Узрев Бронникова без маскировки, Анна Николаевна не бросалась его лечить (страшно представить, как отреагировала бы Грудень!), не уличала в опасном рецидиве болезни; как-то раз он даже рискнул сказать, что ему жаль видеть Анну Николаевну на столь неподходящем для нее посту.
«Это почему же?»«Вам тяжело, наверное, сказал он. Вы человек мягкий, совестливый. Совесть вам толкует одно»«Что, например?»«Ну, например, чтобы вы закричали: да ведь Бронников здоров! зачем же мы его калечим?! мы же врачи, а не убийцы! А вести себя вам приходится, как велит служебный долг» Она вздохнула: «То есть в наличии совести вы мне все-таки не отказываете?»«Не отказываю, подтвердил Бронников. Совесть у вас есть». (Хотел еще брякнуть: «Только вы, к сожалению, ею не пользуетесь», да, слава богу, вовремя прикусил язык.)
Сейчас Теремкова сощурилась, рассматривая его.
В молчанку будем играть?
Что?
Оглохли? Я спрашиваю: как себя чувствуете?
Бронников глубоко задумался.
Да что с вами?! Вы слышите?
Слышу.
Почему не отвечаете?
Он пожал плечами.
Анна Николаевна, сколько раз мы с вами об этом говорили
Неважно. Отвечайте.
А как я себя должен чувствовать?
Ну что вы в самом деле! Плохоскажите «плохо»! Хорошоскажите «хорошо»! Я должна записывать объективные показания.
Бронников хмыкнул.
Скажу «плохо»значит, сам себя считаю больным скажу «хорошо»так я и вовсе сумасшедший.
Почему сумасшедший?
Потому что только сумасшедший может себя здесь хорошо чувствовать.
Вот как
Бронников внимательно посмотрел ей в глаза. Теремкова откинулась на спинку кресла, поднесла руки к волосам, поправляя прическу.
То есть опять себе глупостей навыдумывали? Ну хоть расскажите тогда, каких.
Бронников покусал губу.
Прихорашивается. Даже малость кокетничает. Не тот сегодня у нее стих не душевный. Голос холодный. «Расскажите тогда». Как будто сама не знает. Знает: не только лечит больных, но и калечит здоровых. Или, во всяком случае, ее руками это делается. Да только самой себе признаться боится Володя Семаков закричал в кинотеатре, когда на экране появился Сталин и в зале раздались аплодисменты: «Кому вы хлопаете, мерзавцы?! Палачу!» Теперь она его исцеляет не знает, за что? И Савушкина она ведет тоже не в курсе, по какой причине упекли?.. В курсе, да только дочка растет, и манна с неба не сыплется, и деваться некуда и за комнату платить, и за уголь.
А попробует пикнутьтаким пинком на улицу выкинут, что небо с овчинку покажется: ни угля, ни комнаты
Вздохнул.
Да вы и сами все знаете, Анна Николаевна.
Я знаю, что больных надо лечить, твердо сказала Теремкова. Вот что я знаю. Ну, дело ваше. Не хотитене рассказывайте.
Хорошо, согласился он. Слушайте. В шестой палате мальчик такой естьМитя Масленников. Знаете?
М-м-м Масленников?.. Это Корниловой палата.
Ну, неважно, видели ведь?
Видела. Милый мальчик.
Очень милый. Очень умный. Светлая голова. Девятнадцать лет. Так вот. Первая беда Мити Масленникова состоит в том, что он умеет читать. Втораячто он своим опасным умением имел несчастье воспользоваться
Теремкова хмыкнула.
Вы не смейтесь, я серьезно. Он стал читать Советскую историческую энциклопедию, и это сразу поставило его на край беды
Почему же?
А потому, сказал Бронников, назидательно подняв палец, что из энциклопедии нельзя вымарать всю правду. Кое-какие крупицы, как ни бейся, неминуемо остаются. Бедный мальчик обратил внимание на отдельные фразы. Например, «Незаконно репрессирован. Посмертно реабилитирован». Или: «Репрессирован. Посмертно полностью реабилитирован». Мало того, он заметил, что, как правило, жизнь этих знаменитых людей, попавших на страницы не газеты, не журнала, а эн-ци-кло-пе-дии (Бронников снова поднял палец), оборвалась примерно в один период времени: года этак с тридцать седьмого по сорок первый. Понимаете?
