Я стоял, опустив руки. Я был бессилен помочь.
Смерть, царица, Великая Старуха, была сильнее и мощнее всех нас. Она глядела на нас из-под серых рваных небес и смеялась беззубыми страшными деснами.
Гроб уже опускали на отсырелых полотенцах и на желтых ремнях в зев могилы, и будто оттуда, из ямыа может, сверху, с небес? услышал я бабушкин тихий голос:
«Тепло, Боренька мой, внучек родной, жизнь и свет, солнце и свет и радость, и все упование, и все прошлое, и все будущеесреди огней, Боречка, среди ясных, живых огней! На земле огни те в церкви горят! А на небесах Небеса-то самисплошной свет, звезды сияющие! Знаешь, как Серафимушко наш Саровский говорил? Он учил так: вначале был Огонь, и все в Огонь вернется! Огоньэто Свет. Светэто Господь! Не плачь! Он взял меня к себе. Он взял меняв Свет, и я сияю и смеюсь! А это тело мое только закапывают, тело мое жалкое! Ты ж видел, дитятко, как бабочка вылезает из куколки. Вот ябабочка! Вот явылетела! Не плачь!»
Я сжал локоть матери. Залатанный локоть старого пальто. Она стояла, глядела в могилу, в глубокую, рыжую, глинистую яму, и бесслезно ревела, как зверь, в голос.
Борька-а-а-а-а!.. Борька-а-а-а-а Валька-а-а-а-а Мамка-а-а-а
Мама, не плачь. Она так сказалане плачь.
Я присел на корточки и взял в руку холодный, железный ком земли. И толкнул матери в руку.
И она бросила комок плоти нищей, клок жестокого, жесткого мира, то тепло, что стало навекили на мигжелезной гирей, ледяною смертьювниз, в бездну. И железная земля ударилась о зимнее дерево. О прокаленные морозом доски.
И будто вылетел из ямы, вверх, отвесно, ком огня, сноп лучей, и ударил ответноярко, жарко! мне в грудь, отвердевшую, дощатую, наспех сколоченную, утлую лодку, сработанную, чтобы жизнь быстро переплыть, и ребра мои разошлись, и впустил я в себя Свет, и стоял около могилы, и улыбался, и мать и сестры смотрели на меня, как на тронутого, на чокнутого.
А яоколо бабушкиной глинистой могилыстоял, сиял, как царский младенец в снежно-белых пеленах. Я родился.
Я здесь, на кладбище осеннем, морозном, только что родился.
Я понял: вот я умер и воскрес, вот я был никеми вот я младенец, я наконец явился на белый свет! Я что-то важное, в один миг, понял про жизнь и смерть.
Совсем после ухода Верки спятил, дурачок наш, сказала младшая сестра, Марина, и плюнула на мерзлую землю. Ни дна бы ей ни покрышки, блядине. Бросила такого хорошего парня.
Правильно сделала! Не было у них жизни все равно, мертвыми белыми губами сказала мать.
Все ревут, а ты улыбаешься. Сердца в тебе нет! бросила старшая, Валя.
И наклонилась, будто копала картошку; и тоже швырнула ком стылой земли на опущенный глубоко в землю, обитый черным крепом гроб.
Могильщики охлопали лопатами свежий земляной холм. Снова покурили в сторонке. Помолчали. Ушли.
Мы все стояли у могилы. Долго стояли. Не помню. Да, долго.
Верочка пришла обратно ровно через сорок дней.
Ровно через сорок дней она, с ребенком на руках, но без дедова чемодана, вернулась ко мне.
Следов побоев не было на ее теле. Следов слез не было на ее лице. Она переступила пороги повалилась передо мной на колени. А я только что пришел с работы. Я устроился работать грузчиком в порту. Деньги платили, как день отработаешь. Начальник давал бригадиру, бригадир раздавал.
