь тихо дышать, глядел на его закинутое к потолку, как в гробу, лицо. Он был очень красив, мой отец. Странной, потусторонней, не мужичьейне рабочейне крестьянскойа благородной какой-то, тайной, забытой красотой. Лицо плыло во тьме, двоилось, мерцало. Длинные глаза, закрытые под длинными стрелами бровей; губы нежные; щеки впалые. И над ним, длинно, долго лежащим, протянутым во весь диван, как рыболовецкое удилище длинное, тихо-мирно брели, на диванной полке, под овальным зеркальцем, в желто-медовое дерево дивана встроенным, семь мраморных слоников. Нежно-белые слоники, чуть в желтизну, мне казалось, они сладкие как сахар. Я днем всегда тайком взбирался на диван и лизал их. Нет. Не было чуда. Холодный мрамор. Ни вкуса. Ни сласти. Ни жизни.
Милые, бедные слоники. Мертвый мрамор.
Нет! Живые они для меня. Милые, бедные и живые.
Они все так же там идут, под зеркалом, по деревянной полке. И отец храпит, усталый. И мать сидит на табурете, подперев тяжелую голову сонной, тяжелой рукой.
Жили мы бедно. Иной рази очень бедно.
Слишком бедно мы, бывало, жили.
На обед варили картоху без хлеба. На ужинчерные сухари с несладким чаем грызли.
Мать, раскладывая сухари нам, детям, около чашек непромытых, с чайным коричневым налетом внутри, жестко, больно шутила: тебе сухарь, тебе сухарь и тебе сухарь, на первый-второйрассчитайсь!.. И мы, дети, спешили крикнуть весело: «Первый!.. Второй!..» А кто третий оказывалсятому несильный подзатыльник давали: а чтобы, значит, не слишком сухарю радовался.
И мать наша смеялась за столом вместе с нами. И размачивала сухарь в чашке. И кусала сухарь молодыми, но уже гнилыми от недоедания зубами.
И мать нашашла милостыню собирать.
Я долго этого не знал, куда она на добычу денег уходит; мы все думалина работу. Она не говорила ничего. Да мне сосед разболтал. Иди, кричит, погляди, мать твоя у церкви на карачках сидит, пьяненькая уже, в шапку денежку собирает!
Он кричал мне: «И кре-е-е-естится, пасс-куда!»
Я нахлобучил шапку ушатую, всунул босые ноги в валенкии сломя голову побежал, понесся к церкви. Я знал, куда бежатьэту дорогу мы с бабушкой хорошо изучили. Направо, налево так, замереть перед светофором, не то машины налетят, собьют и тыу-м-решь
«Умм-реш-шь У-м-мреш-шь»
Я бежал и хватал воздух ртом. Воздуха не хватало.
И вот она, церковь моя; и вот она, мать мояну да, все правда, сидит, скрючив ноги, поджав их под себя, как татарочка на ковре; и шапка перед ней, и в шапкемонетки, белые и медные, и бумажки засаленные. Деньги.
Мать поднесла руку ко лбу и медленно перекрестилась.
И завыла, заныла, будто у нее щипцами выдрали изо рта больной зуб:
Люди-и-и добрыя-а-а-а-а! Пода-а-а-айте нещастненько-о-о-ой кто скока можи-и-и-ит Господь вас не забуди-и-и-ит
Ветер валил меня с ног. Я сам присел на корточки и зацепился обеими пятернями за ледяной асфальт, за корку наста, и меня, как зверька какого, ветер все равно нес по льду, и я скользил, ногтями цеплялся, и валенки подворачивались, и вот ветер снес меня, покатил, будто я был мохнатый шар, перекати-поле в овраге.
Прочь покатил от матери моей.
Пода-а-айте, граждане дороги-и-и-ие, седня пра-а-а-здник, на помин души-и-и-и
Ветер откатил меня за сугроб. В рот набился грязный снег. Я встал на четвереньки, плевался, вытирал ладонью лицо.
Солнце било мне в глаза. Солнце богатым золотом поливало нищий лед. Мать заметила меня.
Ух-х-х-х ты!.. ах-х-х-х ты все мы космонавты-ы-ы Что ты тут?! А?!
Я виделмать сильно рассердилась.