Как не понять, вздохнула Теремкова. Опять вы, Герман Алексеевич, за свое. Честное слово, какая-то все-таки в этом у вас болезненность. Нет, ну правда: был ведь Двадцатый съезд, который
Так вот! Бронников повысил голос. На его беду, Масленников обратил внимание и еще на одну тонкость: никогда не указывалось место смерти этих знаменитостей. Место рожденияда. Годы жизнитоже да. А место смертинет. Стал исследовать другие энциклопедииЛитературную, Большую советскую, Педагогическую. Философскую, наконец. И всюду одно и то же: «репрессирован», а потом «реабилитирован». Но разъяснения этих загадочных понятий он так и не нашел!
В итоге Митя понял, что существует на белом свете некий запретный плод. И захотел разобратьсячто за плод? как вырос? Завел картотеку и стал на каждого, кто подходил под эти странные условия, заполнять карточку Потом в районной библиотеке случайно обнаружил материалы Двадцатого съезда. И, совершенно для себя неожиданно, встретил в них многие из тех фамилий, что попали на его карточки. А поскольку Двадцатый съезд был целиком посвящен борьбе с культом личности Сталина, мальчик сделал вывод, что гибель заинтересовавших его людей была связана с тем же самым
Чаю хотите? спросила Теремкова. Вам ведь не дают?
Бронников хмыкнул. Заварка, в силу возбуждающей силы содержащегося в ней алкалоида теина, и впрямь шла здесь наравне с режуще-колющими.
Спасибо, с удовольствием Да, так вот. Мальчик умный, понимал, что запрет наложен нешуточный, поэтому воду не мутил, с вопросами ни к кому не совался. Раз только подошел к учительнице. У них давняя дружба была: Марь-Васильна, а сколько народу репрессировали при Сталине: больше ста тысяч или меньше? Должно быть, сто тысяч для него в ту пору было совсем уж запредельным числом И Марь-Васильна, честная женщина, сказала: «Больше, Митя, больше. Но давай договоримся: ты у меня не спрашивал, я тебе не отвечала!»
Надо же, сказала Теремкова, выдергивая из розетки вилку забурлившего чайника. Вам с сахаром?
Спасибо, без. Ну и вот. Два года назад Митя окончил школу. Поступил в Историко-архивный институт. На вечернее отделение. А работать устроился в архив. В какой-то очень важный архив. Говоритгде-то на Пироговке
Бронников придвинул чашку.
И что же?
Да, собственно, все: судьба его свершилась. Работал в должности регистратора. Сидел в отдельной комнатенке. Ему приносили папки с делами, он с ними занимался. Перечни составлял. Почему именно по этим, не говорили. И в само архивохранилище ему заходить было не положено. Но онбезумец! повадился подчас тайком пробираться. А тамтьма египетская всего! Коридоры из стеллажейна велосипеде ездить. На стеллажахкоробки, папки нет числа. Сунулся в один коридорматериалы личных фондов Краснова, Корнилова, Савинкова! Полез в другойа там МВД: дислокация лагерей, учетный состав, приказы! Горы, горы! И все«секретно» или «совсекретно»! И храбрый мальчик Митя стал то одно, то другое дело выдергивать и быстренько смотреть. А потом еще блокнотик себе завел. И что самым интересным покажетсято сразу карандашиком к себе!..
Да-а-а, неодобрительно протянула Теремкова. Без разрешения, значит И что же?
Спасибо. Хороший чай Как «что»? Я же говорю: теперь в шестой палате расквартирован вы бы помогли ему, а?
Теремкова подняла брови.
Бронников понимал, что Теремковане просто милая, хоть внешне и некрасивая женщина. И не просто врач. Онаврач специальной психиатрической больницы. Находящейся в ведомстве вовсе не Минздрава, а МВД. Со всеми вытекающими последствиями. Было же какое-то такое дело врач дал независимую экспертизу психического состояния генерала Петра Григоренко, обнародовал в Самиздате. Вычислили, нашли: семь лет. Глузман, что ли, была его фамилия?..
Речь, конечно, совсем о другом идет да тут много не надо, чтобы нечаянно подвигов насовершать.
Как я могу помочь? Я его даже не веду
А помните, вы говорили, что вам скоро уголь должны привезти?
Уголь нужно было перетаскать от ворот в сарай, и Бронников с радостью согласился это сделать: день, а то и два дня вне больницы! Конечно, с ежевечерним возвращением, но все-таки!..
Ну да, удивилась она. Вы передумали?