Она упала на колени и выпустила дочку, как птицу, из рук. И девочка пошла по полу, пошла, сама, первый раз при мне, нетвердыми, мягкими, невесомыми, неуклюжими шажками, так идет медвежонок к молочному боку бурой мамки, так идет снег с небес
Анночка сделала пять, шесть шажков и весело повалилась на пол.
Так они лежали передо мной на полу: Верочкана коленях, дочкана животе.
Верочка молчала, а дочка смеялась беззубо.
Примешь меня? сказала она и тоже улыбнулась.
И тут я увидел, что у нее нет глазного зуба.
Я очень устал, сказал я. И вытер ладонью лицо, как тряпкой. Это он выбил тебе зуб?
Нет. Жена смотрела прямо в лицо мне, не моргая. Вырвали. Болел очень. Так примешь?
Я встал из-за стола. На столе лежал мой ужин: две чищеных вареных картошки, порезанная на кусочки бочковая селедка, нарезанный толстыми кусками ржаной. В чашке дымился горячий чай. Сахара не было. Варенье все гости на гулянках съели.
Я шагнул к Верочке, просунул руки ей под мышки и поднял с пола. Посадил на стул. Придвинул к ней едухлеб, чай, селедку. Потом подхватил с пола Анну и усадил жене на колени.
Ешь. У меня перехватило горло. Ешь! Будем жить, как будто ничего и не было.
И тогда жена моя заплакала, склонилась неловко и поцеловала мне руку.
И я отдернул руку, как от огня.
Верочка не перестала пить. Не перестала мне изменять.
Просто я старался всего этого не видеть.
Я делал вид, будто я слепой; будто все это так и надо.
У жены была своя жизнь. У менясвоя.
Я наливал горячую ванну ее грязным, только из горячего заводского цеха, друзьям и подругам; выслушивал их веселые матюги; кипятил и заваривал им крепкий чай; мыл за ними полы, убирал со стола пепельницы и пустые консервные банки, набитые окурками, когда они наутро выкатывались из дома. «Борька, ты у меня кто? Святой, что ли?!»хохотала Верочка, с сигаретой в углу рта, и ее белоснежные кукольные зубки, с безобразной черной дырой сбоку, сверкали в меня зимней, ночной метелью.
Я работал, и она пыталась тоже работать, но ее отовсюду выгоняли. Не терпели пьянства.
Сестры повыходили замуж, и мы жили вчетвером в материнской квартире: Верочка, дочка, я и мать.
Жили, как многие живут. Как все живут.
Но я-то, я-то был уже по-иному на свет рожденный; я видел, чувствовал Свет, я хотел в Свет, как хотят вернуться в брошенный дом.
Но я еще не знал, не понимал, как это сделать. Куда идти.
А потом заболела дочка.
А потом она умерла.
РАССКАЗ О ЖИЗНИ:НИКОЛАЙ-ДАЙ-ВОДКИ
А что они меня все так кличут: Дай-Водки! Дай-Водки! Дай-дай-дай
Дак ведь и верно кличут. Дай мне водки, ну дай, дай! Бесплатно дай! Ты богатый, а я бедный и поддатый. Мне надоть кирнутьи на печечке уснуть!.. Что, складно говорю? Дак я ж таковский! Яумею. Я стих сложу и не чихну! Явензеля языком плету! Меня слышно за версту! Меня раньше на свадьбы все брали. Кликали: эй, Николай, иди-иди, поиграй-погуди, нас повесели! Песню мне заказывали, и я на заказ пел. К примеру, вопят мне: давай про разбойника Галаню! и я тут же завожу:
Эй, э-э-э-эй, разбойник ты Галаня!
В темну ночь родила тебя маманя.
Ты на стругах да на расшивах плывал,
На купцов ты жирных нападал!
В сердце ты из лука им стрелял!
Ах, попала в сердце то Галанина стрела
А то не купчик, а то дочь ево была!