Мамка! стоя на четвереньках, крикнул я, и ветер отнес мой крик от матери вбок и вдаль. Мамка-а-а!.. Пойдем отсюда!.. Не надо так!..
Я плакал. Я понимал: ну не надо, не надо просить.
Мать встала, потом нагнулась, подняла с обледенелой земли шапку с деньгами. Высыпала выпрошенное себе в заскорузлую руку.
Не надо?! крикнула она зло, и глаза ее зверино засверкали. Не надо?! А скока мне на «Красной Этне» платят?! А чем я вас, всю ораву, кормить завтра буду?! А?!
Она сунула деньги в карман, и кулак не попал в карман, пьяно скользнул мимо, и все деньгии монетки и бумагивысыпались на снег, на лед, и ветер мигом разнес, развеял жирные, желто-зеленые, сальные, потные рубли и трешки.
У ног матери осталась лежать только мелочь. Серебро и медь.
И она плюнула вбок, и выматерилась грязно, и слюну отнес ветер; и села на корточки перед чешуею монет на снегу; и обхватила красное от мороза, губастое, как у рыбы, лицо руками.
И я встал, и побежал наперерез ветру, подкатился к ней, к матери моей, и заревел, и эти монетки маленькие стал ногтями, пальцами из снега выковыривать, со льда поддевать, матери в карман толкать, но она вдруг стала как мертвая, неподвижная такая, не видела, не чуяла ничего, только сидела так, будто увидела что страшное, закрыла лицо рукамии так застыла, будто не живым человеком была, не мамкой моей, а тряпичным чучелом на огороде.
РАССКАЗ О ЖИЗНИ:ЮРИЙ ИВАНОВИЧ ГАГАРИН
Моя жизнь тяжелая была, а я ее все равно люблю. Что ж еще любить-то, как не жизнь!
Родом я из села Иваньково на Суре, отсюда, от Василя, двадцать пять километров. Отец мой был речник. А дед мой был бурлак. А деды дедов моих все насквозь были бурлаки. Короче, из бурлацкой я семьи. Поэтому река мне родная. Я с детства на воде! На баржах отец мой плавал; грузы перевозил. Матросничал. И я с ним. В войну мы спасались тем, что отец, возя картошку в трюмах, проковыривал мешки и чуток выкатывал из них картохи, а потом те мешки лошадиной иглой зашивал. Крал? Ну да, крал. А не скрадешь тогдане процыкаешь! Одну зиму выжили лишь потому, что отец доски ловко скрал. А как? Дерево на баржах перевозили. Бревна да доски. И отец удумал штуку: водой доски подзалить, ну и залил, они ко дну трюма и пристыли. Когда груз прибылна пристани рабочие поленились от железа дощечки отдирать. Мороз крепко схватил. Ну сколько там досок недосчитались? Десяти? Двадцати? Больше? Плевать! Пусть их к шутам примерзли! А отец их ломом отколол, ночью Мы доски этина санкахдомой возили Тогда в Нижнем жили. Нижний тогда называлсяГорький. В Горьком, значит. Ну и И продавали эти доски на рынке. Потихоньку. На Сенной площади. Иеду покупали!
Помню метель на Сенной дома мрачные а снег белый, белый, как сахар, я все сахару тогда хотел
Так в детстве голодном сладкого хотел, что, может, через эту жажду потом, в возрасте уж, пчел завелчтобы сладкий мед всю дорогу ложками жрать
А если б не доски тея бы, может, ножки-то свои ребячьи тогда, в войну, протянул как многие другие
А потом вырос я, на баяне научился играть; и хорошо играл. И снимать на аппарат научился, и очень этим делом увлекся. Да и подзарабатывал фотографией, чуть чтоко мне бегут: Юра, сегодня первое сентября, линейку школьную сними! Юра, сегодня юбилей у Невзоровых, серебряная свадьба, снимай-ка сладкую парочку! Юра, щелкни, встреча выпускников! Ну и тому подобное, пятое-десятое. Я снимуи денежку возьму. Тем и жили мы с женою, с Лялькой. Парень я был справный. Однажды в сельсовет позвали, к Анне Цыгановой. Всех из кабинета выгнала. Глядит на меня, как сыч. И шепчет: Юрка, сними меня обнаженной! Меня аж пот прошиб. Как это, говорю, зачем это? А она уж руку мне на плечо кладет. А потом и на ширинку. Нахально так. Я весь в холодном поту. Прознала, змея, что я девок нагишом в полях, за стогами, снимал! Запрещено это тогда было, и называлосьпор-нография. Глянешь и упаришься от стыдухи. А я когда спечатывал этих голых девок-тода, весь парной над проявителем стоял, красный! И красиво же я, чертяка, все это щелкал! Красота, и слюни текут! Втихаряпродавал, да из-под полы и не в Василе, нет, в Воротынец ездил, а то и в Горький А тут она лапает меня сама! Я взял да и ударил бабу наглую по рукам. И отскочил. И к двери шагнул. Поздно подумал: власть она имеет, сука, не простит. А она мне в спину: что?! Не хочешь?! Пнул меня, да?! Так я ж тебя так пну! Гад!