Нет, я не передумал. Но вы сказали, что мне уж, может быть, скоро на выписку Если правда, то я и так продержусь. Вы лучше Масленникова возьмите. Хоть немного воздуха глотнет.
Ну конечно, сказала Теремкова саркастически. Вы у нас четвертый месяц и на хорошем счету. Вас Мироненко подпишет мне на вывод без разговоров. А этоти месяца еще нет А сбежит он, вместо того чтобы моим углем заниматься, тогда что?
Да куда сбежит, Бронников махнул рукой. Не такой он человек, чтобы бегать Ну, не знаю. Вы подумайте.
Пожав плечами, Теремкова придвинула к себе какие-то бумаги и подслеповато поморгала, вчитываясь. Вдруг рассердилась:
Заморочили вы мне голову! Я не могу часами с вами сидеть! Давайте к делу!.. Я считаю, ваше состояние улучшается. Подаю документы на выписку. Так что уж голос помягчел. Тише воды, ниже травы. Договорились?
Бронников кивнул.
И вот еще: завтра на вас свидание заявлено.
Кто? обрадованно спросил он.
Не помню
Ну как же? спросил Бронников, морщась. Ко мне только двое ездят: Колчин и Шегаев. То есть трое: жена еще.
Вот-вот, Шегаев, сказала Теремкова. А потом в трубку:Пост? Проводите Бронникова.
* * *
Лязгнул замок, дверь открылась, снова в нос ударил запах психушки: пота, страха, застарелой мочи.
Возле поста на тумбочке стоял цветной телевизор «Рубин». Те, кто, во-первых, был способен соображать, а во-вторых, получил разрешение врача на просмотр телепередач (это называлось «записать на телевизор»), большую часть времени проводили здесь.
Бронников замедлил шаг.
Что показывают?
Закрытие, ответил кто-то.
Под звуки спортивного марша белый Олимпийский флаг медленно опускался. К чаше с Олимпийским огнем подбежали девушки в туниках. Огонь в чаше неудержимо угасал.
Бронников почувствовал странное волнение.
Шаркая подошвами тапок по рваному линолеуму, из коридора появился старик Никаноров. Встал рядом, уставившись в телеэкран.
Тем временем трибуна сама превратилась вдруг в подобие телевизора, на котором возник Мишасимвол Олимпиады. Под его грустной мордой появилась надпись: «Доброго пути!», и в ту же секунду из печальных глаз медведя покатились крупные слезы.
Это что? хрипло спросил Никаноров.
Закрытие, пояснил Бронников.
Тише там! крикнул кто-то. Не мешай, если самому не интересно!
На арену стадиона уже вступал огромный оркестр. Не прекращая дудеть, стучать в барабаны, пиликать на скрипках и виолончелях, музыканты выполнили несколько чарующих перестроений. И сразубурей! шквалом! покатились ряды спортсменов, каждый ряд со своей демонстрацией своего вида спорта, и даже гребцы промахали веслами посуху, аки по синю морю.
Бля! просипел моряк Фахрутдинов; по ночам ему представлялось, будто приказано открыть кингстоны на «Варяге»; обычно процесс поиска трапа в глубины трюмов протекал более или менее мирно, но временами приходилось и вязать. Девчонки-то, девчонки что делают!..
Еще минут через пять Бронников обнаружил, что к телевизору стеклось все население психушки; даже самые слюнявые, обычно не покидавшие коек, сгрудились за его спиной, перетаптываясь и поднывая.
Салики!.. без конца повторял кто-то, пригыкивая. Какие класивые салики!..
И правда: на середину стадиона, ухватившись огромными надутыми лапами за связки разноцветных воздушных шаров, покачиваясь, выплывал огромный и совершенно настоящий, из плоти и крови, олимпийский Миша!
Миса! Миса! Салики!
Мыфа! Мыфа!..
Сразу несколько больных истошно завыли. Из коридоров между тем перли новые.
Кто не записан на телевизор, назад! истошно орала дежурная сестра. Назад, говорю!
Тут как раз снова грянула музыка, и сладкий женский и добрый мужской голос затянули что-то сердечное, доверительное, родное:
На трибунах становится тише
Тает быстрое время чудес.
До свиданья, наш ласковый Миша,
Возвращайся в свой сказочный лес!
И вдруг!..
Вдруг!
Миша взмахнул рукой и, печально и трогательно улыбаясь, стал медленно подниматься над стадионом!
А-а-а-а!.. всколыхнулся холл у телевизора. О-о-о-о!