Ах ты, девка красна, што ж я совершил
Я ж тебя, красавица, да до смерти убил
А вокруг струга моево Волга-матушка шумит,
А по тебе, красавка, сердце-то мое разбойничье болит!
Обниму тебя, холодну, и вдвоем
Мы на дно любимой Волги-матушки пойдем!
Все плачут и хлопают в ладоши после песни. Удивляются: как это ты, Николай, так складно и красиво поешь?! Черт поючий у тебя под ребром сидит, это верно! И наливают мне, и по полненькой, и по рюмочке, и еще по единой, и по стаканчику, и по фужерчику! Свадьбы те меня и сгубили. Упивался я на них всласть. А потом без водки смертно тосковал. Хоть волком вой, как тосковал!
Дай водки! Ну слушай, друг, у тебя ж в кармане звенит, я же слышу! Слышу, слышу! Звон монет Раскошелься! Не ври, что денег нет! А я тебе песенку спою! Хорошую. Яумею! Это кто-то за меня поет, когда я пою кто-то губами моимидвигает а я только рот разеваю да голоса поддаю
Про что тебе спеть? Давай про себя спою? Про то, как у меня жену на кладбище васильском четверо снасильничали? А она потомтам же, прямо на могилеи удавилась рубаху на себе на лоскуты разодралапетлю на крест накинулаи удавилась Или лучше про то, как я крышу оцинкованным металлом клал соседу, зверю-Охлопковуи с крыши навернулся, и ногу сломал, и с горя напился не водки, нет, денег не было у меня, тормозную жидкость с водой намешал, идерябнул Иослеп Ну, не совсем ослеп, а так, помучился малость, в воротынской больничке, спасибо, выходили отошел А может, про то, как ко мне в избу грабители залезли, а брать-то у меня совсем нечего, ну вот совсем нечего, совсем они и обозлились, остервенели, и со зла меня в бок живой ножницами натыкали, на кровищу мою жадно глядели рыбьими зенками, а потом утюг включилии к голым пяткам мне приставляли Я вонь эту, горелым, до смерти не забуду И вой свой, во-о-о-о-ой Ах вы, разбойники, далеко до вас Галане А ямолюсь, молюсь за ваши черные души, молюсь по пьяни
Слышь, ты! Ну ведь душа у тебя есть! Дай мне водки. Дай-водки-дай-водки-дай-водки-дай-водки! Щас спою-у-у-у-у
ОСТРОВ ТЕЛЯЧИЙ. НАСТЯ
Было такое раннее утро. Раннее, раннее
Звезды только что начали таять. Небо еще синело по-ночному, лишь с края, где восход, слабо так розовело. И легкие облачка, такие легкие!.. ну просто как цыплячий пушок, куриные перышки
Я сладко спала, но что-то меня будто толкнуло в бок. И я открыла глаза.
Окно в спаленке было распахнуто, я всегда летом сплю с открытым окном, иначе в избе у нас задохнуться можно, как жарко! Прямо в сад открыто. Мамка когда умерла, тятька плакал и причитал: на кого сад ты мне оставила, женка, на кого?! Вот вырублю, вырублю!.. Не вырубил. Сохранил. Мы вместе с тятькой за деревьями ухаживали. Я по весне секатором ветки сухие срезала, кусты малины подвязывала. Тятя спиливал старые яблони, мастерил подпорки для слив, а сливы-то у насэх, какие крупные! Сорт такой особый, «Русский персик» называется. А сладкие! Персик просто отдыхает. Сине-розовые, вот как рассветное небо с пережабинкой
Открыла я глаза. Почувствовала что-то.
За окном вовсю пели птицы. Утро! Лето!
И свистнула громче всех одна птица. И еще свистнула. И еще. И еще.
Чистый такой свист. Вроде бы и не птичий
Я вскочила, в ночной рубахе, подошла, шатаясь со сна, к окошку.
Свежие, ярко-зеленые листья яблонь, бархатные, серебряные с исподу, зашелестели под ветром навстречу мне.