И пнула.
Дом у ней сгорел. Подожгли.
И на меняпоказали.
Ив суд меня. И ничего доказать я не смог, засудили.
А во время процесса кто-то еще про порнографию капнул. Ну тут уже вообще. Все, завязывай тесемки! Кина не будет, кинщик заболел!
Припаяли мне семь лет. За поджог и за порнографию вместе.
Эх, думаю, баян ты мой, баян Музыка ты моя золотая
Вот тебе и тюряга. Вот тебе и лагерь пионерский. Тру-ту-ту!
Работать заставляли: нормасто рукавиц в день. А у меня получалось, едрить твою в корень, всего восемь сначала! Машина швейная такая опасная, крутит так: вжих! Вжих! Вот-вот палец проткнет. Я ловчился, ловчился Как-то стал набирать обороты До ста рукавиц все равно дошел. Я упрямый.
За отличную работу мне срок скостили. До четырех лет. Амнистии тут пошли. Я всякие просильные письма строчил: выпустите, мол, я такой со всех сторон положительный. Я там за людьми наблюдал. И пришел к выводу: тридцать процентов за дело сидит, преступники это, тридцатьневинно маются, их всех на волю кучей выпустить надо! А тридцать процентов людишек вообще надо бы уничтожить. Не людишки это, а блядишки, а мусор, подонство, оглодки, шушера поганая. Таких матери рожаюти сразу б топить их, как котят! А еще лучшев утробе вытравлять. Да в утробу-то как залезешь и что там, впотьмах, узнаешь? Ничего ничего
Всякое там бывало, в колонии. И нападали на меня! Да я отбивался. В неволе так: не поколотишь коготебя не зауважают. Я хоть и коротыга, а дрался будь здоров, плечищи-то у меня сильнущие! И в шахматы с гроссмейстерами там играл! Да, и гроссмейстеры в зэках ходили! И у всех выигрывал. И за выигрыш мне трое суток увольнительной дали! Как в армии! Я на улицу-то вышели чуть в обморок, как баба, не грянулся от потрясенья: свободу аж до костей вдохнул!
В Василь вернулсявсе село от меня морды вертит. Нюхаю атмосферу: что-то тут не так. Все угрюмо бычатся, все меня то ли стыдятся, то ли тихо ненавидят. Думаю: неспроста! И точно! Нашли поджигателя. Папашка это Пашки и Петьки Охлопкова был! Охлопков старший! Ну, огрызок, думаю. Я-то отсидел, а ты тут, значит, гулял?! Лялька за меня цеплялась, к ногам моим мешком валилась, когда я ночью пошел Охлопкова бить. Пришел, кулаки об воздух чешу а он-то, вражина, ужемертвым посреди избы валяется зажмурился Пашка на меня глядит, как кролик на удава. А Петька лежит под столом, коленки к подбородку подтянул, пьяный вдрободан. У-у-у-у! Не успел я. Не успел
А Лялька моя все никак забеременеть от меня не могла. Тринадцать раз плод скидывала. Я уж отчаялся. Уж разжениться с ней хотел. Наконец выносила! Плакала от счастья, когда в детсадике видела кроватку, а на кроватке было написано: «ВОВА ГАГАРИН» И вырос мой Вова. В институт в городе поступилбросил из-за девки. Женился. Родили дочку. Авторемонтную мастерскую открыл. Вроде все путем. Иводка эта проклятая, язви ее! Пить начал! Это у меня-то, непьющего, сын такой! Я тюрьму прошел, Крым и Нарым, выпить из вежливости в застолье могу, но чтоб в запойда никогда! А мойкак завинтит, так и не вывинтишь. Лечил его. Лекарства дорогие покупал. Тайком в еду порошки подсыпал. А он из города приедети давай в разгул, один дружок с портвешком, другой с коньячком, третий с первачком! Один раз его чужие поймали, сильно избили, обчистили и на берег Волги отволокли, руки-ноги связали, топить хотели. Увидел это дело Ванька Пестов, заорал благим матом и спас его! Приволок к нам в избу, всего в кровище Лялька ревет, мать ведь. Страдает. Сноха собирает манатки, уходить. Блажит: надоел мне этот пропойца! А Вова знай себе водяру глушит! Канистрами уже пьет, цистернами Зубы повыпали
Пьет и кричит над бутылкой: серая у меня судьба, батя! Се-ра-я! Серый я крыс! Мелкий! Ничтожный Никому я не нужен на этой земле А ведь хотел хоте-е-е-ел!..