Расстаются друзья.
Остается в сердце нежность
Будем песню беречь!
До свиданья, до новых встреч!..
Холл горестно выл и бился. Кто-то вскочил на стул и прыгал, держась за спинку и по-обезьяньи приседая.
Улетает! орал Никаноров, наваливаясь на Бронникова. Бля, ведь улетает!
Улета-а-ает!
Назад, кто не записан! Санита-а-ары!!!
Не грусти, улыбнись на прощанье,
Вспоминай эти дни, вспоминай
Пожелай исполненья желаний,
Новой встречи нам всем пожелай.
Миша поднимался все выше, и камера неотступно следила за ним.
Он махал лапой, прощаясь!.. Он их видел!..
У Бронникова перехватило горло.
Санитары! дико орала дежурная, напуганная картиной нечеловечески яркого горя. Санита-а-ры!
Уже мелькала озверелая красная рожа Кайлоева, и еще трое или четверо распинывали рыдающих по разным углам, гнали в коридор, по палатам
Вой стихал.
Камера смотрела в пустое сизое небо.
Олимпиада кончилась.
* * *
Назавтра состоялось заявленное свидание.
Он иногда думал об этом. В специальной психушке просто так не позволили бы на свиданки шастать там, говорили, только к родным раз в месяц, а большени-ни. Вот как получается Мог ведь Семен Семеныч его и в спецуху сунуть мог, конечно, что ему. Но не сунул. Выходит, чего ни коснисьвсюду он Семен Семенычу обязан. Вот, язви тебя, благодетель!..
Дежурная медсестра привела Бронникова к выходу из отделения. Охранник Фесунов хмуро сверился с записью в журнале. Неспешно отпер дверь, выпустил в коридор.
Вдоль стены стояло несколько стульев.
Медленно подшаркав, Бронников сел рядом с Игорем Ивановичем.
Фесунов, от скуки любопытствуя, наконец-то закрыл дверь, и тогда Бронников маленько распрямился.
Ничего, ничего, сказал Шегаев, одобрительно его оглядев. Вид вполне сумасшедший.
Стараюсь. Уже даже обещают выписать.
Было бы неплохо. Не век же в дурке сидеть
Что это? спросил Бронников, имея в виду свернутый в трубку журнал у него под мышкой.
А вот полюбопытствуйте.
Раскрыв, предъявил какие-то причудливые мозаики.
По-английски кумекаете?
Бронников смутился.
Добиваться подробностей Шегаев не стал, растолковал по-русски.
Оказалось, то, что было подано в научном журнале как чрезвычайно любопытное открытие американского математика, ему было известно прежде.
Причем давнодаже до ареста.
Игорь Иванович увлекся рассказом, говорил ярко. Подробности вспыхивали, оставляя после себя долго гаснущее зарево.
Бронникову казалось, что он не о чужом слушает, а вспоминает свое. Свое, но очень давнее, крепко забытое.
Дом на Селезневке немощеный двор третий этаж, зеленая дверь.
Вот как было!..
Князевы? в какой-то момент встрепенулся он. Игорь Иванович, вы сказали: Князевы?
Князевы, кивнул Шегаев. А что?
Погодите, это уж не те ли Князевы Господи, это уж не дядька ли Ольги Князевой, к которому она в Москву приехала?!
Вашей Ольги Князевой?
Ну да! Она ведь перед войной два года в Москве провела, в медучилище. И пока общежития не получила, жила у дядьки!
Два года перед войнойследовательно, с тридцать девятого?
Ну да. Или с тридцать восьмого.
Не знаю, Гера К тридцать восьмому меня там уже давно не было.
Глава 2Землемер Ибрагим
Ключ скрежетнул, дверь открылась.
Вошедший поставил портфель на стул у двери, потоптался, снимая плащ и пристраивая его на прибитую к беленой стене трехкрючковую вешалку.
Повел носом и помянул нечистого; потянулся к форточке, толкнул.
Воздух в комнате сразу ожил: дальние гудки, гул, едва слышный звон трамвая, веселое постукивание капель по карнизу смешались с запахом талого снега, мороси, мокрого железа, застарелой табачной вони.
Вошедший брезгливо вытряс содержимое пепельницы в корзину (уборщица, судя по всему, не заглядывала; пришлось даже маленько умять вчерашние бумаги). Со стуком вернул на место и, пошарив в кармане пиджака, бросил рядом пачку сигарет «Пегас».