Кто тут? тихо сказала я в шелест яблонь, в нежный свет.
Звезды таяли. Последняя, наверное, да, самая последняя мерцала прощально над крышей баньки.
Настя! Настя! послышалось снизу, под окном.
И замерло все во мне. Голос-то голос!.. не пацаний
Я узнала сразу этот голос.
И все рухнуло во мне, полетело сначала вниз, как в пропасть, а потомвнезапновверх, в сияющее, ждущее солнца небо.
Отец Серафим! сказала я очень тихо, чтобы не разбудить тятюон спал в летней комнате, через тонкую дощатую стенку, услышать мог.
Я услышала тихий, радостный смех.
Он смехомсердце мое обнимал. Так мне казалось.
Сердце, маленькая птичка
Все громче, все неистовее и радостнее пел в ветвях яблонь и вишен хор птиц.
Отец Серафим, сказала я и сгребла в кулак рубаху на груди, жесткие капроновые кружева, что это вы тут делаете, у нас в саду? Что так рано?.. В избуне приглашаю тятя спит еще
Тятя вставал обычно в пять утра, будильник гремел на всю избу, значит, пяти еще не было.
Настюша, я за тобой! Он это тихо сказал, а мне показалоськрикнул. Одевайся, доченька!
Зачем? А сама уже улыбаюсь.
Потому что знаю, вижу: куда-то он меня зовет, уведет!
На рыбалку пойдем! На остров Телячий! На лодке поплывем! Я с собой взял удочки и маленькую сеть, «паука»! Я так загадал: если с Настей пойдузначит, много рыбы наловим!
Я перегнулась через подоконник и выглянула в окно.
И увидела его.
Лицо у него такое было, о! Как само утро! Как солнце. Борода сияла! Усы сияли! Лучились, как лучи! Как на иконе в церквипозолоченные жестяные лучина окладеото лбов святых отходят! Глаза сияли тоже, как в иконе два камня драгоценных! Ну что-то невероятное, я никогда не видела, чтобы человек так светился весь! И это я, я
«Да, это ты, ты, сказал чужой и радостный голос во мне, это он тебе, тебе так радуется! И ведь на рыбалку приглашает не пацан тебя, что в кустах изнасилует, сомнет тебя а батюшка, священник твой! Гляди, как радуется! И неужели ты откажешь?! Не пойдешь?! Ничего же плохого не будет, ничего»
Я облизнула пересохшие губы. Я видела, как он глядит на мой язык, на губы, в мои глаза. Словно глазами огненные печати кладет.
А солнца-то не было, не было еще вставало Небо все розовело, из розового становилось ярко-золотым, потомжемчужно-белым, потом
Он протянул руки к окну.
Давай. Одевайся. Давай
Я шагнула в глубь спаленки и судорожно, быстро, спрятавшись за створку трюмо, одевалась, как на пожар. Трусики лифчик платьишко кофточку накинуть, легкую, от жары чтобы плечи не обгорели какая, Господи, в жару рыба шутит
Оделась. Выглянула опять. Стоит, в штанах холщовых, до колен подвернутых, в рубахе белой, хорошо стиранной. Ну да, эта ему стирает, эта старая ведьма, Иулиания Рубаха на груди распахнута. Загорелый! На рыбалку, что ли, каждое утро ходит? Загорелый, плечи широченные, ну рыбак-охотник, ни за что не скажешь, чтобатюшка и веселый, все зубы в улыбке кажет, а зубы, зубы-то как на подбор каждый зубокжемчуг в перловице
Он понял, что я любуюсь им. И покраснел! Все лицо! И шея! Как школьник
Опять руки протянул.
Прыгай! говорит.
Я взобралась на подоконник, и так сижу на подоконнике, на корточках, и смеюсь, и на него гляжу.
А что я тяте-то скажу?! И хохочу.
Да всю правду и скажешь! И тоже хохочет. Скажешь: с батюшкой нашим на Волгу поехала, по рыбу!