Ночами плачу, хоть и мужик. Да уж я старик. Скрежещу зубами последними.
Мне Лялька ночами в ухо поет солеными от слез губами: а ты, Юра, возьми и помолись! Да беда вся в том, что Бога-то вашего нет и быть не может: кому молиться? Так и выходит, по всему выходит, что человек молится несчастной, красивой выдумке своей.
ЖИВНОСТЬ. МАТЬ ИУЛИАНИЯ
Я зверье всяко страсть люблю! Ищо в монастыре мать игуменья, Михаила, энту мою жалость к животягам разным, к птиченькам малымзнала, и не журила миня, а обратно, одобряла: где какой котик бездомнай в монастырь забредетмине несут котика, штоб я, значитца, покормила, молочка налила в мисочку фарфорову; где какой песик приблудный лапку сломатопять жа мине пса ведут, и я, не хуже ветьринара, лапоньку яму бинтую, шину накладаю как дохтур заправскай! Воробышков, пеночек изо рта выкармливала. Жабу больну однаждыв банке держала! Спинку ей ктой-то жестоко оцарапал! Я мазью заживительной мазала. Молоком ту жабу поила, стерьву! Зажила спинушка. Я яежабищусама в руки брала, в траву пускала около озерца, в осоку
Озерцо то наше все было ряской, как зеленой парчой, затянуто. Иногды в ним рыбаплесь! Што за рыба то была? Карась, так думаю.
Золотой карась
Дединька был у миня, в дяревне моей, любил на печке валяцца, косточки греть тот говаривал: ничо не бойся и не проси, а все людикараси. Я, малек, хихикала все: как это, людии караси?.. Хи-хи-хи!..
Караси-та, думаю так, лучче людей. Ну, во-перьвых, бессловесны! Не обидят тибя ничем! А во-вторых Мы-то их жарим, сволочи, и хрумкам, а они наснет
Всю живность прям обожаю. Без зверья житьне могу!
И тута, у Серафима, когды стала яму хозяйничать, тут жа животяг разных развела. Не могу без их, и все! Ну, наперво коровушку завела. Чудная коровка! А уж молочна! Молока два ведра с ней надою вечером, а ищо и утрешний надой. В молоке, в твороге, в сметанетонем. Хоть на рынок носи! Но я не ношу, а у миня так, соседки покупают, у каво коровы нет.
Коровку Киркой назвала. Колокольчик ей на шею приделала.
Теперя, из стада когды домой идет, выменем полным над травой машет, издаля слыхать.
Потом котенка под крыльцом у Вали Однозубой нашла. Яво дика кошка родила. Ходит тут одна така, серебриста, с полосами, как у тигры. А котенокчернай как уголь! Че-о-о-орнай! Все бьют черных кошек, лупят, зачем? Они, черны, ищо лучче от хворей помогают. Ежли у тибя живот болитна живот обязательно лягут. Ежли головапрям на голову ложацца! Ногу тянетна ногу взгромоздяцца. И когти запускают под кожу, и поют песню. Лечат!
Котенка смоляного Филькой назвала. Назвала, уже кличу: «Филька, Филька!»и тут в башку мине как стукнуло: ба, да это ж вить апостольское имя, Филипп! А я явозверю дала Ну и ладно, думаю, ладно, Господь простит мине, а всяка жива тварь именем хочет наречься, штоб не безымянно под солнышком бегать