Руки тянет. Я вытянула свои. Ладонями оперлась о его ладони. Он крепко сжал мои руки. Я оттолкнулась ногами и прыгнула вниз. И он меня поймал ловко и на миг один, на один миг прижал крепко к загорелой, горячей своей груди.
И поплыло все перед глазами! Вся земля поплыла! Все деревья, яблоньки мои, куда-то накренились, покатились Листья меня обняли, ветер жаркий в лицо ударил, губы пересохли. И не видела я его лица! Я только чувствовала, слышала, как билось его сердце, рядом с моим.
Будто в моей грудибилось.
А я уже стояла на земле. И он уже крепко держал меня за руку, как ребенка.
Ну что, идем?
Блеск радостных, счастливых глаз. И безумная, чистая радость моя!
Идем?! Бежим!
Я сама сцепила крепко его рукуи мы побежали по садовой тропинке к забору, не к воротам, нет, там доска такая была у нас с тятькой, потайная, отодвинешьи пролезть можно, если ты не слишком толстый. Протиснуться. Мы пролезли, я доску опять приделала, как было, опять схватила его за руку, мы выбежали из зарослей, из кустов ветлы да молодых дикарок-вишен, через крапиву и лопухина тропу, что вниз, к Волге, с косогора вела.
И тут открылся простор! Дали заречные, черно-изумрудные, розовая утренняя вода, леса дальние, хвойные, дымные, с медведями и волками, Володя Паршин говорити лосей там стреляли, а уж бекасовцелыми связками он с другом домой приносил Волга, милая, бедная моя, широкая, ласковая, и вправо и влевовсе ты, ты! Я на тебе родилась, на тебе выросла. Разве я когда куда от тебя уеду?!
Мы держались за руки, как дети. Кому ни рассказатьне поверят! Настькаи батюшка!
Я обернулась к нему.
Да вы ж еще молодой какой, так и вырвалось у меня.
Ох, обидела, наверное, что я, что всеегостариком, что ли, считают
Да, выдохнул он и крепче сжал мою руку.
И в этот момент из-за крутояра на востоке вышел, показался край красного, раскаленного шара! Шар быстро налился золотом, брызнул в нас лучами, как смехом громким! Солнце!
Солнце! крикнула я.
Солнце мое, услышала я над собой, над головой непокрытой.
Я на голову ничего не взяла от солнца! Дура я! крикнула я.
Ты солнце мое, повторил батюшка снова твердо, как впечатывал слова в меня. Бежим! А то лодку отвяжут!
Мы побежали по тропинке, он чуток впереди, я за ним, мы неслись, как угорелые, мимо спящих изб, мимо утренних окон, мимо коров ранних, что шли, помахивая большими головами, в стадо, мимо ранних мальчишек, что тоже на рыбалку, наверное, спешили и пялились на нас, нас не узнавая: а и кто это там несется, как оголтелый, по тропке к реке? мимо деревни нашей родной, рассветной, бежали-летели мы, и мне некогда спросить себя было: что с тобой, Настька, что же с тобой?.. а что же с ним, с ним-то что?!.. некогда было и воздух вдохнуть, так радостно, будто наперегонки, бежали мы, и вот добежали до крутого спуска, и тут я ловко, как обезьянка, прыгнула вперед, опередила его, стала спускаться живенько, почти кубарем, хватаясь пальцами ногза корни, пальцами рукза висячие ветки диких вишен и слив, да, здесь когда-то были сады, еще до затопления, еще до того, как Волгу нашу, за сотни верст отсюда, перегородили плотиной, и вода поднялась, и в Василе тогда все нижние, у пристани, улицы выселилиа дома сломали Эх и выли, плакали люди тогда Семьямиревели Как коровы, которых резать ведут
Прыг-прыг! тропа скользит вниз, я прыгаю, за ветви, за корни хватаюсь А он от меня не отстает. Ловко так спускается! Быстрый!